Глава первая. К проблеме сущности языкаЧеловеческий язык – необычайно многогранное явление. Чтобы понять истинную сущность языка, его необходимо рассмотреть в разных аспектах, рассмотреть, как он устроен, в каком соотношении находятся элементы его системы, каким влияниям он подвергается со стороны внешней среды, в силу каких причин совершаются изменения языка в процессе его исторического развития, какие конкретные формы существования и функции приобретает язык в человеческом обществе. Обо всех этих особенностях будет более или менее подробно сообщено в соответствующих главах этой книги. Вместе с тем необходимо предварительно выяснить, прежде чем говорить об отдельных частностях, какое свойство языка определяет его главную сущность. Таким свойством языка является его функция быть средством общения. Любой язык мира выступает как средство общения людей, говорящих на данном языке. Роль коммуникативной функции в процессе создания языка огромна. Можно без преувеличения сказать, что система материальных средств языка, начиная от фонемы и ее конкретных реальных манифестаций и кончая сложными синтаксическими конструкциями, возникла и сформировалась в процессе употребления языка как средства общения. Многие специфические особенности языка, как-то: наличие специальных дейктических и экспрессивных средств, средств локальной ориентации, различных средств связи между предложениями и т. д. можно объяснить только исходя из нужд функции общения.

          Появление звуковой речи способствовало возникновению и развитию новых типов мышления, в особенности абстрактного мышления, давшего человечеству ключ к разгадке сокровенных тайн окружающего мира. Употребление языка в качестве средства общения порождает особые специфические процессы, совершающиеся в его внутренней сфере и обусловленные этой функцией. Использование звуковой речи вызвало появление у человека так<9> называемой второй сигнальной системы, и слово приобрело функцию сигнала второй ступени, способного заменять раздражения, исходящие непосредственно от того предмета, который оно обозначает. Без изучения системы коммуникативных средств, истории их образования и их сложных взаимоотношений со всей психической деятельностью человека невозможно решить такие кардинальные проблемы общего языкознания и философии, как проблема связи языка и мышления, проблема взаимоотношения между языком и обществом, проблема специфики отражения человеком окружающего мира и проявления этого отражения в языке и многие другие проблемы. К сожалению, приходится отметить, что рассмотрению этого чрезвычайно важного вопроса в существующих учебниках по общему языкознанию уделяется очень мало внимания. Чаще всего изложение этих процессов ограничивается объяснением так называемого круговорота речи, осуществляемого двумя разговаривающими между собой индивидами А и В. Вот как объясняет, например, это явление Фердинанд де Соссюр в своем «Курсе общей лингвистики»: «Отправная точка круговорота находится в мозгу одного из разговаривающих, скажем А, где явления сознания, нами называемые понятиями, ассоциируются с представлениями языковых знаков или акустических образов, служащих для их выражения. Предположим, что данное понятие порождает в мозгу соответствующий акустический образ: это явление чисто психическое, за которым следует физиологический процесс: мозг передает органам речи соответствующий образу импульс; затем звуковые волны распространяются изо рта А в ухо В: процесс чисто физический. Далее круговое движение продолжается в В, в обратном порядке: от уха к мозгу – физиологическая передача акустического образа; в мозгу – психическая ассоциация этого образа с соответственным понятием. Когда В заговорит в свою очередь, этот новый акт речи последует по пути первого и пройдет от мозга В к мозгу А те же самые фазы» [59, 36].

          Изучение процессов, происходящих в круговороте речи, имеет, конечно, важное значение для уяснения механизма коммуникации, но вряд ли достаточно для понимания ее сущности. Для того, чтобы понять сущность коммуникации хотя бы в самых общих чертах, необходимо рассмотреть эту проблему в комплексе с другими проблемами, тесно с нею связанными. В этой связи интересно было бы рассмотреть различные предпосылки, обусловившие возникновение функции коммуникации, специфические особенности звуковой речи, в частности проблему слова и его взаимоотношения с понятием, роль различных ассоциаций в образовании словарного состава языка, причины различия структур языков мира при единстве законов логического мышления, специфику отражения предметов и явлений окружающего мира в мышлении человека и проявление этого отражения в<10> языке и т. п. При соблюдении этого плана изложения должно стать ясным, в каких конкретных условиях возникает коммуникативная функция, какие материальные языковые средства она использует, как соотносятся эти средства с мышлением, в чем выражаются сугубо человеческие черты общения людей между собой, находящие отражение в структуре конкретных языков и т. д.

          Изложение этих вопросов связано со значительными трудностями, коренящимися в недостаточной разработке некоторых узловых проблем физиологии, психологии и языкознания. До сих пор нет единства точек зрения в решении таких проблем, как проблема типов мышления, природы слова, проблема языкового знака, определение понятия, взаимоотношение между суждением и предложением и т. д.

          Несмотря на имеющиеся трудности, вряд ли целесообразно отказываться от попытки комплексного рассмотрения проблемы сущности коммуникативной функции языка, так как в противном случае многое в этой проблеме может остаться неясным.

          Общие предпосылки возникновениячеловеческой речиЧеловеческая речь как средство коммуникации могла возникнуть только в определенных условиях, важнейшим из которых является физиологическая организация ее носителя, т. е. человека. Животные организмы, существующие на земном шаре, представлены поразительным разнообразием форм, начиная от низших, или простейших животных, типа одноклеточных, и кончая млекопитающими, наиболее развитым и сложным по своей физической организации видом, представителем которого является человек.

          Ни одно из живых существ, за исключением человека, не обладает речью. Уже сам по себе этот факт говорит о том, что важнейшим условием возникновения речи является наличие определенного физиологического субстрата или определенной физиологической организации, наиболее ярко воплощенной в человеке.

          Проблеме возникновения на земном шаре человека посвящено значительное количество специальных исследований, которое с каждым годом все время увеличивается. Само собой разумеется, что эта проблема обычно решается гипотетически, чаще всего на основе различных косвенных данных и предположений. Происхождение человека достаточно неясно, если учесть тот факт, что ближайшие родственники человека в животном царстве, человекообразные обезьяны, не обнаруживают никаких признаков эволюции, ведущей к превращению их в людей. Возникновение человека, по-видимому, обусловлено прежде всего наличием каких-то особых при<11>родных условий, способствовавших изменению физиологической организации животных предков человека.

          Многие исследователи считают общим предком человека австралопитека. Он жил в местностях, уже в те далекие времена безлесных и пустынных, на западе и в центре Южной Африки. Отсутствие необходимости древесного образа жизни способствовало высвобождению его передних конечностей. Опорные функции уступали место хватательной деятельности, что явилось важной биологической предпосылкой возникновения в дальнейшем трудовой деятельности. Ф. Энгельс придавал этому факту огромное значение: «Под влиянием в первую очередь, надо думать, своего образа жизни, требующего, чтобы при лазании руки выполняли иные функции, чем ноги, эти обезьяны начали отвыкать от помощи рук при ходьбе по земле и стали усваивать все более и более прямую походку. Этим был сделан решающий шаг для перехода, от обезьяны к человеку» [65, 486]. «Но рука,– замечает далее Энгельс,– не была чем-то самодовлеющим. Она была только одним из членов целого, в высшей степени сложного организма. И то, что шло на пользу руке, шло также на пользу всему телу, которому она служила...» [65, 488].

          Постепенное усовершенствование человеческой руки и идущий параллельно с этим процесс развития и приспособления ноги к прямой походке несомненно оказали также в силу закона соотношения обратное влияние на другие части организма. Начинавшееся вместе с развитием руки, вместе с трудом господство над природой расширяло с каждым новым шагом вперед кругозор человека. В предметах природы он постоянно открывал новые, до того неизвестные свойства. С другой стороны, развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Короче говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем модуляции для все более развитой модуляции, а органы рта постепенно научились произносить один членораздельный звук за другим [65, 489]. «Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг, который, при всем своем сходстве с обезьяньим, далеко превосходит его по величине и совершенству. А параллельно с дальнейшим развитием мозга шло дальнейшее развитие его ближайших орудий – органов чувств. Подобно тому как постепенное развитие речи неизбежно сопровождается соответствующим усовершенствованием органа слуха, точно так же развитие мозга вообще сопровождается усовершенствованием всех чувств в их совокупности» [65, 490]. «Труд начинается с изготовления орудий... Эти<12> орудия представляют собой орудия охоты и рыболовства... Но охота и рыболовство предполагают переход от исключительного употребления растительной пищи к потреблению наряду с ней и мяса... Мясная пища содержала в почти готовом виде все наиболее важные вещества, в которых нуждается организм для своего обмена веществ... Но наиболее существенное влияние мясная пища оказала на мозг, получивший благодаря ей в гораздо большем количестве, чем раньше, те вещества, которые необходимы для его питания и развития, что дало ему возможность быстрее и полнее совершенствоваться из поколения в поколение» [65, 491-492].

          «Употребление мясной пищи привело к двум новым достижениям, имеющим решающее значение: к пользованию огнем и к приручению животных... Подобно тому как человек научился есть все съедобное, он также научился и жить во всяком климате... переход от равномерно жаркого климата первоначальной родины в более холодные страны... создал новые потребности, потребности в жилище и одежде для защиты от холода и сырости, создал, таким образом, новые отрасли труда и вместе с тем новые виды деятельности, которые все более отдаляли человека от животного. Благодаря совместной деятельности руки, органов речи и мозга не только у каждого в отдельности, но также и в обществе, люди приобрели способность выполнять все более сложные операции, ставить все более высокие цели и достигать их. Самый труд становился от поколения к поколению более разнообразным, более совершенным, более многосторонним» [65,492-493].

          Таковы были общие условия, в которых возникла человеческая речь, предполагающая наличие довольно высоко организованного физиологического субстрата. Однако одно лишь указание на необходимость подобного субстрата само по себе еще не дает достаточно ясного представления о физиологических предпосылках возникновения человеческой речи, если мы не рассмотрим более или менее детально некоторых особо важных свойств этого субстрата.

          Особый интерес в этом отношении представляет способность живых организмов к отражению окружающей действительности, поскольку, как мы увидим в дальнейшем, эта способность является основой человеческой коммуникации, осуществляемой средствами языка

          Способность отражения действительностиСпособность отражения окружающего мира наиболее ярко проявляется у живых существ. Однако современная наука пришла к выводу, что это свойство живой материи имеет более глубокую основу. На диалектико-материалистической основе этот вопрос был поставлен В. И. Лениным. В своем труде «Материализм и эмпириокритицизм» Ленин высказал мысль, что всей материи присуще родственное ощущению свойство отражения [37, 80-81].<13>

          Отражение усматривается в любом акте взаимодействия. Когда сталкиваются, скажем, два абсолютно упругих шара, то один шар, ударяющий с определенной силой другой шар, передает последнему какое-то количество энергии и выражает свое состояние через изменение энергии и направление движения второго шара. Получив определенное количество энергии, второй шар отражает состояние воздействовавшего на него предмета, состояние первого шара [42, 10-11]. Однако на уровне механики отражение крайне просто и элементарно. Любое воздействие, испытываемое телом, выражается в нем в механических характеристиках: массе, скорости, силе, инерции, направлении и т. д. Оно носит эпизодический и случайный характер, результат взаимодействия – отраженное изменение, «след» или информация – не закрепляется и бесследно исчезает через некоторый промежуток времени. Отражение в этих случаях не локализовано и диффузно [42, 12-13].

          Более сложной является так называемая физическая форма отражения. В каждом акте физического взаимодействия тело участвует как органическое целое и в то же время как совокупность большого числа молекул. Внешнее воздействие дробится на отдельные элементарные отраженные изменения, которые одновременно объединяются в целостные изменения тела. В соответствии со структурным характером субстрата отражения «след» приобретает расчлененный, дифференцированный структурный вид. На уровне физической формы движения отражение становится локализованным.

          Вместе с тем физическая форма отражения имеет также ограниченный характер. В процессе реакции происходит переделка внешнего воздействия в соответствии с собственной природой тела. Адекватно воспроизводятся те стороны воздействующего объекта, которые присущи субстрату отражения. Напротив, когда взаимодействуют качественно разнородные объекты, происходит переход одной формы в другую – например, теплоты в электричество, – вследствие чего внутреннее сходство отражения и оригинала становится отдаленным [42, 13-15]. Еще большее качественное многообразие приобретает отражение на уровне химической формы движения. В химическом элементе заложена способность изменяться под влиянием воздействующего вещества и в соответствии с его природой. В процессе химической реакции возникает новое качество. Поэтому сохранение и накопление отраженных изменений происходит посредством закрепления этих изменений новым качеством [42, 15].

          Наличие отражательной способности у тел неживой природы подготовляет таким образом появление раздражимости и ощущения, которые возникают у живой материи.

          Отражение внешнего мира у животных и человека происходит на базе живой материи, вследствие чего оно приобретает особые специфические черты, которые состоят в следующем:<14>

          1) Отражение приобретает особенно развитый вид, поскольку живое вещество обладает очень богатыми и сложными свойствами.

          2) В неживой природе отражение слито с общим процессом взаимодействия предмета со средой. У живого вещества обособляется и специализируется особый вид отражения, отличный от ассимиляции и диссимиляции. Основной и специальной функцией этого вида отражения является сигнализация об изменениях внешней среды.

          3) Отражение организмами внешних условий не имеет самодовлеющего значения и выполняет функции средства приспособления к среде [42, 25].

          4) С образованием живого белка возникает качественно новая форма отражения – раздражимость, из которой в ходе развития живых организмов выходят еще более высокие формы – ощущение, восприятие, представление, мышление.

          Формы отражения, наблюдающиеся в области неживой природы, отличаются поразительным однообразием и постоянством, например, взаимодействие двух сталкивающихся между собой твердых тел или взаимодействие вступающих в соединение химических элементов на протяжении огромных промежутков времени остаются в сущности одними и теми же. Здесь нет таких явлений, как взаимодействие тела и окружающей среды, приспособление тела к окружающей среде и т.п. Совершенно иные взаимоотношения существуют в области живой природы. В качестве основного закона развития органической природы выступает закон единства организма и условий его существования. Внешняя среда является самым важным фактором, определяющим природу живого организма. Приспособленность животного организма к условиям его существования является здесь выражением соответствия функций и строения организма и всех его органов данным условиям внешней среды. Изменение условий существования с необходимостью вызывает изменение функций организма, появление новых по своей сути реакций приспособления.

          Таким образом, стремление существовать, борьба за самосохранение, наблюдаемые в области органической природы, превращаются в мощный стимул, вызывающий необходимость приспособления к окружающей среде.

          В свою очередь, изменение окружающей среды выступает часто как причина появления у организма новых свойств и качеств. Стремление приспособиться к окружающей среде часто ведет к появлению более совершенных форм живых организмов. Поясним это положение на некоторых конкретных примерах.

          На самой низшей ступени животного царства, замечает И. М. Сеченов, чувствительность является равномерно разлитой по всему телу, без всяких признаков расчленения и обособления в органы [56, 413]. Так, например, у таких низших организмов, как медузы, нервные клетки обладают примитивной универсальностью. Одни и те же нервные клетки способны различать химические, температурные и механические раздражители. Там, где чувст<15>вительность равномерно разлита по всему телу, она может служить последнему только в том случае, когда влияние из внешнего мира действует на чувствующее тело непосредственным соприкосновением.

          На каком-то этапе развития, который современная биологическая наука не может указать с точностью, раздражимость, т. е. элементарное физиологическое средство приспособления организма к внешней среде, становится недостаточной, поскольку организм попадает в какие-то иные условия существования.

          Эта слитная форма начинает все более и более расчленяться в отдельные организованные системы движения и чувствования: место сократительной протоплазмы занимает теперь мышечная ткань, а равномерно разлитая раздражительность уступает место определенной локализации чувствительности, идущей рядом с развитием нервной системы. Еще далее чувствительность специализируется, так сказать, качественно – появляется распадение ее на так называемые системные чувства (чувство голода, жажды, половое, дыхательное и пр.) и на деятельность высших органов чувств (зрение, осязание, слух и пр.) [56, 413-414].

          В процессе развития живых существ ощущение обычно возникает тогда, когда организм стал способным дифференцировать раздражители не только по интенсивности, но и по качеству. «Дальнейший шаг в эволюции чувствования,– замечает И. М. Сеченов,– можно определить как сочетанную или координированную деятельность специальных форм чувствования между собою и с двигательными реакциями тела. Если предшествующая фаза состояла из группировки в разных направлениях единиц чувствования и движения, то последующая заключается в группировке (конечно, еще более разнообразной) между собой этих самых групп. Вооруженное специфически различными орудиями чувствительности, животное по необходимости должно получать до крайности разнообразные группы одновременных или ряды последовательных впечатлений, а между тем и на этой степени развития чувствование, как целое, должно остаться для животного орудием ориентирования в пространстве и во времени, притом ориентирования, очевидно, более детального, чем то, на которое способны менее одаренные животные формы. Значит, необходимо или согласование между собой тех отдельных элементов, из которых составляется чувственная группа или ряд, или расчленение ее на элементы – иначе чувствование должно было остаться хаотической случайной смесью» [56, 415-416]. «Среда, в которой существует животное, и здесь оказывается фактором, определяющим организацию. При равномерно разлитой чувствительности тела, исключающей возможность перемещения его в пространстве, жизнь сохраняется только при условии, когда животное непосредственно окружено средой, способной поддерживать его существование. Район жизни здесь по необходимости крайне узок. Наоборот, чем выше чувственная организация, при посредстве которой животное ориентируется во времени и в пространстве, тем шире сфера возможных жизненных встреч, тем разнообразнее самая среда, действующая на организацию, и способы возможных приспособлений» [56, 414].<16>

          Расчлененное и координированное чувство развивается в конце концов в инстинкт и разум. «Усложнение и совершенствование способности отражения у живых организмов происходит на основе появления и развития специального субстрата отражения: первоначально особого чувствительного вещества, затем – чувствительных клеток, нервных клеток и нервной системы, достигающей высшей ступени развития у человека. В связи с появлением специального субстрата отражения – нервной системы – возникают особые состояния, обусловленные внешними воздействиями – нервное возбуждение и торможение, специальные формы отражательной деятельности – условные и безусловные рефлексы, специфические закономерности отражательной деятельности – иррадиация и концентрация, взаимная индукция и т. д.» [42, 26].

          Таким образом, способность отражения у живых организмов проходит в своем развитии три основные ступени. Первой ступенью является раздражимость, т. е. способность тел отвечать реакцией на внешние воздействия, которая опосредствуется состоянием возбуждения ткани, затем на основе раздражимости возникает ощущение, с которого ведет начало эволюция психики, как более высокой, по сравнению с раздражимостью, формы отражения. С переходом к трудовой деятельности и появлением человека возникает и развивается высшая форма психической деятельности – сознание [42, 26].

          Способность к отражению окружающего материального мира является одной из самых важных предпосылок возникновения человеческого языка, поскольку в основе актов коммуникации, как будет показано в дальнейшем, лежит отражение человеком окружающей действительности. Вместе с тем следует заметить, что осуществление этих процессов отражения оказалось бы невозможным, если бы человек не обладал целым рядом особых свойств, проявление которых обеспечивает способность отражения.

          Способность к анализу и синтезуЯвления анализа и синтеза наблюдаются и в области неживой природы. Различные химические элементы постоянно распадаются и вновь соединяются в различных пропорциях. Однако все эти явления, аналогичные анализу и синтезу, не носят сознательного характера. Они просто отражают определенные закономерности природы, в силу которых в определенных условиях может произойти распадение тел на составляющие их химические элементы или соединение их в более сложный комплекс.

          Способность живых организмов производить анализ и синтез также во многих случаях не имеет характера преднамеренного и целенаправленного акта. Она выработалась бессознательно, в результате борьбы за существование и стремления лучше приспособиться к окружающей среде. Необходимо различать две качест<17>венно различные формы анализа и синтеза. Первая форма анализа и синтеза представляет непроизвольную и врожденную деятельность живого организма. Г. А. Геворкян совершенно правильно отмечает, что анализ при образовании восприятия ни в коем случае нельзя отождествлять с теми развитыми формами анализа и синтеза, которые встречаются на следующих ступенях процесса познания.

          Анализ при образовании ощущения и синтез при образовании восприятия представляют собой виды деятельности, приспособленной к таким актам нервного механизма с его естественно сложившейся структурой, как сугубо непроизвольные действия [15, 11– 12]. Другой формой анализа и синтеза являются анализ и синтез, производимые сознательно, путем различных логических операций.

          Способность к анализу и синтезу присуща всем живым существам. Элементарный анализ и синтез являются врожденными свойствами, выработавшимися в ходе длительной биологической эволюции в результате приспособления к окружающей среде.

          Всякий животный организм может осуществлять свою жизнедеятельность лишь в том случае, если он будет действовать соответственно, адекватно состоянию среды. Среда воздействует на организм как некоторое единство, как система, как целое, и в то же время воздействует отдельными элементами, сторонами и т. д. Следовательно, всякий организм, начиная с простейших, вынужден отражать среду как целостность и в то же время выделять ее элементы, т. е. осуществлять синтез и анализ.

          Науке неизвестны организмы, которые хотя бы в элементарной форме не осуществляли синтез и анализ. Простейшие одноклеточные организмы (например, амеба, инфузория и т. д.) способны отличать положительные раздражители от отрицательных и нейтральных (анализ), соединять в отдельные группы раздражители различных качеств, но равные по интенсивности (синтез) и соответственно реагировать на раздражитель в зависимости от его интенсивности. Окружающая живой организм среда обладает исключительной сложностью. Живой организм не может ее отразить сразу как целое. Поэтому для ориентации организма в окружающей среде исключительно важно, чтобы поступающие извне раздражения дробились, так как от этого зависит уточнение отношений к окружающей среде.

          Необходимо отметить, что у более высоко развитых животных организмов, включая человека, эта способность в достаточной степени развита. Животные организмы этого типа имеют целую систему специализированных рецепторов, каждый из которых воспринимает только раздражение определенного рода: например, глаз воспринимает световые раздражения, ухо – слуховые, кожа – температурные и некоторые другие раздражения.

          Благодаря способности рецепторов-анализаторов разлагать мир на отдельности и осознавать их как ощущения становится возмож<18>ным различение отдельных качеств предмета. Собственно с этого и начинается познание окружающего мира. Прежде чем отразить целое, необходимо отразить отдельности. В основе раздельности зрительных признаков предмета лежит раздельность физиологических реакций. Все признаки или свойства предметов суть продукты раздельных физиологических реакций восприятия.

          В философской литературе, даже в марксистской, широко распространено мнение, будто бы ощущение, как наиболее элементарная форма познания окружающей действительности, всегда связано только с дроблением действительности. Так, например, Г. А. Геворкян пишет по этому поводу следующее: «Органы чувств в историческом процессе развития приспособились таким образом, что через каждый отдельно взятый орган под воздействием предметов внешнего мира возникают определенные ощущения (световые, звуковые и т. д.) и в определенных пределах (начиная с так наз. «порога ощущения» до определенного максимума). Таким образом, при ощущении налицо дробление, расчленение внешнего воздействия, своего рода анализ» [15, 11].

          Но для приспособления к окружающей среде одной способности различения отдельных свойств предметов еще недостаточно. С изменением условий существования жизненно важное значение приобретает все больший круг внешних воздействий, охватывающий все большее число предметов, вследствие чего возникает необходимость появления слитной реакции на сложный комплекс раздражений, идущий от целостных предметов и ситуаций. Живой организм, находящийся в подобных условиях, имеет дело не только с отдельными свойствами, но и с целостными предметами, познание которых в их целостности составляет не менее важную жизненную задачу, поэтому познание общих свойств предметов превращается в особо важный и необходимый этап познания.

          Уже в самом акте ощущения необходимо присутствует синтез. Если бы ощущение устанавливало лишь различие предметов, то оно и не могло бы возникнуть, так как определенность ощущения связана в первую очередь с синтезом различных отношений. Отражая внешний мир, ощущение выделяет и группирует раздражители определенного качества, уподобляет каждое данное раздражение всем раздражениям того же качества, которые были или когда-либо будут восприниматься организмом. «Возникновение слитного образа предмета опирается на ряд анатомо-функциональных условий, т. е. анатомо-физиологическую связь материальных субстратов отражения – анализаторов. Известно, что анализаторы связаны друг с другом непосредственно, т. е. через центральную нервную систему, а также через вегетативную нервную систему и гуморальный путь. Исследования Н. Г. Иванова-Смоленского, А. В. Палладина, И. Я. Перельцвейга и особенно Л. Г. Воронина показали, что рефлекс на комплексный раздражитель не является арифметической суммой элементарных рефлексов, а представляет собой новую слитную реакцию с особым функциональным комбинаторным центром (И. П. Павлов), в которой отдельные раздражители теряют самостоятельное значение и становятся единой частью отдельного комплексного раздражителя» [42, 166-167].

          Живому организму свойственна врожденная генерализация раздражителей (примитивные формы обобщений). При первых же попытках выработки условных рефлексов в павловских лабораториях было отмечено, что рефлекторный эффект получается вначале не только на основной подкрепляемый раздражитель, но и на любой сходный с ним. Если, например, тон 300 герц подкрепляется пищей, то вначале тон любой другой частоты и даже другие звуковые раздражители вызывают пищевой рефлекс, хотя они никогда ранее не были связаны с пищевой деятельностью. Лишь постепенно неподкрепляемые раздражители дифференцируются от подкрепляемого [32, 10]. В начальном периоде выработки условного рефлекса раздражитель оказывается слабым. Поскольку слабые процессы не концентрируются, а широко иррадиируют по нервной ткани, то действие многих сходных раздражителей в раннем периоде условной связи оказывается генерализованным [32, 11].

          Помимо примитивной генерализации существуют так называемые вырабатываемые формы обобщения, в основе которых лежит распределение возбуждения по определенным, ранее отдифференцированным нервным путям. Все формы условнорефлекторной деятельности И. П. Павлов рассматривал как выражение вырабатываемых форм обобщения. По мнению И. П. Павлова, в коре головного мозга может иметься группированное представительство явлений внешнего мира. Этой форме обобщенного отражения явлений Павлов придавал очень большое значение и рассматривал ее Как прообраз понятий, возникающий без слова [32, 12-13].

          Познанию предмета в его целостности в немалой степени способствует сама объективная действительность. Предметы материального мира существуют дискретно и имеют вполне определенные и четкие границы. «Контур вещи является первым и важнейшим качеством внешних предметов, которое отражается в восприятии и служит отправной точкой развития восприятия» [42, 168].

          По-видимому, форма предметов, замечает М. М. Кольцова, является более надежным и совершенным критерием, т. е. более существенным свойством, для обобщения этих предметов и отличения их один от другого [32, 154]. Анализ и синтез пронизывают все формы познания действительности.

          Способность к синтезированию, к выявлению общего, имеет огромное значение в познании окружающего мира. Мы были бы не в состоянии обнаружить ни одного нового факта, предмета или явления в нашей жизненной практике, если бы мы не опирались в процессе познания на некоторые общие черты и особенности предметов материального мира, познанных нами ранее. Таким образом, знание общего используется как средство познания нового.

          Возникновение инвариантного обобщения образа предметаПредпосылки возникновения в мозгу человека инвариантного обобщенного образа предмета были заложены уже в первой стадии познания объективного мира, т. е. в ощущении.

          Как говорилось выше, уже в процессе ощущения наряду с восприятием различными органами чувств отдельных свойств воздействующего на них предмета происходит синтез, способствующий его целостному восприятию. В философии обычно принято делить процесс познания на идущие по восходящей линии ступени, именуемые формами познания. Такими формами являются ощущение, восприятие, представление и понятие. В развитом мышлении современного человека все эти ступени познания могут быть представлены одновременно, и по этой причине познание им объективного мира очень специфично, поскольку предмет может действовать на органы чувств при наличии в голове человека вполне сложившегося о данном предмете понятия.

          Принято считать, что отличительным свойством такой ступени чувственного отражения действительности, как восприятие, является целостность отображения предмета. Благодаря целостности в восприятии, замечает В. В. Орлов, в сферу непосредственного знания входят такие существенные стороны предмета, которые были скрыты в ощущении. В ощущении не дано непосредственного знания геометрии тел – линий, плоскостей, форм вообще. Считается поэтому, что в ощущениях непосредственно не осознаются пространственность и длительность, хотя они заранее заключены в содержании ощущений [42, 171]. С подобным утверждением согласиться довольно трудно, так как четко очерченные контуры предмета, по-видимому, схватываются ощущением.

          Другим отличительным признаком восприятия является то обстоятельство, что оно является результатом практической деятельности человека и содержит известные элементы обобщения. «Замечая какой-либо предмет, ребенок пытается его схватить, не осознавая действительного расстояния до него. Впоследствии, в процессе действия с предметами, путем проб и ошибок он получает знание о пространственных свойствах действительности» [42, 171].

          В восприятии происходит определенное раздвоение единого психического акта на противоположные стороны – объективную и субъективную, благодаря чему на первый план, в сферу непосредственного осознания, выдвигаются существенные внешние признаки вещей. Восприятие включает в себя также момент, который не вытекает непосредственно из лежащих в его основе ощущений, а зависит от общего состояния психической деятельности человека (апперцепции) [42, 176]. Восприятие зависит от имеющихся у человека знаний, потребностей, интересов, навыков. Апперцепция выражает зависимость восприятия от прошлого опыта человека,<21> является аккумуляцией ранее воспринятых человеком ощущений. Однако восприятие может дать сведения только о том, что непосредственно воздействует на животное или человека, т. е. знание конкретной ситуации. Здесь еще не происходит отрыва от конкретной ситуации.

          Следующей, более высокой ступенью познания объективного мира является представление. В восприятии имеется некоторая инертность – впечатление может длиться некоторое время после того, как внешний агент уже перестал действовать. Развитие психической деятельности в связи с усложнением условий существования живых организмов шло по линии закрепления и усиления этой инерции, в результате чего образ стал сохраняться и, что еще более важно, воспроизводиться в отсутствие предмета. Произошел таким образом отрыв образа от конкретной ситуации во времени, образ стал существовать и воспроизводиться независимо от наличия или отсутствия в каждый данный момент предмета, вызвавшего этот образ [42, 181]. «Простейшее представление, представление единичного предмета, как правило, не есть результат разового воздействия на чувства. Оно образуется в результате многократного воздействия на чувства и многократного образования ощущений и восприятий от данного предмета. Уже одно это обстоятельство приводит к тому, что при образовании представления единичного предмета производится простейшее, элементарное абстрагирование; так как один и тот же предмет каждый раз воспринимается в различной обстановке, в окружении различных других предметов, то в представлении, в первую очередь, не закрепляются условия, обстоятельства его воздействия на чувства. В чувственно-наглядном образе не закрепляются также те свойства и стороны данного предмета, которые не присутствуют в каждом его восприятии. В представлении, как правило, закрепляются те свойства и стороны Предмета, те его отношения с другими предметами, которые в нем ярко выделяются, «бросаются в глаза» и играют определенную роль в жизнедеятельности использующего предмет индивида» [15, 14].

          Представления имеются, по-видимому, и у высших животных. «Без наличия... образа и без его пространственной проекции во внешней среде было бы немыслимо приспособление животного на расстоянии, т. е. когда жизненно-важный объект не находится в непосредственном контакте с ним, будь этот объект пищевое вещество или грозящий жизни животного враг».[3, 143].

          Любопытна зависимость образования представлений от условий окружающей среды. Так, например, в первобытном лесу поле зрения резко сужается, а обоняние вследствие специфических условий леса дает ограниченную возможность ориентировки в среде. В связи с этими обстоятельствами увеличивается роль слуха, который в условиях леса имеет сравнительно неограниченные возможности развития. Слух содержит в себе зачаток возможности отрыва от конкретной ситуации, он развивает установку на невидимое,<22> которое играет большую роль в преодолении ситуативности отражения действительности [15, 182].

          Обычно принято считать, что абстрагирование и обобщение совершаются в пределах чувственной наглядности отображаемого внешнего мира. Это означает, что образ, имеющийся в представлении, можно мысленно воспроизвести, например, «видеть перед собой так же, как мы видим отдельные предметы объективного мира» [15, 15]. Приходится, однако, признать, что в утверждениях подобного рода все же нет достаточной ясности. Ведь человек в своей жизненной практике чаще всего сталкивается с хотя и однородными, но разными предметами. Возникает проблема, как он их мысленно воспроизводит на ступени чувственного познания, иными словами, могут ли существовать представления более абстрактные, чем представление о единичных предметах.

          В этом вопросе в советской философской науке существуют два противоположных взгляда. Одни считают, что представление может быть отображением в чувственно-наглядном образе только единичного предмета; возможности большего обобщения представление не содержит. Типичным в этом отношении является рассуждение логика Н. И. Кондакова: допустим, мы предложим группе лиц представить образ дома. Затем, когда мы попросим передать словами этот образ, то обнаружим, что эти образы никак не совпадут друг с другом. Для одного дом представится в виде коттеджа, для другого – в виде 400-квартирного гиганта на улице Горького в Москве, для третьего в виде стандартного дома пригородного поселка, для четвертого в виде обыкновенной сельской избы и т. д. Все это будут самые различные чувственно-наглядные образы дома [33, 280]. По мнению В. 3. Панфилова, мы не можем себе представить дом или собаку вообще и т. п. И это понятно, так как мы могли бы это сделать только в том случае, если бы были возможны обобщенные ощущения, являющиеся элементами представления [43, 130-131].

          Сторонники другой точки зрения считают, что возможны более обобщенные, более абстрактные представления, чем представления единичных предметов. Такая точка зрения по традиции связана с научным наследием И. М. Сеченова, который обосновал возможность большого, хотя и ограниченного определенными пределами, обобщения и абстрагирования в чувствах. «Все повторяющиеся, близко сходные впечатления,– писал Сеченов,– зарегистрирываются в памяти не отдельными экземплярами, а слитно, хотя и с сохранением некоторых особенностей частных впечатлений. Благодаря этому в памяти человека десятки тысяч сходных образований сливаются в единицы...» [56, 439-440].

          Чтобы доказать, что такие обобщающие образы действительно имеются, Г. А. Геворкян приводит один любопытный пример. Нам встречаются различные начертания одной и той же буквы в письме, в различных печатаниях. Немыслимо думать, что мы<23> узнаем эту букву потому, что у нас есть представление, наглядный образ для каждого единичного случая, для каждого начертания данной буквы, даже для тех начертаний, которые нам еще не встречались, но могут встретиться [15, 16]. «Как бы ни различались отдельные березовые деревья, все же во всех них повторяются те свойства и стороны, которые делают их березами, и эта общность выражается также в их внешнем виде. В обобщенном образе березы удерживаются именно эти, общие всем березам свойства и стороны. Сеченов указывает, что возможно также образование представления дерева вообще; в нем будут удержаны все те стороны и свойства, все те внешние признаки, которые присущи березе и сосне, клену и акации и т. д. Таковы – общий контур и взаимное расположение частей; возвышающийся над землей ствол, ветви, зеленая крона, и их соотношение» [15, 17].

          Такой же точки зрения придерживался и С. Л. Рубинштейн. «Представление может быть обобщенным образом не единичного предмета или лица, а целого класса или категории аналогичных предметов» [55, 288].

          «Возможен также и другой путь создания обобщающего образа сходных предметов. Образовавшийся у индивида чувственно-наглядный образ единичного предмета может стать представителем целого ряда одинаковых предметов. Встречаясь с многочисленными предметами того же рода и обнаруживая в них подобные, сходные свойства, стороны, индивид различает и узнает их путем сопоставления с имеющимся у него образом впервые встретившегося ему или же наиболее ярко повлиявшего на него единичного предмета. Так, у человека, родившегося и выросшего на берегу реки, представление реки всегда связано с его родной рекой, вернее с тем участком, в котором он купался, ловил рыбу, которым он долго любовался. И сколько бы рек он ни встречал на своем веку, или сколько бы при нем ни говорили о реке, в его памяти всегда всплывает образ родной реки с характерными для нее особенностями. Этот чувственно-наглядный образ выступает как представитель целого ряда предметов, как обобщающий образ для обозначения многочисленных рек.

          Со временем благодаря накоплению опыта этот образ может меняться, некоторые черты его будут тускнеть, а другие, наоборот, выделяться больше, в зависимости от того, насколько ярко они выражены в других встреченных данным индивидом реках» [15, 17-18]. Сторонники первой точки зрения правы, когда они утверждают, что в нашем сознании не может быть обобщенного образа дома, дерева и т. д. Всякий чувственный образ тесно связан с какой-нибудь ситуацией.

          Восприятие предмета оставляет в мозгу человека следы, и благодаря памяти он может воспроизвести некогда им виденный предмет, но всякий раз это будет крайне редуцированный и довольно неясный образ предмета в определенной ситуации. Механизм па<24>мяти в данном случае не позволяет выйти за рамки ситуации. Все это свидетельствует о том, что непосредственное чувственное восприятие не может быть перекодировано в нечто среднее, поскольку всякая ситуация конкретна.

          Утверждение И. М. Сеченова о представлении дерева вообще никоим образом не может быть квалифицировано как представление чувственного образа дерева. Это уже нечто похожее на понятие. Не опровергает этого тезиса и замечание Г. А. Геворкяна о возможности выбора конкретного образа реки в качестве обобщенного представления о реке. Такого рода заменитель все равно останется чувственным образом, который невозможно оторвать от конкретной ситуации.

          Между тем большой интерес представляет и другой факт. В своей жизненной практике человек имеет дело с разными предметами в разных ситуациях. Он легко их опознает и умеет извлекать из них определенную пользу для удовлетворения своих жизненных потребностей. Возникает вопрос, являются ли решающими в процессе узнавания только те следы, которые сохраняются в памяти, или здесь действует какой-то дополнительный фактор. Можно предполагать, что, помимо следов памяти, человек имеет еще знание о данном предмете, которое он приобрел как часть жизненного опыта в результате многократного воздействия на его органы чувств однородных предметов и использования их для своих жизненных потребностей. В комплекс этих знаний входят такие данные, как основные свойства предмета: цвет, вкус, запах, характер поверхности и т. д. Эти знания сохраняются в памяти. Несомненно сохраняется в памяти и общее представление о форме предмета, его общие схематические контуры, расположение составных частей и т. д. Подобное знание предмета давало человеку возможность хорошо ориентироваться в окружающей обстановке и извлечь в случае необходимости пользу из этого предмета. Эту особенность очень хорошо выразил в свое время Маркс. «Люди,– говорил Маркс,-...начинают с того, чтобы есть, пить и т. д., т. е. не «стоять» в каком-нибудь отношении, а активно действовать, овладевать при помощи действия известными предметами внешнего мира и таким образом удовлетворять свои потребности (они, стало быть, начинают с производства). Благодаря повторению этого процесса способность этих предметов «удовлетворять потребности» людей запечатлевается в их мозгу, люди и звери научаются и «теоретически» отличать внешние предметы, служащие удовлетворению их потребностей, от всех других предметов» [39, 377].

          Наш далекий предок не умел говорить, но он безусловно знал окружающие его предметы и умел их распознавать в любой конкретной ситуации. Диктуемая практическими нуждами необходимость отвлечения и обобщения, выходящего за рамки возможного в наглядных представлениях, явилась, согласно предположению Л. О. Резникова, источником образования понятий [50, 8]. Заро<25>дышем понятия Резников называет сознание общего [49, 158]. Начинаясь с наглядного образа, сознание общего становится затем основой для будущего понятия. По мнению Е. К. Войшвилло, подобные образования, однако, еще не относятся, очевидно, к формам мышления. Это абстракции предметов, возникающие на чувственной ступени познания [10, 109]. Во всяком случае остается фактом, что знание предмета, представление о его характерных свойствах уже в то время было оторвано от конкретной ситуации. Следует заметить, что знанием предметов обладают и животные. «Узнавание предметов,– указывал И. М. Сеченов,– очевидно, служит животному руководителем целесообразных действий – без него оно не отличило бы щепки от съедобного, смешивало бы дерево с врагом и вообще не могло бы ориентироваться между окружающими предметами ни одной минуты» [56, 467].

          Поскольку человек в своей жизненной практике сталкивался с целыми классами однородных предметов, то комплекс сведений об одном предмете стал распространяться на весь класс однородных предметов в целом. Таким образом этот комплекс превратился в аналог понятия, который мог возникнуть в голове человека задолго до возникновения звуковой речи. Однако самая замечательная особенность этого комплекса знаний состояла в том, что его наличие, в противовес чувственному образу, не зависело от конкретной чувственной ситуации. Оно было прообразом понятия.

          Знание о предмете было редуцированным по той простой причине, что человеческая память не в состоянии сохранить все мельчайшие подробности. Оно содержало только общее. В этом смысле подобное знание можно было бы назвать инвариантным обобщенным образом предмета. Если бы человек не имел инвариантных представлений о предметах, он вообще не мог бы существовать. Первобытный человек мог в своей памяти воспроизводить образы предметов в конкретных ситуациях, но подобное воспроизведение не было связано с коммуникацией. Отсутствие у животных и человекообразных обезьян звуковой речи объясняется между прочим тем, что в конкретных ситуациях она им не нужна, а возможные у них реминисценции этих ситуаций в памяти также не связаны с необходимостью коммуникации.

          Возможность возникновения инвариантных образов предметов поддерживалась целым рядом особенностей психики человека.

          Чувственный образ предмета, как уже говорилось выше, может быть воспроизведен в памяти. Естественно, этот образ благодаря известному несовершенству памяти будет бледным и редуцированным. Кроме того, его границы могут быть недостаточно четкими. В памяти могут воспроизводиться образы однородных предметов, находящихся в разных ситуациях. Редукция чувственного образа, отсутствие четких границ, возможность наложения в нашем сознании разных чувственных образов однородных предметов и т. п.<26> готовили почву для возникновения инвариантного нечувственного образа.

          С. Л. Рубинштейн справедливо замечает, что воспроизведенные образы памяти, их представления являются ступенькой или даже целым рядом ступенек, ведущих от единичного образа восприятия к понятию и обобщенному представлению, которым оперирует мышление [55, 288]. Большой интерес в этом отношении представляет одно наблюдение, сделанное И. М. Сеченовым, согласно которому все единичные впечатления сливаются в так называемые средние итоги тем полнее, чем они однороднее по природе или чем поверхностнее и менее расчленено было их восприятие [56, 440].

          Существует физиологический закон редукции функции по мере ее совершенствования. Опыты показали, что если при первом предъявлении предмета взгляд испытуемого обегает весь контур предмета полностью, то уже при втором, третьем предъявлении предмета взгляд задерживается лишь на наиболее значимых пунктах контура, так называемых критических точках. При повторных предъявлениях предмета ход процесса резко сокращается по мере выделения критических точек[32, 103]. Практически это означает, что для того, чтобы опознать часто повторяющийся предмет в новой ситуации, человеку было достаточно знать небольшое число критических точек.

          Имея в виду все вышеуказанные соображения, трудно согласиться с утверждением некоторых философов и психологов о существовании в развитии человека стадии чистого чувственного познания мира, предшествующей образованию понятий. Фактически такая стадия является фикцией. При рассмотрении проблемы возникновения в сознании человека инвариантных обобщенных образов предметов нельзя не отметить огромной роли таких особенностей человеческой психики, как способность к абстрагированию и память.

          Процесс абстракции представляет собой в широком смысле процесс мысленного отвлечения от чего-либо. Существуют различные виды абстракции, но для уяснения сущности языка особо важными являются два ее вида – так называемая абстракция отождествления и изолирующая, или аналитическая, абстракция, поскольку обе они участвуют в образовании понятий. Абстракцией отождествления называется процесс отвлечения от несходных, различающихся свойств предметов и одновременного выделения одинаковых, тождественных их свойств. В процессе абстракции отождествления выделяются чувственно воспринимаемые свойства – это абстракция, основанная на непосредственном отождествлении предметов и чувственно невоспринимаемые свойства – абстракция, полученная через отношения типа равенства. На основе абстракции отождествления могут выделяться и отношения между предметами.

          Абстракцией изолирующей, или аналитической, называется процесс отвлечения свойства или отношения от пред<27>метов и их иных свойств, с которыми они в действительности неразрывно связаны. Этот процесс абстракции приводит прежде всего к образованию так называемых «абстрактных предметов»: «белизна», «фасад», «эластичность», «твердость» и т. п. [17, 24, 25].

          На первый взгляд может показаться, что процесс абстрагирования является чисто произвольным волюнтативным актом, зависящим от воли каждого человеческого индивида в отдельности. Конечно, в процессе абстракции нельзя отрицать элементов субъективного намерения, однако это явление имеет также некоторые не зависящие от намерения человека причины.

          Прежде всего способность к абстрагированию в генетическом плане представляет собой дальнейшее развитие бессознательной способности к синтезу и анализу, выработавшейся у животных и человека в результате борьбы за существование и небходимости приспособления организма к окружающей среде.

          Способность к абстрагированию обусловлена также известным несовершенством физиологической организации человека. Из-за ее особенностей человек не в состоянии охватить бесконечное разнообразие свойств того или иного объекта. Так, человеческий глаз и человеческое ухо способны непосредственно воспринимать лишь незначительную часть того богатства мира цвета и звуков, которые имеются в объективном мире. Кроме того, пропускная способность органов восприятия человека весьма ограниченна и характеризуется скромной цифрой – 25 двоичных единиц в секунду. Таким образом, уже особенности строения органов чувств человека таковы, что они являются объективной причиной процедуры абстрагирования.

          Следует также отметить, что каждый объект действительности обладает бесконечным числом свойств и может вступать в бесконечное число отношений. Но эта бесконечность не является актуальной. Объект никогда не вступает во все возможные для него отношения сразу. Для этого было бы необходимо актуально осуществить все возможные условия существования этого объекта одновременно, что, естественно, никогда не выполнимо. Это, между прочим, противоречит факту развития и изменения объекта. Осуществление для объекта сразу актуально всех возможных условий его существования означало бы просто-напросто, что в объекте осуществляются одновременно все его состояния – прошлые, настоящие и будущие, т. е. объект должен был бы существовать, не развиваясь и не изменяясь. Невозможность актуализовать всю бесконечную совокупность свойств объекта означает, что в каждом конкретном случае объект выступает, выявляя только часть своих свойств. Можно было бы сказать, что объекты действительности как бы абстрагируют сами себя [16, 34-36].

          Необходимость абстрагирования обусловлена также действием закона экономии физиологических затрат. «Если бы человек,– замечает И. М. Сеченов,– запоминал каждое из впечатлений в отдельности, то от предметов наиболее обыденных, каковы, напри<28>мер, человеческие лица, стулья, деревья, дома и пр., составляющих повседневную обстановку нашей жизни, в голове его оставалось бы такое громадное количество следов, что мышление ими, по крайней мере в словесной форме, стало бы невозможным, потому что где же найти десятки или сотни тысяч разных имен для суммы всех виденных берез, человеческих лиц, стульев и как совладать мысли с таким громадным материалом? По счастью, дело происходит не так. Все повторяющиеся, близко сходные впечатления регистрируются в памяти не отдельными экземплярами, а слитно, хотя и с сохранением некоторых особенностей частных впечатлений» [56, 439].

          Механизм памяти основывается на способности мозга закреплять и воспроизводить следы некогда им полученных впечатлений. Образование этой способности представляет собой результат биологического приспособления человеческого организма к окружающей среде. Различение и узнавание предметов, замечает И. М. Сеченов, свойственно животным, обладающим способностью передвижения [56, 465]. Поскольку животное, способное к передвижению, сталкивается с массой различных предметов, удовлетворяющих его жизненные потребности, то возможность их опознавания приобретает определенную биологическую значимость. Для ориентировки действия на предмет, следовательно – для удовлетворения потребностей, в этих условиях одного лишь восприятия как чувственной дифференциации предмета оказывалось недостаточно. Для этого необходимо, чтобы предмет узнавался в дальнейшем.

          Восприятия, в которых человек познает окружающую действительность, обычно не исчезают бесследно. Они закрепляются, сохраняются и воспроизводятся. Узнавание предметов, замечает Сеченов, носит на себе все существенные характеристики и признаки мышления [56, 466]. В узнавании есть, наконец, даже некоторые элементы рассудочности, поскольку процесс напоминает собой умозаключительные акты [56, 467]. Сеченов придавал также очень большое значение так называемому закону регистрации впечатлений по сходству, согласно действию которого у человека все сходные предметы сливаются в памяти в сходные итоги [56, 485].

          Ассоциации по сходству имеют огромное значение в создании структуры языков. Сравнение одного предмета с другим является одним из наиболее мощных средств познания окружающего мира. Весь прогресс теоретической половины человеческих знаний о внешней природе, подчеркивает Сеченов, достигнут в сущности сравнением предметов и явлений по сходству [56, 378]. При отсутствии такого свойства человеческой психики, как память, возникновение человеческого языка было бы невозможно. Обобщенное знание свойств класса предметов явилось в дальнейшем основой для возникновения слова.<29>

          Проблема доязыкового мышленияМногих исследователей интересует вопрос о возникновении языка и мышления. Значительное большинство ученых стоит на той точке зрения, что язык и мышление возникли одновременно и что до возникновения языка мышления якобы не могло быть. Так, по мнению К. К. Кошевого, язык и мышление находятся в неразрывном единстве: нет языка без мысли и, наоборот, мысли без языка. Мысли существуют только в языковом оформлении [35, 14]. По мнению Н. К. Одуевой, начало мышления совпадает со словесным обобщением чувственных данных [41, 71]. «Мышление, протекая в неразрывной связи с материальными физиологическими процессами головного мозга, вместе с тем может происходить и происходит только на основе и при помощи языка»,– замечает В. З. Панфилов [43, 118].

          Поясняя сущность марксистско-ленинской теории происхождения языка и мышления, А. Бынков отмечает, что человеческое мышление и язык возникли одновременно в процессе труда. Абстрактное мышление человека формировалось вместе с развитием языка. Не только язык, но и мышление возникло в трудовой деятельности, в результате необходимости в общении [6, 88]. То же самое утверждение находим мы и в книге Г. В. Колшанского «Логика и структура языка» [29, 17]. И. В. Сталин пытался истолковать приводимое им высказывание Маркса («Язык есть непосредственная действительность мысли») в том плане, что мышления без языка не существует. Но ведь его можно понимать и иначе – как указание на то, что мышление проявляется в языке.

          Приведенные выше высказывания не совсем согласуются с содержанием известной статьи Ф. Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», где Энгельс основной причиной возникновения языка считает совместный труд людей. «... Развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них явилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган: неразвитая глотка обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем модуляции для все более развитой модуляции, а органы рта постепенно научились произносить один членораздельный звук за другим» [65, 489]. Однако в статье Энгельса нигде ни одним словом не сказано, что до возникновения языка у предка человека вообще не было никакого мышления. Материалы статьи скорее всего говорят о другом. Труд, по Энгельсу, возник раньше членораздельной речи. «Сначала труд,-замечает Ф. Энгельс,– а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг, который, при всем своем сходстве с обезьяньим, далеко превосходит его по величине и совершенству» [65, 490].

          Но ведь труд необходимо предполагает мышление, а всякий труд, замечает Ф. Энгельс, начинается с изготовления орудий [65, 491].

          Современная психология ясно показывает, что изготовление даже самого примитивного орудия невозможно без наличия мышления, совершенно сознательного, а не инстинктивного использования жизненного опыта, установления целого ряда причинных связей, обобщений и умозаключений.

          «Умозаключение,– справедливо замечает И. В. Копнин,– возникает из потребности трудовой деятельности человека, специфическая особенность которой заключается в том, что в сознании человека еще до начала труда имеется предварительный готовый результат его. Прежде чем произвести вещь, он идеально воспроизводит весь производственный процесс от начала до конца. Этот процесс невозможен без умозаключения» [34, 22]. Стало быть, люди стали говорить друг с другом, обладая уже сравнительно развитым мышлением.

          Сам Ф. Энгельс считал, что нет оснований отрицать наличие генетических корней мышления и речи в животном царстве. Рассматривая познание исторически, Энгельс видел «корни» человеческого познания в отражательных способностях животных. Он писал: «Нам общи с животными все виды рассудочной деятельности: индукция, дедукция, следовательно, также абстрагирование... анализ... синтез...» [65, 178].

          Подобное мнение позднее высказывалось многими исследователями.

          «У животных,– замечает И. М. Сеченов,– помимо прирожденной машинообразной умелости производить известные действия, часто замечается умение пользоваться обстоятельствами данной минуты или условиями данной местности, чего нельзя объяснить иначе как сообразительностью животного, его рассудительностью и вообще умением мыслить» [56, 417].

          В этом же смысле высказывался и Плеханов: «Как бы там ни было, но зоология передает истории homo, уже обладающего способностями изобретать и употреблять наиболее примитивные орудия». «Ясно, как день, – говорит далее Плеханов, – что применение орудий, как бы они ни были несовершенны, предполагает огромное развитие умственных способностей» [45, 138]. Того же мнения в основном придерживался и Л. С. Выготский. «В опытах Кёлера мы имеем совершенно ясное доказательство того, что зачатки интеллекта, т. е. мышления в собственном смысле слова, появляются у животных независимо от развития речи и вовсе не связаны с ее успехами. Изобретение обезьян, выражающееся в изготовлении и употреблении орудий и в применении обходных путей при разрешении задач, составляет совершенно несомненно первичную фазу в развитии мышления, но фазу доречевую» [12, 76-771. Мышление и речь, по мнению Л. С. Выготского, имеют поэтому генетически совершенно различные корни [12, 76-77].

          Оставляя пока в стороне вопрос о мышлении животных, следует прежде всего рассмотреть вопрос, что следует понимать под мышлением вообще. Некоторые исследователи считают мышление словами единственным типом подлинного мышления. Но под мышлением можно также понимать вообще процесс отражения человеком окружающего мира независимо от того, какими способами оно осуществляется. В таком случае необходимо решить один существенный вопрос – является ли так называемое словесное мышление единственно возможным типом мышления, или оно существует наряду с другими типами мышления.

          Исследования целого ряда выдающихся психологов скорее говорят в пользу того, что существуют разные типы мышления. В их числе словесное мышление выступает только как наиболее совершенное и наиболее пригодное для целей общения людей между собой. «Трудно согласиться со взглядом, который полностью отделяет мышление от прочей познавательной деятельности человека и противопоставляет его всем Другим видам психической деятельности», – справедливо пишут по этому поводу И. М. Соловьева и Ж. И. Шиф [58, 335].

          Успехи психологической науки вынуждают подвергнуть сомнению гипотезу о полной независимости и самостоятельности интеллектуальной деятельности. Следует усомниться в том, что реализация мышления возможна лишь в строго очерченных пределах, включающих совершенно особый психический материал.

          Тезис о том, что осмысленность прочих психических процессов всегда и исключительно обязана включением со стороны обособленно стоящего мыслительного аппарата, также вызывает сомнения. Мышление не только и не просто вносится в память, деятельность памяти способна приобретать и в самом деле приобретает характер мышления. В отношении представлений мышление рассматривается как нечто извне приходящее и упорядочивающее их течение. Не следует, однако, исключать возможность такой динамики представлений, которая является по своему качеству мышлением. Все более накапливаются доказательства в пользу понимания мышления как своеобразного динамического процесса, который может осуществляться различным психическим материалом, происходить в любой «психической среде», во всякой «области психики».

          Правилен, по нашему мнению, взгляд, рассматривающий мышление как познавательную деятельность, усматривающий в мыш<32>лении высшую ее форму. Мышление характеризуется не изоляцией от других компонентов познавательной деятельности, но их охватом, своеобразным сочетанием и взаимодействием между ними. Мышление осуществляется не только в сфере абстрактно-логического познания, но и в ходе познания чувственного, а в пределах последнего осуществляется материалом образов восприятия, памяти и воображения.

          Придавая большое значение абстрактно-логическому мышлению, мы не забываем, что мышление имеет и другие виды, осуществляемые посредством иных форм отражения. При этом всякий анализ мышления обнаруживает, что качественные различия форм отражения действительности, осуществляемого психикой человека, отнюдь не препятствуют их взаимосвязи и кооперации при решении мыслительных задач, а, напротив, весьма часто содействуют их успешному разрешению [58, 335-336].

          На точке зрения признания разных видов мышления стоит также выдающийся психолог С. Л. Рубинштейн. «Теоретическое мышление, раскрывающее закономерности своего предмета,– замечает С. Л. Рубинштейн,– является высоким уровнем мышления. Но было бы совершенно неправильно сводить мышление в целом исключительно к теоретическому мышлению в абстрактных понятиях. Мы совершаем мыслительные операции, не только решая теоретические проблемы, но и тогда, когда, прибегая к абстрактным теоретическим построениям, мы с более или менее глубоким учетом объективных условий осмысленно решаем любую задачу, оставаясь в рамках наглядной ситуации. Существует не только отвлеченное, но и наглядное мышление, поскольку в некоторых случаях мы разрешаем стоящие перед нами задачи, оперируя в основном наглядными данными.

          Наглядное мышление и мышление отвлеченно-теоретическое многообразными способами переходят друг в друга. Различие между ними относительно; оно не означает внешней полярности, но оно существенно.

          Всякое мышление совершается в более или менее обобщенных, абстрактных понятиях, и во всякое мышление включаются более или менее наглядные чувственные образы; понятие и образ-представление даны в нем в неразрывном единстве. Человек не может мыслить только в понятиях, без представлений, в отрыве от чувственной наглядности; он не может мыслить одними лишь чувственно-наглядными образами без понятий. Поэтому нельзя говорить о наглядном и о понятийном мышлении как о внешних противоположностях, но том не менее, поскольку представления и понятия не только связаны друг с другом, но и отличны друг от друга, внутри единого мышления можно различать, с одной стороны, наглядное, с другой – абстрактно-теоретическое мышление...'<33>

          Понятие отвлеченного мышления, замечает далее С. Л. Рубинштейн, отражает общее, но общее никогда не исчерпывает особенного и единичного; это последнее отражается в образе [54, 362-363].

          Образное мышление является специфическим видом мышления. Резко критиковал сторонников «безобразного» мышления И. П. Павлов. На основании того, что вторая сигнальная система отрицательно индуцирует деятельность первой сигнальной системы и выступает хозяином ее, Павлов, однако, не делает вывода, что образы не участвуют в мышлении. Наоборот, возражая представителям идеалистической психологии и физиологии, он указывал, что в мышлении непременно должны быть следы, образы, обобщения слов. Эти образы очень слабы, летучи и постоянно подвергаются действию отрицательной индукции, поэтому в разное время и в различном состоянии «степень» следов бывает разная. Отрицание связи мышления с образами Павлов называл бессмыслицей [44, 42-43]. Современная психология также ставит вопрос о теоретическом и практическом мышлении. «Традиционная психология,– замечает С. Л. Рубинштейн,– исходила из внешнего противопоставления мышления и практической деятельности, при исследовании мышления имелись в виду исключительно отвлеченные задачи научного мышления и теоретическая деятельность, направленная на их разрешение... Отношение мышления к действию всегда мыслится как односторонняя зависимость деятельности от абстрактного мышления; причем эта зависимость представлялась неизменной на всех ступенях исторического развития. Всякое действие, которое не было реализацией теоретического мышления, могло быть лишь навыком, инстинктивной реакцией – словом, не интеллектуальной операцией; поэтому создавалась альтернатива: либо действие не имеет интеллектуального характера, либо оно – отражение человеческого мышления» [54, 364-365].

          В настоящее время в связи с новейшими исследованиями эта точка зрения уже не находит большого количества сторонников.

          «С практикой связано в конечном счете всякое мышление: лишь характер этой связи может быть в разных случаях различным. Теоретическое мышление, опираясь на практику в целом, независимо от отдельного частного случая практики; наглядно-действенное мышление непосредственно связано с той частной практической ситуацией, в которой совершается действие» [55, 365].

          Под практическим мышлением обычно понимают мышление, совершающееся в ходе практической деятельности и непосредственно направленное на решение практических задач,– в отличие от мышления, выделенного из практической деятельности, направленной на разрешение отвлеченных теоретических задач, лишь опосредствованно связанных с практикой [55, 365].<34>

          Могут быть разные случаи проявления практического мышления; в одних случаях практическое мышление, т. е. мышление, включенное в практическую деятельность, должно по характеру тех задач, которые ему приходится разрешать, использовать и результаты отвлеченной теоретической деятельности. Это сложная форма практического мышления, в которое теоретическое мышление входит в качестве компонента.

          Но возможен и другой случай, при котором для решения задачи, встающей в ходе практической деятельности, отвлеченное теоретическое мышление и не требуется: встречаются такие элементарные задачи, для различения которых нужно только сориентироваться в данной наглядной ситуации. В таких случаях практическое мышление, т. е. мышление, включенное в практическую деятельность и направленнное непосредственно на решение частных практических задач, принимает форму наглядно-действенного мышления. «Наглядно-действенное мышление-это элементарная форма практического мышления, направленная на разрешение элементарных практических задач» [55, 365-366].

          Существуют такие практические задачи, которые могут быть решены на основании тех данных, которые представлены в наглядном содержании самой проблемной ситуации. «Для мышления, направленного на разрешение именно таких задач, характерно, что оно совершается в ситуации действия, в непосредственном действенном контакте с объективной действительностью, так что «поле зрения» мышления совпадает с полем действия; у мышления и действия одна и та же область оперирования; ход мыслительной операции непосредственно включен в действенную ситуацию, в ход практического действия; в нем практическое действие реализует каждый этап решения задачи и подвергается постоянной непосредственной проверке практикой» [55, 366].

          «Отношение мышления и речи,-замечает Л. С. Выготский,-... можно было бы схематически обозначить двумя пересекающимися окружностями, которые показали бы, что известная часть процессов речи и мышления совпадает. Это – так называемая сфера «речевого мышления». Но это речевое мышление не исчерпывает ни всех форм мысли, ни всех форм речи. Есть большая область мышления, которая не будет иметь непосредственного отношения к речевому мышлению. Сюда следует отнести раньше всего, как указывал Бюлер, инструментальное и техническое мышление и вообще всю область так называемого практического интеллекта, который только в последнее время становится предметом усиленных исследований» [12, 95].

          Многочисленные факты свидетельствуют о том, что и при отсутствии звуковой речи живой организм в состоянии познать элементарные свойства предметов внешнего мира и элементарные простейшие связи между ними. Наглядным доказательством может служить жизнь животных. Животные прекрасно ориентиру<35>ются в окружающей среде. Далекие предки человека не имели звуковой речи, но они также, как и животные, хорошо ориентировались в окружающей среде, благодаря чему человеческий род сохранился до настоящего времени. Есть все основания предполагать, что до возникновения звуковой речи существовали какие-то иные типы мышления, например, мышление предметное или образное.

          Ориентировка в конкретной ситуации, понимание назначения и связей составляющих ее элементов, а также умение пользоваться ими представляют тоже своеобразное мышление, но мышление особого рода.

          Очень интересными в этом отношении нам представляются некоторые взгляды И. М. Сеченова относительно характера так называемого предметного мышления.

          Предметных мыслей, по мнению И. М. Сеченова, очень много. Их гораздо больше, чем раздельных предметов внешнего мира с различимыми в них раздельно признаками, потому что в состав мысли входят не только отдельные цельные предметы, но предмет и его часть, предмет и его качество или состояние.

          Все это бесконечное разнообразие мыслей может быть подведено под формулу, в которой оказываются совмещенными все существенные элементы мысли. Эта формула представляет трехчленное предложение, состоящее из подлежащего, сказуемого и связки [56, 375-376].

          «В предметной мысли подлежащему и сказуемому всегда соответствуют какие-нибудь реальные факты, воспринимаемые нашими чувствами из внешнего мира. Стало быть, общее между ними по смыслу то, что они суть продукты внешних воздействий на наши органы чувств» [56, 377].

          Словесный образ третьего члена – связки – лишен обыкновенного предметного характера, поскольку она выражает собою отношение, связь, зависимость между подлежащим и сказуемым. Но связей, зависимостей, отношений между предметами внешнего мира также очень много. Следовательно, вышеуказанная формула, будучи простой в отношении общего смысла первых членов, может оказаться очень разнообразной в отношении третьего. Однако, по мнению И. М. Сеченова, и эта трудность давным-давно устранена. Все мыслимые отношения между предметами внешнего мира подводятся в настоящее время под три главных категории: совместное существование, последование и сходство. Первой из этих форм соответствуют пространственные отношения, а второй – преемственность во времени [56, 377]. Весь внешний мир представляется человеку пространством, наполненным раздельными предметами, или, что то же, группой предметов, из которых каждому присуща протяженность и известное относительное положение. Что касается связей по сходству, то весь прогресс теоретиче<36>ских знаний человека о внешней природе достигнут, в сущности, сравнением предметов и явлений по сходству [56, 378].

          Руководствуясь всеми этими соображениями, И. М. Сеченов приходит к следующим очень интересным выводам: «Предметная мысль представляет членораздельную группу, в которой члены с предметным характером могут быть связаны между собой на три разных лада: сходством, пространственным отношением (как члены неподвижной пространственной группы) и преемством во времени (как члены последовательного ряда)» [56, 378-379].

          Мысли, как членораздельной группе, соответствует членораздельное чувственное впечатление, в котором представлены чувственно не только эквиваленты подлежащего и сказуемого, но и эквивалент связки.

          И. М. Сеченову удалось обосновать эти положения также с чисто физиологической точки зрения. Он подчеркивает, что человек способен воспринимать окружающие предметы раздельно: «Когда человек рассматривает окружающую его группу предметов или присматривается к подробностям одного сложного предмета, глаза его перебегают с одной точки на другую. Вследствие этого человек получает раздельный ряд зрительных впечатлений от отдельных частей предмета, в промежутки между которыми вставлены повороты глаз и головы, т. е. сокращение некоторых из глазных или головных мышц с сопровождающим их мышечным чувством: помещаясь на поворотах зрительного, осязательного и других форм чувствования, мышечное чувство придает, с одной стороны, впечатлению членораздельность, с другой – связывает звенья его в осмысленную группу» [56, 380].

          Постоянная необходимость добывать пищу, чтобы не умереть с голоду, способствовала развитию у первобытных людей практического мышления [56, 381]. «Не подлежит сомнению,-замечает поэтому С. Л. Рубинштейн,-что генетически первичной интеллектуальной операцией было разумное действие, опиравшееся сначала на наглядное мышление – наглядно-действенное (или сенсомоторное) мышление, точнее, наглядное или наглядно-ситуационное мышление, непосредственно включенное в практическое действие, не выделившееся еще из него в самостоятельную теоретическую деятельность» [55, 367]. Лишь затем на основе общественной практики развилось теоретическое мышление и более высокие виды наглядно-образного мышления.

          Можно представить процесс развития мышления таким образом, что каждый новый тип мышления вытекал из предыдущего. Наглядное мышление выделяется из практического действия, в которое оно первоначально непосредственно включено, становясь относительно самостоятельным актом, который подготовляется предшествующим действием и подготовляет последующее. В связи с этим изменяется и характер наглядного содержания, которым начинает оперировать мышление; развивается наглядно<37> образное мышление, в котором наглядный образ становится носителем обобщенного содержания все более высокого уровня. «С расширением и углублением общественной практики формируется абстрактно-теоретическое мышление» [55, 368].

          Развитие человеческого мышления обладает одной очень интересной особенностью, которая существенно отличает его развитие от развития, скажем, таких явлений, как общественно-экономические формации. Эта особенность состоит в том, что с развитием более высоких видов мышления, в частности мышления теоретического, генетически более ранние виды наглядного мышления не вытесняются, а преобразовываются, превращаясь в высшие формы наглядного мышления. Развитие мышления не сводится к тому, что над генетически более ранними примитивными видами мышления надстраиваются другие, генетически более поздние и сложные. В силу неразрывной внутренней связи всех сторон мышления между собой и со всей личностью и ее сознанием в целом, генетически более ранние виды в процессе развития сами поднимаются на высшую ступень [56, 368]. Поэтому такие типы мышления, как образное, предметное и техническое, проявляются также и в процессе мышления современного человека.

          В заключение следовало бы отметить еще две важные предпосылки возникновения звуковой речи – стадный образ жизни первобытного человека и наличие системы звуковых сигналов.

          Стадный образ жизни является одним из естественных средств борьбы за существование. Трудно предполагать, что далекие предки человека вели образ жизни одиноких бродяг. Подобно современным человекообразным обезьянам, они жили стадами. Стадная жизнь давала первобытному человеку целый ряд преимуществ: гарантию от нападения диких зверей, своевременное предупреждение о надвигающейся опасности; организация коллективной рыбной ловли и охоты, в особенности охоты на крупных животных, давала больший эффект; в стаде первобытный человек мог рассчитывать на помощь и поддержку в случае опасности и т. п. Но самый главный результат стадного образа жизни состоял в том, что стадо способствовало формированию специфического общественного сознания, отражение человеком окружающего мира получило общественный характер. Известно влияние общества на формирование различных обычаев, моральных норм, и т. п. Нечто подобное происходило и в данном случае. У людей вырабатывалось общее понимание закономерностей окружающего мира. Маркс постоянно подчеркивал ту мысль, что человеческое сознание с самого начала было сознанием общественным. Наличие общественного сознания явилось весьма важной предпосылкой для возникновения звуковой речи. Коммуникация при помощи языка необходимо предполагает у людей наличие общественного сознания. В противном случае она была бы затруднена. Если бы<38> эскимосы изучили бушменский язык, а бушмены – эскимосский, то общение между ними, вероятно, было бы очень затруднено по причине резкого различия жизненных условий, обычаев и т. п.

          Можно также предполагать, что человеческое существо с незапамятных времен обладало даром голоса. Способность к производству звуков присуща почти всем живым существам, за исключением живых организмов, стоящих на низшей ступени физической организации. В настоящее время установлено, что этой способностью обладают даже рыбы, которые долгое время считались немыми существами. Безусловно, эта способность выработалась постепенно в длительном процессе приспособления к окружающей среде и борьбы за существование.

          Производство звуков в животном мире используется для различных целей – оно может служить для выражения чувств (боли, страха, ярости, возбуждения и т. п.), для устрашения противника (рычание льва, шипение змеи, кошки и т. п.), для распознавания других животных, принадлежащих к той же породе, как средство приманивания самцами самок (пение певчих птиц) и т. д.

          Звуки могут использоваться живыми организмами также в сигнальных целях. Наблюдением установлено, что обезьяны гамадрилы могут произносить звуковые комплексы, приуроченные к определенной объективной ситуации. Так, например, звуковой комплекс о-о-у приходилось слышать ночью, когда группа людей пыталась приблизиться к спящему стаду. Звуковой комплекс мля-мля-мля... произносится преимущественно взрослой обезьяной, когда она обращается к своему или чужому детенышу. Звуковой комплекс ак-ак-ак... произносится обезьяной в тревожном состоянии [60,13].

          Чарльз Дарвин утверждает, что у домашней собаки можно отличать лай рвения, как, например, во время охоты, лай злобы и ворчанье, пронзительный вой или лай отчаянья, когда, например, собака заперта; лай ночью, лай радости, когда она собирается гулять с хозяином, и весьма характерный лай требования или просьбы, когда она хочет, чтобы ей отворили дверь или окно [20, 203]. Даже куры, по наблюдениям Гузо, издают по крайней мере двенадцать различных звуков, имеющих различное значение [70, 344-349].

          Трудно ответить на вопрос, каким образом эти звуковые сигналы были использованы для создания первых слов человеческого языка, но наличие самой способности произнесения звуков несомненно благоприятствовало возникновению звуковой речи. Способность к произнесению звуков была связана с наличием специального аппарата – голосовых связок, ротовой полости и находящихся в ней зубов и языка. При благоприятных условиях этот аппарат мог усовершенствоваться, что и произошло в дальнейшем.<39>

          Возникновение звуковой коммуникативной системыВозникновение звуковой речи в истории человечества не было явлением случайным. Оно было постепенно подготовлено в ходе исторического развития человека.

          Прогрессирующее познание предметов окружающего мира способствовало развитию человеческого мышления и увеличению его абстрактности. Кроме того, развитие производительных сил сопровождалось усилением консолидации человеческих коллективов. Назрела необходимость в совершенствовании способа коммуникаций в соответствии с уровнем мышления.

          Можно предполагать, что человек к моменту возникновения звуковой речи уже обладал некоторыми формами мышления (предметным и практическим), которые давали ему возможность более или менее правильно отражать окружающий мир и обеспечивать свое существование. У первобытного человека этого периода были инвариантные представления о предметах и явлениях окружающего мира, а также инвариантные представления закономерных связей между ними. Однако наличие инвариантных представлений само по себе еще не обеспечивает никакой коммуникации. Мыслительная деятельность, совершающаяся в мозгу каждого отдельного индивида, недоступна познанию другого индивида, если она не получает никакого чувственно воспринимаемого материального выражения. Наиболее удобной формой материального выражения мысли для целей общения людей явилась система звуковых сигналов, или звуковых знаков. Инвариантное представление предмета стало выражаться звуковым знаком. Звуковой знак оказался наиболее приемлемой формой выражения обобщенного представления. Звуковой знак обладает той замечательной особенностью, что он не похож на обозначаемое. Это свойство обеспечивает широкие возможности актуализации значения звукового знака в отдельных аспектах речи и применимости к каждому отдельному представителю класса однородных предметов, когда в этом возникает необходимость. Например, слово стол служит не только наименованием целого класса однородных предметов, но и может быть употреблено как название единичного конкретного предмета, например: Положи книгу па стол.

          Фонетический знак, положенный в основу того или иного слова, как правило, условен, случаен. Индифферентность звукового образа слова к его содержанию способствует выполнению словом его функции – выражению общего. Чувственный же знак в ощущениях и восприятиях прямо и непосредственно относится к отображаемому предмету и зависит от него.

          Звуковой знак не мог бы появиться, если бы в самом механизме познания человеком объективного мира не были подготовлены благоприятные условия для его появления. Таким благоприятным<40> условием явилось наличие обобщенных инвариантных образов предметов, т. е. понятий.

          И. М. Сеченов замечает, что человек мыслит «дубом», «березой», «елью», хотя видел на своем веку эти предметы тысячу раз в разных формах. Эти «средние продукты» не будут уже точным воспроизведением действительности, так как при реальных встречах впечатления менялись от одного случая к другому, а между тем по смыслу они представляют единичные чувственные образы или знаки, заменяющие собой множество однородных предметов [56, 485].

          Отсюда, конечно, не следует делать вывод, что понятие является знаком. Понятие сохраняет связь с его источниками и отображает его свойства. Оно не превращается в символ, иероглиф, и не перестает быть отображением объективной реальности. Но в понятии есть некоторые черты, которые его сближают со знаком. Понятие – инвариантное идеальное представление о классе предметов. Понятие существует в сознании человека, но оно не существует отдельно в природе. Подобно знаку, оно может быть отнесено к любому предмету данного класса, не будучи абсолютно похожим ни на один конкретный предмет. Именно эти свойства и роднят его со знаком. Отсюда легко понять, почему словесный знак является наиболее пригодным материальным выразителем понятия.

          Хорошо известно, что идея о примате понятия, о том, что понятие возникает раньше слова, не находит поддержки у большинства философов, психологов и языковедов. Чаще всего утверждают, что до возникновения звуковой речи вообще не могло существовать никаких понятий, так как понятие может якобы возникнуть только на базе слова. Так, например, Д. П. Горский пишет по этому поводу следующее: «Знак, слово, нужно лишь тогда, когда познаваемый предмет не дан нам в чувственном восприятии и когда требуется одновременно выявить те общие признаки, которые существуют у множества предметов, поскольку нам в чувственном восприятии не даны сразу общие и отличительные признаки всех деревьев, поскольку необходим особый материальный носитель выделенного нами общего свойства. Этим материальным носителем и выступает слово» [19, 98].

          Подобные идеи высказывались и другими исследователями этого вопроса: так, например, А. А. Потебня утверждал, что слово есть средство образования понятия [47, 135]. По мнению Л. С. Выготского, понятие невозможно без слова, мышление в понятиях невозможно без речевого мышления [12, 116]. Язык, по мнению А. Г. Спиркина, дал возможность человеку фиксировать общее в предметах и явлениях, их связях и отношениях, расчленить их, соотнести и синтезировать в понятиях и представить как относительно устойчивые [60, 69].

          Существует также точка зрения, согласно которой общее вообще не может закрепиться в человеческом сознании без слова.<41> «Наш далекий предок,– замечает Г. А. Геворкян,– часто наблюдал..., что если долго тереть одним куском дерева по другому, они нагреваются. В результате миллиардного повторения аналогичных операций из поколения в поколение человек получил доказательство того, что есть нечто общее между всеми операциями «трение», что именно это общее и является причиной, вызывающей другое явление – «теплоту». Г. А. Геворкян далее спрашивает: «Но как же закрепить в уме и выразить это общее, эту причинную связь внешне различных явлений?.. Эту «внечувственную», «лишенную образа и формы» закономерность невозможно фиксировать в чувственно-наглядной форме. Такой субъективной внечувственной формой, в которую облекается и в которой выражается познанная закономерность, является слово» [15, 44– 45].

          Но все дело здесь в том, что вышеуказанная закономерность, как определенная сумма знаний, была закреплена в сознании человека еще до появления её в слове. В противном случае он не мог бы возобновлять операции по добыванию огня путем трения, так как процесс познания предмета каждый раз должен был бы начинаться сначала.

          Более реалистическую позицию в этом отношении занимает Л. О. Резников. «Причины возникновения понятийного мышления,– справедливо замечает Л. О. Резников,– заключаются не в языке. Потребности, вытекающие так или иначе из условий материальной жизни людей, из их практической деятельности, обусловили необходимость перехода от мышления в представлениях к мышлению в понятиях, от элементарного наглядно-образного мышления к понятийному.

          Диктуемая практическими нуждами необходимость отвлечения и обобщения, выходящая за рамки возможного в наглядных представлениях, явилась источником образования понятий» [50, 8].

          Однако широкое распространение теории невозможности понятия без слов и здесь оказало решающее влияние и заставило Л. О. Резникова прийти к компромиссному решению этой проблемы. «Неверно, конечно,– замечает далее Л. О. Резников,– что понятие предшествует слову, что оно существует до слова и находит в слове только внешнюю форму своего выражения. Но столь же ложно утверждение, что слово предшествует понятию, что оно создает понятие, образует его, творит его».

          По мнению Л. О. Резникова, «содержание понятия, его «материал», подготавливается, складывается, конструируется по материальным причинам, принадлежащим к неязыковой сфере, но преобразование представления в понятие полностью осуществляется и завершается лишь тогда, когда определившееся в мышлении содержание понятия закрепляется, облекаясь в форму слова. Лишь облекаясь в чувственную форму слова, соединяясь со звуком, содержание понятия приобретает необходимую ясность» [50, 8]. Конечный вывод в данном случае один и тот же: до возникновения слова понятие остается неоформленным, т. е. по существу несозданным.

          Если, однако, вновь вернуться к .определению инвариантного общего представления о предмете, т. е. к определению понятия как известной суммы знаний о предмете, то станет ясным, что эта сумма существенно не изменится, если она и будет представлена каким-нибудь звуковым комплексом. Отсюда может следовать только один вывод, что источник образования понятия лежит не в языковой сфере и что понятие поэтому могло существовать и до появления слова.

          Образование понятия и образование слова имеют разные причины, хотя существование понятия безусловно способствовало возникновению слова. Причиной образования понятия является жизненная практика человека, тогда как появление слов диктовалось потребностью в удобном средстве общения. Таким удобным средством общения явились слова. Некоторые советские философы и языковеды подвергали резкому осуждению положение о знаковом характере слова. Наиболее типичными в этом отношении являются высказывания Л. О. Резникова. «Знаковая теория языка,– писал в одной из статей Л. О. Резников,– в сущности своей идеалистическая теория. Она антинаучна и реакционна. Она служит средством протаскивания в область лингвистики вреднейших агностических взглядов. Поэтому ее необходимо разоблачить, раскритиковать и отвергнуть». По мнению Л. О. Резникова, признание слова только знаком предмета или явления неминуемо ведет к иероглифической теории познания [51]. «...Так как содержанием слова является понятие, то признание слова в целом знаком предмета логически неизбежно приводит к утверждению того, что понятие также является знаком внешнего предмета, т. е. приводит к чистейшему агностицизму».

          Нетрудно понять, что подобного рода критика основана на каком-то недоразумении. Выражение «слово есть знак» представляет синекдоху, где целое употреблено вместо части. На самом деле признание звуковой оболочки слова знаком предмета вовсе не ведет к утверждению о том, что все наши представления о предметах окружающего мира также являются знаками, совершенно не отражающими сущности этих предметов. Все критики знаковой теории слова вульгарно-социологически отождествляют средства познания окружающего мира со средствами коммуникативного их выражения. Окружающий мир прежде всего познается в жизненной практике человека путем непосредственного воздействия на его органы чувств, и если в результате этого воздействия в голове человека создается определенное представление о каком-либо классе предметов, или понятие о нем, то обозна<43>чение его звуковым знаком в целях общения отнюдь не означает, что уже имеющееся в голове человека представление или понятие превратилось при этом в иероглиф.

          Любопытна также в этой связи полемика против знаковой теории слова, содержащаяся в брошюре В. А. Звегинцева «Проблемы знаковости языка» [26, 10-11]. Прежде всего В. А. Звегинцев пытается перечислить характерные признаки знака, к которым относятся: 1) произвольность, или немотивированность, 2) непродуктивность, 3) отсутствие системных отношений, 4) автономность знака и значения, 5) однозначность знака. Далее рассматривается возможность приложимости этих признаков к языковым знакам. При этом оказывается, что ни один из этих признаков знака к слову неприменим. Слово не однозначно, поскольку существует полисемия слов; звуковая оболочка слова неотделима от своего смыслового содержания и, помимо выражения этого содержания, никаких функций не имеет, она конструируется не из произвольных звуков, а из звуков определенного языка, образующих фонетическую систему языка и поэтому находящихся в определенных взаимоотношениях как между собой, так и с другими структурными элементами языка; присоединение частей слова к корню, т. е. суффиксов, префиксов и т. д. зависит от лексического значения слов. Слово лишено автономности, поскольку понятия, по Дельбрюку, не образуются независимо от языка, то слово и не изолировано в языке, так как его значение системно обусловлено. Подобных системных отношений знак лишен. Не подходит к языку и признак непродуктивности, поскольку звуковая оболочка слова, независимо от которой значение не может существовать, играет существенную роль в смысловом развитии слова, служа основой этого развития и тем самым характеризуясь качествами продуктивности. Все эти соображения являются вполне достаточными для В. А. Звегинцева, чтобы опровергнуть знаковую теорию слова. Остается самый трудный пункт: как совместить со всем этим тот бесспорный факт, что звуковая сторона слова не может быть соотнесена с природой предметов и явлений, которые данное слово способно обозначать. В. А. Звегинцев пытается рассмотреть эту проблему с лингвистической точки зрения. Оказывается, что здесь смешивают лексическое значение слова и обозначаемые им предметы. Лексическое значение – это не предмет, хотя и формируется и развивается в непосредственной зависимости от предметов и явлений; но это не дает права отождествлять его с предметом. Для подкрепления приводится замечание А. Гардинера: «... предмет, обозначаемый словом «пирожное», съедобен, но этого нельзя сказать о значении данного слова». Наличие знаковости В. А. Звегинцев признает только у некоторых элементов языка, например, у абсолютных терминов, однако терминологическая лексика не позволяет судить о сущности знака в целом.

          Вся эта аргументация на самом деле ничего не опровергает и не доказывает. Знак – это такая субстанция, которая может обозначать другую субстанцию при абсолютном отсутствии каких-либо элементов сходства с обозначаемым. Как бы мы ни сравнивали звуковую оболочку слова со всякими другими знаками, она этого своего основного признака не потеряет. Не спасает в данном случае и предупреждение В. А. Звегинцева о недопустимости отождествления лексического значения с предметом, что неточно даже с фактической точки зрения.

          Знак, как правильно замечает Г. П. Щедровицкий, может обозначать класс предметов, но он может также относиться к каждому предмету в отдельности, поскольку он обозначает предмет как целое со всем множеством его еще не выявленных свойств. Он несет функцию метки [64, 65]. Отсюда следует, что в данном случае знак прямо указывает на предмет, но он не отражает самой природы предмета.

          По определению А. С. Чикобавы, лексическое значение есть отношение к обозначаемому, т. е. к предмету, явлению, факту реальной действительности [62, 78].

          Материальная система коммуникативных средств любого языка мира является знаковой системой. Знаками являются не только слова, но и формативы, выражающие отношение между словами. Если бы звуковая оболочка слова не являлась по своей природе знаком, то в языке были бы совершенно невозможны такие явления, как возможность обозначения одним и тем же звуковым комплексом совершенно различных по своему характеру предметов; возможность образования переносных значений слов; наличие разнозвучащих синонимов, нередко выражающих очень близкие или тождественные понятия; историческая устойчивость звукового комплекса, способного обозначать предмет, подвергшийся в ходе исторического развития человечества сильным изменениям и т. п. Звуковой комплекс потому и мобилен, что он является по своей природе знаком.

          Языки земного шара обладают необычайным многообразием, но при всем этом многообразии любая коммуникативная система вне зависимости от того, к какому языку она принадлежит, должна включать в себя два составных элемента: 1) дискретно существующие звуковые сигналы, или слова, и 2) систему элементов связи между словами.

          Эта особенность коммуникативной системы легко может быть объяснена. Содержание внешнего мира, окружающего человека, составляют предметы и связи между ними. Отражение внешнего мира в голове человека состоит в познании этих предметов и закономерных связей. Как бы разнообразны ни были языки мира, они имеют один и тот же субстрат – окружающую человека действительность-и одинаковую целевую или практическую направленность – быть средством общения.

          Являясь земным существом, человек может мыслить только привычными ему земными формами и отношениями. Существовать на земле – значит использовать предметы окружающего нас мира и закономерные связи между ними для целей существования. Поэтому отражение человеком окружающего мира лежит в основе всякой коммуникации.

          Каждая коммуникативная система слагается из двух основных элементов – дискретных звуковых сигналов, или слов, и средств связи между словами. В связи с этим было бы уместно рассмотреть в основных чертах некоторые особенности слова.

          Природа словаВ лингвистической, философской и психологической литературе широко распространено мнение о том, что слово выражает понятие.

          Поскольку понятие по сравнению с другими формами познания действительности, как, например, ощущением, восприятием и представлением, является его наиболее отвлеченной формой, то вряд ли можно было бы сомневаться в правильности утверждения о том, что слово выражает понятие. Однако вся беда состоит в том, что сущность понятия понимается по-разному.

          В учебниках нередко можно встретить определение понятия как мысли о предмете, отображающей его существенные признаки. «Понятие,– замечает Н. И. Кондаков,– это высшая форма мысли, в которой отображается сущность предмета или класса предмета» [33, 274]. «Для того, чтобы глубоко знать предмет, надо отыскать его существенные признаки. Отобразить в нашей мысли существенные признаки предмета – значит понять предмет. Поэтому та форма мысли, в которой обозначаются эти признаки, и называется понятием» [33, 275]. В этом определении неправомерно смешаны два момента – понятие существенных признаков и понятие сущности самого предмета. Древний египтянин, живший примерно шесть тысяч лет тому назад, несомненно знал некоторые существенные признаки луны, позволяющие ему отличить ее от других явлений и предметов, но это далеко не значит, что он знал ее сущность.

          Понятие, по мнению И. В. Копнина, является отражением всеобщего и существенного в предмете, оно – особая форма суждения, посредством которого постигаются закономерности развития предмета [34, 11].

          Е. К. Войшвилло справедливо замечает, что в подобных определениях понятие не отграничивается от множества других форм мысли, в частности от суждения [10, 102]. Между тем многие философы определяют понятие как одну из основных форм мышления, отличную от других форм, скажем, от суждения и умозаключения.

          В. Ф. Асмус не называет понятие особой формой суждения, но склонен максимально ограничить объем его содержания. Стремление включить в состав понятия все признаки (соответствующего) предмета, по мнению В. Ф. Асмуса, не только совершенно неосуществимо, но с логической точки зрения совершенно бессмысленно. Для задач практической жизни и для научного познания достаточно, если из всего огромного множества свойств предмета мысль наша выделит некоторые из этих свойств таким образом, что каждый из признаков, отличающих эти свойства, отдельно взятый, окажется совершенно необходимым, а все признаки, взятые вместе, окажутся совершенно достаточными для того, чтобы при их помощи отличить данный предмет от всех других, познать данный предмет по какой-то стороне его содержания. Такая группа признаков называется группой существенных признаков, а мысль о предмете, выделяющая в нем существенные признаки, называется понятием [1, 32].

          Во всех вышеприведенных высказываниях понятию приписывалось довольно узкое содержание, ограниченное указанием на существенные признаки. Однако можно встретить и такие определения понятия, где его содержание является напротив, довольно широким. «Понятие в марксистском понимании,– заявляет М. М. Розенталь,– есть итог, результат обобщения явлений, их свойств, признаков, закономерных связей» [53, 205].

          Вместе с тем следует отметить, что уже давно наметилось другое направление, сущностью которого является стремление найти у слова разные функции, зависящие от нетождественности самих понятий, выражаемых словом.

          А. А. Потебня различал так называемые ближайшее и дальнейшее значение слова. «... Под значением слова,– отмечает А. А. Потебня,– разумеются две различные вещи, из коих одну, подлежащую ведению языкознания, назовем ближайшим, другую, составляющую предмет других наук,– дальнейшим значением слова. Только одно ближайшее значение составляет действительное содержание мысли во время произнесения слова. Когда я говорю «сижу за столом», я не имею в мысли совокупности различных признаков сидения, стола, пространственного отношения «за» и пр. Такая совокупность, или понятие, может быть передумана лишь в течение ряда мгновений, посредством ряда умственных усилий и для выражения своего потребует много слов. Ближайшее, или формальное, значение слов, вместе с представлением, делает возможным то, что говорящий и слушающий понимают друг друга». В говорящем и слушающем, замечает А. А. Потебня, чувственные восприятия различны в силу различия органов чувств, ограничиваемого лишь родовым сходством между людьми. Еще более различны в них комбинации этих восприятий, так что когда один говорит, например, это береза «дерево», то для другого вещественное значение этих слов совсем иное. Оба они думают<47> при этом о различных вещах, но так, что мысли их имеют общую точку соприкосновения: представление (если оно есть) и формальное значение слова. Общее между говорящими слушающим обусловлено их принадлежностью к одному и тому же народу. Другими словами: ближайшее значение слова народно, между тем дальнейшее, у каждого различное по качеству и количеству элементов,-лично [46, 19-20].

          Фактически А. А. Потебня пытался разграничить узкое и широкое понятие. В дальнейшем эта мысль неоднократно повторялась разными исследователями, только в ином терминологическом выражении.

          Так, например, Л. Г. Воронин предлагает различать смысловое значение слова и понятие. Смысловое значение слова – это такое его выражение, при котором в слове выражается совокупность любых признаков предмета или явления. Понятие же есть отражение определенной совокупности общих и существенных признаков предмета [11, 14]. Нетрудно заметить, что в этой формулировке смысловое значение – это сумма знаний о данном предмете или широкое понятие. Узкое понятие получает название понятия вообще.

          По мнению Л. Г. Воронина, значение слова складывается из двух основных отношений к действительности: обозначения предмета и отражения предмета. При одном и том же языковом способе обозначения предмета отражение предмета может быть различным. И наоборот, при одном и том же отражении предмета способы его обозначения могут сильно различаться. Обозначение словом предмета в данном языке, как правило, постоянно во все периоды употребления слова и в древности и в настоящее время, и для ребенка и для взрослого и т. п. [11, 6]. Отнесенность слова к предмету или явлению как обозначение данного предмета или явления не изменяется, а отнесенность слова к предмету как отражение данного предмета меняется под влиянием различных факторов, в том числе и таких, как исторический уровень познания данного предмета, уровень познания предмета отдельной личностью и т. д. [11, 7].

          «Обозначение, как форма отношений слова к действительности, выступает в специфической форме, в форме названия. Звуковая сторона слова является той материальной чувственной основой, благодаря которой слово становится сигналом второй сигнальной системы и тесно связывается с функцией отражения словом действительности. Во всех случаях употребления слова она через функцию обозначения, названия предмета вызывает у всех употребляющих данное слово представление об одном и том же предмете или явлении» [1, 8]. «... В смысловое значение слова включаются на равных правах сведения самой различной значимости, а в понятие включаются не все признаки предмета, поскольку при образовании понятия происходит отбор только общих и су<48>щественных признаков предмета, а не включение всех сведений о предмете» [11, 13].

          Д. П. Горский также пытается произвести разграничение. Но если смысловое значение, по определению Л. Г. Воронина, включает сведения самой различной значимости, то, по терминологии Д. П. Горького, значение отражает только отличительные признаки, которые позволяют различать одну группу предметов от другой. Понятие в трактовке Л. Г. Воронина отражает существенные признаки предмета, но у Д. П. Горского оно получает иное толкование. Понятие, по Горскому, отражает все существенные и отличительные признаки группы предметов [18, 82].

          По мнению В. М. Богуславского, в понятиях откладывается, аккумулируется общественно-историческая практика людей, подытоживается и резюмируется знание, накопленное за известный период [4, 213]. Вместе с тем он отмечает, что в значении слова используется не все содержание данного понятия, а только часть его, известная всем членам общества. Таким образом, значение определяется как часть понятия [4, 244].

          К этой точке зрения позднее примыкает и Д. П. Горский. В своей статье «Роль языка в познании» он различает два типа понятий– понятия, которыми мы пользуемся в повседневной жизни, и научные понятия. Понятие в широком смысле, т. е. обыденное понятие, и значение слова совпадают. Научное же понятие, выражаемое тем или иным словом, играет и роль значения этого слова (т. е. по признакам, отраженным в этом понятии, можно отличать предметы, обозначаемые словом, которым выражается данное понятие) и роль мысли, раскрывающей сущность предметов, обозначаемых этим словом [19, 85].

          Рассматривая вопрос о соотношении концептуального ядра лексического значения с понятием, С. Д. Кацнельсон считает необходимым разграничение формальных и содержательных понятий. Формальное понятие представляет тот минимум наиболее общих и в тоже время наиболее характерных отличительных признаков, которые необходимы для выделения и распознания предмета. Этот минимум обычно охватывается формальным определением предмета, которое руководствуется тем, что более обычно или что чаще всего бросается в глаза и ограничивается этим. Содержательное понятие идет дальше формального и охватывает все новые стороны предмета, его свойства и связи с другими предметами. С. Д. Кацнельсон считает, что значение слова в своем концептуальном содержании соответствует формальному понятию [27, 18]. Различать два смысла слова «понятие» – широкий и узкий-предлагают и другие исследователи. Так, Д. Д. Райкова разграничивает: 1) понятие как значение слова (понятие в широком смысле слова) и 2) понятие как форма знания (понятие в узком смысле). Понятие в широком смысле есть тот элемент значения слова,<49> в силу которого слово сообщает о предмете мысли независимо от того, осуществляется ли это через знание существенных в философском смысле признаков предмета (или только отличительных признаков, достаточных, чтобы предупредить подмену предмета мысли, но еще не отражающих закономерности существования предмета) и независимо от того, выражается ли в речи знание предмета, или не выражается. В том случае, когда понятие представляет собой раскрытие существенных признаков предмета, мы имеем дело с понятием в узком значении этого слова, с понятием как формой знания [48, 2].

          Некоторые исследователи не считают целесообразным производить разграничение терминов «понятие» и «значение». Так, например, Л. О. Резников утверждает, что значение слова является понятием [50, 32]. А. Шафф, рассмотрев все аргументы в пользу необходимости различения двух этих категорий, приходит к выводу, что встречающаяся в литературе точка зрения о различии понятий и значений слов целиком ошибочна [63, 278]. Того же мнения придерживается и Л. С. Ковтун, выдвигающая против различения понятия и значения следующие аргументы: 1) слово имеет в основе своего значения понятие; 2) значение слова – это реализация понятия средствами определенной языковой системы, поэтому значение слова отражает через понятие лежащую в его основе реальную действительность; 3) рассматривая вопрос о соотношении понятия и значения слова с точки зрения языка как реальности мысли, мы не имеем никаких оснований сомневаться в адекватности значения слова понятию [28, 77]. По определению Е. М. Галкиной-Федорук, слово своим звуковым составом выражает понятие, которое отражает явление действительности [13, 21]. Понятием называет значение и К. Айдукевич: «Понятие лошади есть значение имени «лошадь», понятие треугольника есть значение имени «треугольник'» [67, 18].

          Насколько можно видеть из всего вышеизложенного, термин «понятие» имеет довольно многочисленные и противоречивые определения. Прежде чем рассмотреть вопрос о том, что собственно выражает слово, необходимо определить его наиболее существенные функции в речи.

          Слово в речи имеет три основных функции – номинативно-дифференцирующую, экспликативную и репрезентативную. Основная задача номинативно-дифференцирующей функции состоит в произнесении звукового комплекса с той целью, чтобы слушающий опознал обозначаемый данным звуковым комплексом предмет или его признак (качественный или процессуальный). Совершенно ясно, что для осуществления этой цели нет никакой необходимости воспроизводить всю сумму сведений о данном предмете, которая может быть в сознании слушающего. Весь расчет в данном случае ориентируется на то, чтобы слушающий опознал предмет по какому-то минимуму дифференциальных признаков.<50>

          Для того чтобы уяснить, как образуется в сознании человека этот минимум дифференциальных признаков, полезно обратиться к некоторым данным современной физиологии. Установлено, что всякая двигательная функция по мере своего совершенствования в той или другой мере редуцируется. Если при первом предъявлении предмета взгляд испытуемого обегает весь контур предмета полностью, то уже при втором-третьем предъявлении взгляд задерживается лишь на более значимых пунктах контура, так называемых критических точках. То же самое явление наблюдается при ощупывании предмета. Опыты Евг. Н. Соколова показали, что восприятие начинается с развернутой системы осязательных движений, обеспечивающих ознакомление со всеми элементами изучаемого объекта. По мере ознакомления с изображениями маршрут осязательного движения сокращается. Так, например, при предъявлении буквы Е испытуемый на этой стадии правильно опознает ее, уже достигнув средней линии буквы. Далее процесс восприятия сокращается еще более. Испытуемый, например, при предъявлении буквы Н опробует только три точки. Евг. Н. Соколов подчеркивает, что не все точки изображения или поверхности несут одинаковую информацию, позволяющую дифференцировать их. Основными носителями информации являются критические точки, остальные элементы являются носителями избыточной информации [32, 103-104].

          Можно предполагать, что при многократных встречах человека с каким-либо предметом опознавательные функции также редуцируются. В сознании остаются только основные носители информации, которые и образуют минимум дифференциальных признаков, вполне достаточный для узнавания предмета и отличения его от всех других предметов. Очевидно, номинативно-дифференцирующая функция слова и базируется на этом минимуме дифференциальных отличительных признаков.

          Уже в самом простом предложении, выражающем суждение, например, береза – дерево, отдельное слово подвергается экспликации, или раскрытию различных его свойств, которые могут сообщать слушающему различные сведения о данном предмете. Объем этих сведений теоретически может быть неограничен (о березе и ее свойствах может быть написана целая монография). У разных людей он неодинаков. Поэтому соотношение минимума дифференциальных признаков и различных объемов знаний о данном предмете можно выразить в виде очень простой схемы:

          Концентрические круги обозначают различные объемы более обширных знаний о предмете. Ядро представляет минимум дифференциальных различительных признаков. Объем сведений о предмете, заключающийся в минимуме дифференциальных признаков, может быть очень невелик. Для того чтобы иметь общее представление о корабле, достаточно знать хотя бы самые общие его контуры и ассоциировать его с морем. Можно даже произвести такой интересный психологический опыт. Представим себе разговор двух человек. Один из них плавал на корабле всю жизнь, а другой впервые увидел корабль всего несколько дней тому назад. И если он произнесет фразу Вчера я видел в море корабль, то у бывалого моряка может возникнуть в голове только самое общее представление о корабле, несмотря на его огромный опыт. Интересный в этом отношении пример приводит А. Шафф: «Самый выдающийся специалист в области ветеринарии, описывая военный парад, в котором выступали также кони, не переживает научного понятия «конь» и не развивает в сознании всех его существенных черт, что он без сомнения делает, читая студентам лекции по соответствующему разделу животноводства» [63, 277].

          Это явление легко объясняется некоторыми особенностями человеческой психики. Подобно тенденции к экономии, проявляющейся в языке, в человеческой психике существует тенденция к экономии физиологических затрат. Человек никогда не будет напрягать память, вспоминать разные частные детали, когда этого не требуют обстоятельства.

          Минимум дифференциальных отличительных черт, по-видимому, у всех говорящих на данном языке одинаков. Свойство слова возбуждать этот минимум и опознавать то, что скрывается за данным звуковым комплексом, и превращает язык в очень удобное средство общения людей. Необходимо отметить, что люди не всегда эту особенность четко осознают, примером чего может служить следующее рассуждение Джавахарлала Неру: «Ни одно слово, ни в одном языке,-говорит Неру,-не толкуется, вероятно, столь различно разными людьми, как слово «религия» (или соответствующие слова на других языках). По всей вероятности, нельзя найти двух лиц, у которых, когда они услышат или прочтут это слово, возникали бы одни и те же мысли и образы.

          Это могут быть мысли и образы, связанные с обрядами и церемониями, священными книгами, человеческим обществом, определенными догмами, нормами морали, благоговением, любовью, страхом, ненавистью, благотворительностью, самопожертвованием, аскетизмом, постом, пышными трапезами, молитвами, древней историей, бракосочетанием, смертью, потусторонним миром, беспорядками и разбитыми головами и т. п.'[1].

          Неру, однако, забывает, что при всем разнообразии представлений, которое может вызвать в головах людей слово «религия», у этого слова есть дифференциальный минимум, который позволяет его отличить от таких понятий, как «подлость», «злость», «страдание», «любовь», «тоска» и т. п. Это совокупность определенных верований, обрядов, правил и т. п., связанных с поклонением кому-то или чему-то.

          Каждое понятие является совокупностью определенных знаний о предмете. Все эти разные объемы знаний относятся к одному слову, представленному определенным звуковым комплексом. Способность представлять все эти объемы и составляет сущность репрезентативной функции слова.

          Необычайная противоречивость определения термина «понятие» происходит оттого, что люди сегментируют этот объем знаний: то они отбирают минимум дифференциальных признаков и называют его понятием, то расширяют этот объем сведений и тоже именуют его понятием. Поэтому всякие споры о различии между значением и понятием являются беспредметными. Значение слова очень тесно связано с минимумом дифференциальных признаков. Если этот минимум выражает понятие, хотя и узкое по своему объему, то почему же значение должно представлять категорию, отличающуюся от понятия. Вряд ли комплекс знаний о предмете целесообразно называть содержательным понятием. В таком случае монография, посвященная описанию березы и содержащая сотни и тысячи различных понятий, будет выражать одно содержательное понятие. Не лучше ли термин «понятие» закрепить за узким понятием, базирующемся на известном минимуме дифференциальных отличительных признаков, а содержательное понятие называть просто суммой знаний о предмете. Эта сумма знаний является переменной величиной.

          Всякое понятие имеет определенный аспект. Поэтому наблюдение над предметом может служить источником образования многих понятий, ср., например, такие понятия, как «береза», «дерево» и «растение». Один и тот же предмет рассматривается с точки зрения его принадлежности к разным классам. От предмета могут быть абстрагированы отдельные признаки и превращены в самостоятельные понятия.

          Широко распространено мнение о том, что понятия возникли только в период оформления звуковой речи. С этим трудно согласиться. Комплексы минимальных дифференциальных признаков, отличающих один предмет от другого, по-видимому, возникли очень давно. Источником подобного рода комплексов было непосредственное чувственное наблюдение. Первоначально, замечает Е. К. Войшвилло», предметы некоего класса (например, атомы, химические элементы) выделяются, естественно, по неглубоким, как правило, даже поверхностным, чувственно воспринимаемым их свойствам» [10, 131]<53>.

          Необходимо отметить, что понятия, в основе которых лежит комплекс минимальных дифференциальных признаков, исторически необычайно устойчивы. Узкое понятие реки, существовавшее в сознании пелазга, вряд ли сколько-нибудь существенно отличалось от узкого понятия реки, существующего в сознании современного грека. Комплекс признаков, отличающих реку от горы или леса, по существу остался одним и тем же.

          Выше уже говорилось о том, что еще до появления звуковой речи в сознании людей могли возникать обобщенные инвариантные образы предметов, основанные на знании этих предметов. Однако эти инвариантные образы предметов были не коммуникативны. Один индивид не мог их сообщить другому. Человеку было трудно мыслить такого рода понятиями в отрыве от конкретной ситуации, хотя они существовали в его сознании. Это явление может быть объяснено следующими причинами: всякое мышление предполагает установление связей. Если представления, возникающие в результате наблюдения над. предметами одного и того же класса, вели к образованию понятий, то образование связующих понятий, которые могли бы объединять понятия в цепочки, как это наблюдается в речи, было очень трудным делом. Как, например, абстрактно представить такие понятия, как «принадлежность», различные пространственные понятия и т. п. Чтобы привести протопонятия в логическую связь, необходимо было или наблюдать непосредственно конкретную ситуацию, где предметы воспринимались в их естественной связи, или восстановить ситуацию в памяти. Иного выхода не было. Можно предполагать, что раньше всего у человека возникло внеситуативное представление причинно-следственных связей. Он просто знал, что после дождя может быть сыро и холодно, огонь может обжечь, приближение хищного зверя может грозить смертью или в лучшем случае тяжелым увечьем. Однако осознание одних причинно-следственных связей для внеситуативного мышления понятиями было явно недостаточно.

          Часто спорят о том, могли ли понятия возникнуть до звуковой речи. Такой спор сам по себе беспредметен. Понятия могли возникнуть задолго до появления речи, но внеситуативное мышление понятиями до возникновения речи было затруднено, поскольку так называемые связующие понятия, дающие возможность связать понятия в логически осмысленные цепи понятий, могли окончательно оформиться и объективироваться только на базе слов, на базе звуковой речи.

          Грамматический строй любого языка является порождением звуковой речи. На базе отдельных слов развивались различные формативы – окончания падежей, личные глагольные окончания, различные словообразовательные суффиксы. В этом смысле появление звуковой речи явилось колоссальным шагом вперед в развитии человеческого мышления. Стал возможен отрыв мышле<54>ния от конкретной ситуации, поскольку понятия, их выражающие слова, включились в определенную структуру материально выраженных связей. Протопонятия, не опирающиеся на звуковые комплексы, по-видимому, вне конкретной ситуации были довольно лабильными. Они даже могли ассоциативно налагаться друг на друга. Внечувственные представления предметов, например, отдельных деревьев – сосны, ели, березы и т. п., могли в известной степени затухать, сливаясь в общее представление о лесном массиве. И только в конкретной ситуации, благодаря так называемой селективной способности человека, эти представления становились более отчетливыми и живыми. Опора на звуковой комплекс в значительной степени уменьшила лабильность границ понятий. Понятия стали более привязанными к определенной звуковой оболочке.

          Развитие мышления сопровождалось увеличением количества вновь выделенных свойств и качеств предмета. Кроме того, начинали появляться такие понятия, обобщенный инвариантный образ которых представить было очень трудно, а иногда даже и совершенно невозможно, ср. такие понятия, как «справедливость», «ненависть», «животное», «растение» и т. п. Слово давало возможность выразить все.

          Благодаря тому, что словесный образ действительности может быть не связан с чувственной наглядностью, необычайно расширяются рамки употребления речи и появляются ее новые функции, абстрагирование и обобщение получают неограниченные возможности. С появлением звуковой речи становится возможным такой тип мышления, когда основное внимание переключается с называния на связи между предметами мысли, тогда как сами предметы мысли могут находиться за пределами опыта говорящего или слушающего.

          Каждое слово обобщает, но степень обобщения у слов в зависимости от их функции и значения не является одинаковой. М. М. Кольцова различает четыре типа связи между словом и тем, что оно означает:

          I степень интеграции – слово замещает чувственный образ одного определенного предмета (слово мама является сигналом только этого лица; кукла – только вот этот конкретный предмет). Слово эквивалентно чувственному образу предмета.

          II степень интеграции – слово замещает несколько чувственных образов от однородных предметов (слово кукла относится уже к нескольким предметам, имеющим общие черты). Сигнальное значение слова здесь уже шире, чем единичный чувственный образ, и вместе с тем менее конкретно.

          III степень интеграции – слово замещает несколько чувственных образов от разнородных предметов (слово игрушка обобщает и кукол, и мячики, и кубики, и игрушечные автомобили, и т. д.).<55> Сигнальное значение такого слова очень широко и удалено от конкретных образов предметов.

          IV степень интеграции – в слове сведен ряд обобщений предыдущей степени (слово вещь, например, содержит в себе и обобщение, даваемое словами игрушка, посуда, мебель и т. д. и т. д.). Сигнальное значение такого слова чрезвычайно широко: связь его с чувственными корнями можно проследить с большим трудом [32, 165-166].

          Возникновение звуковой речи привело к образованию у человека так называемой второй сигнальной системы. У человека возникли, развились и достигли особого совершенства сигналы второй степени, т. е. сигналы, заменяющие раздражение, исходящие непосредственно от предметов и явлений окружающей нас действительности, в виде слов, произносимых, слышимых и видимых. Первая сигнальная система – общая у людей с животными (система раздражений, получаемых непосредственно от предметов материального мира); вторая же, специфическая для человека,– система речевых сигналов. Слово может быть также раздражителем, и притом таким, что оно может заменять и вызывать те же реакции, что и непосредственный раздражитель, обозначаемый определенным словом.

          Специфические особенностикоммуникативной знаковой системыВ предыдущем разделе была отмечена огромная роль слова как звукового знака. Появление слова знаменовало собой не только появление более совершенного способа общения между людьми. Оно одновременно способствовало появлению качественно новой формы мышления, абстрактного словесного (вербального) мышления, позволившего человеку проникнуть в сокровенные тайники окружающего его мира.

          Однако наличие в языке одних только слов само по себе никогда не могло бы обеспечить никакой коммуникации. Простое перечисление слов, вроде: ворона, сидеть, дерево или берег, лес, гореть – представляет с точки зрения слушающего явную бессмыслицу, в которой нет никаких связей.

          Чтобы объяснить причину этого явления, необходимо обратиться прежде всего к внеязыковым формам коммуникации. Окружающая человека среда также способна быть источником определенной информации. Когда человек непосредственно наблюдает, как ворона сидит на дереве или на берегу горит лес, то благодаря жизненному опыту, многократному наблюдению подобных ситуаций в прошлом он хорошо понимает, что здесь происходит, поскольку все элементы данной ситуации непосредственно даны в их естественной связи. Человек настолько привык к постоянному<56> воздействию внешнего мира, что легче всего он может понять только те связи предметов, которые он обнаруживает в ежедневно наблюдаемых им конкретных ситуациях.

          Когда говорящий желает что-либо сообщить другому, он вычленяет какую-то часть ситуации, так как единичный речевой акт не в состоянии описать всей ситуации в целом, и строит элементарную языковую модель избранной им естественной микроситуации. Он обязан прежде всего указать на составляющие ее элементы (в данном случае – определенные предметы) и выразить средствами языка связи между этими предметами. В противном случае коммуникация не достигает своей цели, так как собеседник или слушающий будет не в состоянии что-либо понять. Предложения типа Ворона сидит на дереве или На берегу горит лес будут представлять языковые модели этих двух ситуаций. Они дают возможность слушающему мысленно представить действительные ситуации, поскольку элементы языковых моделей и связи между ними изоморфны элементам и связи подобных ситуаций, наблюдаемых в действительности. В данном случае обозначены предметы, указаны их свойства и выражены отношения между ними. В приведенном примере они выражены указанием на пространственные или локальные характеристики (сидит на дереве, на берегу горит).

          Читатель может на это возразить, что мы часто мыслим, не представляя конкретных ситуаций. Действительно, мышление современного человека стало настолько абстрактным, что оно часто обходится без представлений конкретных ситуаций. Однако нельзя при этом забывать, что все типы предложений, по крайней мере в их генезисе, представляли языковые модели конкретных ситуаций, которые по мере развития человеческого мышления эпизодически могли наполняться довольно абстрактным содержанием. Без создания языковых моделей конкретных ситуаций языковое выражение элементарных связей между предметами и явлениями окружающего нас материального мира было бы фактически невозможно.

          Когда человек непосредственно наблюдает какую-либо конкретную ситуацию, он не нуждается в дроблении самой ситуации на элементы, поскольку все эти элементы оказываются понятными в их естественном единстве и целостности, наблюдаемых непосредственно.

          Всякое языковое выражение предназначено прежде всего для другого человека. Нужно выразить свою мысль в языковой форме так, чтобы слушающий понял. Необходимость создания языковых моделей естественных ситуаций требует объективации отдельных свойств предметов и отношений. В нашем сознании они отделяются от их естественных носителей, находят отдельные выражения в словах и формах языка или в смысловых аналогах этих форм. По этой причине в каждом языке количество слов<57> намного превосходит количество самостоятельно существующих явлений действительности. Такие понятия, как «теплота» или «твердость», «справедливость», «высота», «близость», «даль» и т. п., отдельно в природе не существуют.

          Теплота является производным определенного состояния молекул и неотделима от самого тела, где это движение происходит. То же самое следует сказать и о твердости. Справедливость может проявляться в поступках, представлять известный комплекс норм и т. д., но отдельно существующего предмета, который мы могли бы назвать «справедливостью», в окружающем нас мире также не существует. Понятия «даль», «близость», «высота» и т. п. порождены чисто человеческой необходимостью ориентации в пространстве. Предмет может существовать совершенно независимо от того, находится он близко или далеко от говорящего субъекта.

          Широко распространено мнение о том, что каждое слово обобщает. Однако способность слова к большой генерализации огромного количества фактов не должна затемнить другое: слову присуща одновременно способность к дроблению предметов и явлений действительности. Слово одновременно и обобщает и дробит действительность: «... Возьмем такое понятие как «тяжесть». Оно, с одной стороны, есть результат дробления действительности, ибо есть результат абстрагирования от формы, размеров, цвета, твердости и других свойств и качеств различных предметов. Но тем же словом «тяжесть» мы выражаем понятие, обобщающее огромное количество фактов, ибо в нем мыслится не одно из свойств одного-единственного предмета, а свойство, общее огромному количеству предметов и явлений действительности, рассматриваемых определенной своей стороной» [15, 91-92].

          Живая действительность в языке преображается. Все дробится на отдельные как бы изолированно, или дискретно существующие элементы, многие из которых на самом деле отдельно вообще не существуют. Иначе и быть не может, так как отсутствие непосредственного созерцания требует определенной замены, известного объяснения, конструирования его содержания.

          Необходимость дробления действительности и выражения результатов этого дробления отдельными словами в процессе коммуникации диктуется не только стремлением к созданию языковых ситуационных моделей. Выше уже говорилось о том, что в основе актов коммуникации лежит отражение человеком окружающей его объективной действительности. Это отражение не должно представлять познание каких-нибудь отдельных сторон действительности. Оно должно быть относительно всесторонним и полным.

          Свойства предметов и их закономерные связи также раскрываются в актах коммуникации. В актах коммуникации предмет получает различные определения. По этой причине человеческая<58> речь осуществляется преимущественно в форме предложений, в которых обычно выражается какое-нибудь суждение о предмете, раскрывающее его признаки и его отношения к другим предметам. Всякое определение рассматривает предмет только с какой-то одной стороны, составляя истину относительную. Только сумма определений дает всестороннее знание предмета – истину всестороннюю и конкретную. Для того чтобы найти в предмете существенное, охватить предмет со всех сторон, надо высказать ряд суждений об относительной значимости их, выделить из этого множества предикатов существенный, тот, который глубже отражает объективные связи вещей.

          В актах коммуникации находят языковое выражение формы мышления, из которых основными являются суждение, и предложение. Как будет показано ниже, построение ситуативных языковых моделей в разных языках мира отличается большим разнообразием. Логическое мышление отражает законы диалектики материального мира. Оно основано на отвлечении самых общих связей и зависимостей предметов и явлений внешнего мира. Общность основных закономерностей объективного мира находит свое отражение в законах логики, которые являются едиными для всех людей законами связи мысли в рассуждении. Именно благодаря этому логический строй мысли у всех народов – существовавших в прошлом и современных – одинаков, хотя сами мысли в различных языках мира могут выражаться по-разному.

          Обычно утверждают, что в языке находят свое выражение три основные формы мышления – понятие, суждение и умозаключение. Однако в процессе познания объективного мира человек практически никогда не оперирует одними только понятиями вне суждений и умозаключений.

          Процесс обнаружения общих свойств вещей начинается с самой простой формы отражения внешнего мира в нашем сознании, в которой мы отображаем наличие или отсутствие у предмета каких-либо признаков и связей, например: сосна (есть) дерево, колхоз (есть) социалистическое предприятие, снег белый. Суждение состоит из двух основных элементов – субъекта суждения, или логического подлежащего, и предиката суждения, или логического сказуемого. В языке суждение выражается предложением, хотя, по мнению логиков, не каждое предложение может быть суждением.

          Оба члена суждения должны быть связаны так называемой предикативной связью. Без предикативной связи нет суждений. Раскрытие признака предмета может осуществляться в языке и атрибутивным способом, ср. русск. красный карандаш. Логика, однако, не считает подобные сочетания суждениями, поскольку здесь в предикативной связи признак приписывается понятию как собственный. Следовательно, при атрибутивной свя<59>зи отношение одного понятия к другому понятию не устанавливается. Н. И. Жинкин рассматривает поэтому атрибут как предикат второго порядка [25, 30].

          В суждении отражается объективная связь между предметом и его свойствами. Суждение имеет довольно много отдельных видов, которые классифицируются по содержанию, объему и количеству отображаемых предметов, по характеру связи между отображаемыми предметами и их свойствами и по степени существенности для предмета отображаемого свойства. Отображая связи и отношения предметов материального мира, наши суждения в процессе мышления связываются друг с другом. Сопоставляя суждения, связывая вновь полученные суждения с имеющимися суждениями, мы выводим новое знание об окружающей действительности. Подобные операции с суждениями и являются умозаключениями.

          Умозаключение тем отличается от суждения и понятия, что оно представляет связь отдельных мыслей, между которыми имеется логическая связь, отображающая взаимосвязь предметов и явлений объективного мира.

          Умозаключения могут быть индуктивными, когда процесс рассуждения идет от знания единичных или частных фактов к знанию общего правила, и дедуктивными, когда процесс рассуждения идет от знания общего правила к знанию о каком-либо единичном факте, на который данное общее правило распространяется. Умозаключения являются особо важной формой познания окружающего мира. Все выводы фактически основываются на умозаключениях.

          Суждение и умозаключение представляют основные формы, с помощью которых осуществляется логическое мышление со всеми присущими ему логическими операциями.

          Однако человеческая коммуникация, осуществляемая средствами языка, не сводится только к беспристрастному отражению предметов и явлений материального мира и закономерных связей между ними.

          Необходимо постоянно иметь в виду, что языком для целей общения пользуются люди. Поэтому физиологические особенности человеческого организма, специфические особенности коммуникационной техники и, наконец, специфика языкового знака, органически не связанного с природой обозначаемого, превращают язык в особый феномен, отличающийся целым рядом характерных свойств.

          Если бы язык служил только средством выражения предметов и явлений окружающего мира, отраженных в нашем мышлении, их свойств и закономерных связей, то можно полагать, что подобный язык был бы мало похож на те живые языки, которыми люди пользуются в повседневной жизни.

          Хотя в некоторых планах речи и возможна сухая констатация<60> того, что происходит в окружающем мире, не она является характерной для человеческого языка как средства коммуникации. Шарль Балли справедливо замечает, что идеей является всякий психический акт, при котором мы, преодолевая собственное «я», проникаем в область того, что существует отдельно и независимо от нас. Однако это усилие почти всегда тщетно, ибо мы являемся рабами собственного «я», мы постоянно примешиваем его к действительности, и последняя не отражается, а преломляется в нас, т. е. подвергается искажениям, причина которых кроется в самой природе нашего «я». Далее Балли указывает, что нашу индивидуальность составляет эмоциональная сторона нашего существа: наши чувства, побуждения, желания, стремления – одним словом, все, что составляет нашу духовную жизнь, что так или иначе отражается на деятельности нашего физического существа, все, что стимулирует нас к действию, все, из чего складываются не зависящие от рассудка темперамент и характер человека [2, 22-23].

          В акте речи проявляется отношение говорящего к совершаемому действию, трактовка его как действия, вполне реального или нереального, желаемого, предполагаемого или потенциально возможного. Это отношение лежит в основе категории модальности, которая, как известно, не играет никакой существенной роли при характеристике предметов и явлений.

          Говорящий стремится сделать речь более доходчивой и доступной пониманию своего собеседника. Осуществление этой необходимости ведет к появлению целого ряда средств, как, например, логическое ударение, употребление различного рода выделительных и усилительных частиц, пояснительных и вводных слов, стремление к экспрессии, выражающейся в употреблении слов в переносном, или метафорическом, значении, в подборе специальных образных выражений и более сильно действующих на восприятие языковых средств.

          Свойства предметов материального мира не зависят от их пространственного расположения. Кусок гранита не будет менять своих свойств в зависимости от того, находится он в десяти метрах от говорящего или на расстоянии километра от него, будет он лежать под деревом или на вершине горы. Между тем в процессе речи пространственные характеристики имеют очень большое значение, и для их выражения имеется целая система языковых средств, например, различного типа местоимения, местоименные наречия и т. п.

          Отличительной особенностью коммуникативных актов, осуществляемых при помощи языка, является их ярко выраженная избирательность. Ситуация, в которой происходит общение, может иметь бесчисленное множество самых различных характеристик, но в каждом коммуникативном акте из этого континуума отбирается что-то одно, и на него направляется внимание собеседника.<61> Возникает необходимость наличия в языке особых дейктических средств. Этим объясняется, например, тот примечательный факт, что ни один язык мира не обходится без местоимений.

          Различные пространственные характеристики также обладают дейктической, ограничительной функцией, хотя и более слабо выраженной, чем у местоимений. Пространственные характеристики нужны для ориентации собеседника, концентрации его внимания на определенных предметах или явлениях, более четкого отграничения содержания высказываемой мысли и т. п.

          В окружающем нас мире нет таких явлений, как определенность или неопределенность предмета, тем не менее во многих языках мира имеются артикли. Артикли также относятся к чисто вспомогательным средствам речевой ориентации.

          Во многих языках мира существует такая часть речи, как союзы. В реальном мире вещей и явлений нет ничего, что бы соответствовало союзам. Союзы созданы человеком как техническое средство для выражения логической связи между отдельными высказываниями. В этом легко убедиться при непосредственном наблюдении различных реальных ситуаций. Если вы видите, что молния ударила в дерево, и оно сломалось, вы не нуждаетесь в каких-либо связующих средствах между этими явлениями, так как причина и следствие даны наглядно. Другое дело, когда сообщается об этом в речи или письменно на бумаге. Связь между суждениями можно выразить, например, таким способом: Дерево сломалось, потому что в него ударила молния.

          Во многих языках существует целая система так называемых придаточных предложений. Однако придаточные предложения относятся только к технике речи. В. Н. Мороз справедливо замечает, что никаких придаточных актов познания никогда не было. Что касается так называемых придаточных предложений, по крайней мере определительных, подлежащных, места, времени и других, то они имеют те же функции, что и определение [40, 75].

          В среде логиков до сих пор идет спор о том, является ли вопросительное предложение суждением. Большинство логиков склоняется к тому, что вопросительное предложение по своей сущности не является суждением, поскольку говорящий в данном случае не ставит задачей раскрытие каких-либо новых средств предмета.

          Более правы, пожалуй, те логики, которые вопрос рассматривают как форму суждения, использованную в специальных целях. Вопросительное предложение является специфическим атрибутом коммуникативной техники, поскольку в окружающем нас мире нет явлений, аналогичных вопросу.

          Таким же специфическим атрибутом коммуникативной техники является побудительное предложение.

          В некоторых языках существует явление, называемое consecutio temporum (последовательность времен), когда постановка времени в придаточном предложении в известных случаях опреде<62>ляется временем главного предложения. Это также чисто языковое явление, не имеющее логических обоснований в реальной действительности.

          В окружающей нас действительности каждый предмет может быть только самим собой. Так, например, разветвление реки по существу не имеет ничего общего с рукавом одежды, хотя оно может иметь общее с ним наименование, ср. русск. рукав реки и рукав пальто. Сосна в реальной действительности никогда не может превратиться в хлеб, но слова, служащие для их наименования, могут совпасть в одном звуковом комплексе, ср. фр. pin «сосна» и pain «хлеб» (произн. рF?) [52, 89]. Лошадь и корова разные животные, но морд. li?me «лошадь» и финск. lehmд «корова» произведены от одного и того же корня.

          Один и тот же предмет в языке может иметь несколько названий, ср. глаза и очи, путь и дорога, хотя ни один из предметов окружающего мира не может заключать в себе несколько противоположных сущностей. Совершенно разные предметы нередко обозначаются в языке одним и тем же комплексом. Так, например, дхaр в языке хинди может иметь следующие значения: 1) дхaр «ливень», 2) дхaр «долг», «задолженность», 3) дхaр «провинция», «область», 4) дхaр «лезвие», «острие», 5) дхaр «край, конец».

          Одно и то же значение может быть выражено самыми различными способами, например:

          1. Мы с Иваном друзья со школьных лет.

          2. Мы с Иваном дружны со школьных лет.

          3. Мы с Иваном дружим со школьных лет.

          4. Мы с Иваном в дружбе со школьных лет.

          5. У нас с Иваном дружба со школьных лет.

          Если подходить к отражению реальной действительности в языке с точки зрения точности и адекватности отражения, то различные метафорические выражения типа: смерть пожинает свои плоды, темнота окутала море, солнце погрузилось в океан, река играет, перед домом выросли сугробы снега, ревет водопад, тоскует одинокая рябина, промчались годы и т. д.– следует рассматривать как порождение человеческой фантазии.

          Предмет или явление могут не обнаруживать никаких существенных изменений на протяжении многих десятков тысяч лет, хотя их название в языке может измениться неоднократно. Название огня в большинстве финно-угорских языков сохраняет старое наименование, существовавшее, по-видимому, еще в языке-основе, ср. финск. tuli, сев. саамск. dollв~ dolв-, морд. tol, мар. tul, удм. tyl «огонь». В коми-зырянском языке для обозначения огня возникло новое слово. Латинский глагол edo «есть», имеющий параллели во многих индоевропейских языках, был заменен во французском языке новым глаголом manger «есть».

          В реальном мире существует закон корреляции между изменением внутренней сущности и внешней формы. Так, например, лю<63>бое изменение молекулярной структуры какого-либо вещества приводит к образованию другого вещества, совершенно не похожего по своему внешнему виду на исходное.

          В языке такого закона нет. Предмет может измениться до неузнаваемости, но его наименование может сохраниться, ср. древнегреческое слово dТmoj «дом», существовавшее еще в гомеровскую эпоху, и современное русское дом.

          В объекте не могут осуществляться одновременно все его состояния – прошлое, настоящее и будущее. Окружающий нас мир никогда не воспроизводит своего исторического прошлого в данный момент, не говоря уже о проекции чего-либо в план будущего.

          Благодаря наличию таких свойств человеческой психики, как память и воображение, человеческая речь может иметь три временных плана – план настоящего, план прошедшего и план будущего.

          Однако самая примечательная особенность человеческой речи состоит в том, что, несмотря на единство форм логического мышления у всех народов мира, конкретные языки, их словарный состав и грамматический строй отличаются довольно большим разнообразием. Этот факт на первый взгляд может показаться довольно парадоксальным, поскольку коммуникация в основном строится на базе отражения человеком законов объективного мира, на базе логического мышления, и в то же время логическое мышление как бы совершенно безразлично к тому, как оно выражается и чем выражается.

          В действительности так оно и происходит. Всякий мыслительный акт связан с выражением значений. Без выражения значения нет мышления. Поэтому первейшим условием осуществления любого мыслительного акта является выражение значения. Все языковые средства могут быть пригодны, если они это обеспечивают. Поясним этот тезис некоторыми примерами. Возьмем для иллюстрации довольно простой пример: Птица сидит на высоком дереве. Это предложение с логической точки зрения представляет суждение, имеющее субъектно-предикатную структуру.

          Целевое задание этого суждения состоит в раскрытии признака определенного понятия, в данном случае птицы. Признак этого понятия «сидит» не только раскрывается, но и получает некоторую детализованную характеристику – локальное определение. Указывается, что птица сидит на дереве. Если транспонировать это смысловое задание в сферы различных языков и проследить, какими средствами оно может быть выражено, то мы не получим той единой схемы, которую допускает его логическая трактовка. В некоторых языках необходимо будет выразить языковыми средствами, будет ли эта птица для говорящего определенной или неопределенной, т. е. употребить соответствующий артикль. В одних языках определенный артикль будет препозитивным, а в других постпозитивным. Различным может быть и его происхож<64>дение. Он может возникнуть из указательного местоимения, но есть случаи, когда определенный артикль развивается на базе притяжательного суффикса. В тех языках, где артикль изменяется по падежам, как, например, в немецком, в именительном падеже единственного числа он будет иметь особую форму, но есть языки, где определенный артикль по падежам не изменяется, например, венгерский. В языке, имеющем именные классы, слово «птица» должно получить определенный показатель класса. Некоторым аналогом таких именных классов в русском языке является род. Слово «птица» в русском языке принадлежит к женскому роду. В тех языках, где деление имен на классы отсутствует, слово «птица», естественно, не получит никакого классного показателя. Раскрываемый в слове признак, в данном случае определенное состояние, в различных языках мира обычно выражается глаголом. В этой области мы можем найти не меньшее разнообразие. Глагольная форма может иметь специальное личное окончание, указывающее, что действие или состояние осуществляется субъектом 3-го лица. Некоторые языки мира – китайский, японский, вьетнамский, монгольский, индонезийский, аварский и др. могут обходиться без личных окончаний, поскольку личные местоимения могут с успехом осуществлять ту же функцию. Есть языки, где роль личных окончаний выполняют личные префиксы. Неодинаково и место глагола во фразе. Например, в кельтских языках глагол чаще всего располагается в начале предложения. Наоборот, во многих языках агглютинативного строя он стремится занять конечное положение.

          В языках, имеющих именные классы, показатель класса субъекта действия может в целях согласования наличествовать и в глагольной форме.

          В тех языках, где существуют особые типы спряжения для переходных и непереходных глаголов, спряжение глагола «сидеть» естественно будет отличаться от переходных глаголов типа «читать» (что-либо) или «рубить» (что-нибудь). В некоторых языках, например, абхазо-адыгских, локальная характеристика признака может быть включенной в состав глагольной формы путем присоединения к основе глагола особого префикса, соответствующего по значению русскому предлогу на. Получается нечто вроде птица дерево насидит. В некоторых языках проводится различие между действием, совершающимся вообще, безотносительно ко времени, и действием или состоянием, совершающимся в данный момент. По этой причине глагол «сидеть» в данном случае будет употреблен в форме настоящего времени данного момента, ср. англ. Present continuous tense. Что касается самой структуры этого времени, то опять-таки в разных языках, где это время употребляется, она может быть неодинаковой. В английском языке это время образуется из форм настоящего времени вспомогательного глагола «быть» и причастия настоящего времени, например, I am writing<65> «Я пишу в данный момент». Примерно но той же схеме оно строится в ирландском и валлийском языках. В скандинавских языках в этих целях также будут употреблены формы настоящего времени вспомогательного глагола «быть», но они соединяются не с причастием настоящего времени, а с инфинитивом, которому обычно предшествует предлог, ср. исл. нg er aр lesa «я читаю в данный момент» и т. д.

          В турецком языке это время образуется на базе формы местного падежа инфинитива, к которой присоединяются аффиксы сказуемости, например, о yazmaktadir «он пишет в данный момент». В албанском языке для выражения этого значения достаточно простой частицы, которая обычно ставится перед формами настоящего времени, например, plani ро realizohet «план (в настоящее время) выполняется успешно».

          Если ограничиться только теми языками, в которых не различается настоящее время данного момента, то в самой структуре настоящего времени в разных языках можно найти немало различий. В некоторых иранских языках, как, например, в персидском и афганском, настоящее время имеет специальный отличительный префикс, в ненецком, эвенкийском и хантыйском языках оно будет иметь особый суффикс, исторически восходящий к суффиксу многократности, в армянском и хинди оно будет состоять из причастия и вспомогательного глагола «быть», в китайском и вьетнамском языках оно будет представлять собой чистую основу и т. д.

          Локальная характеристика состояния на дереве также может быть выражена в разных языках разными способами. В русском и вообще во многих индоевропейских языках для обозначения местонахождения предмета на поверхности какого-либо другого предмета обычно употребляются предлоги. В агглютинативных языках вместо предлогов, как правило, употребляются послелоги. Наблюдаются случаи, когда это значение выражается местным падежом. Некоторые языки, как, например, прибалтийско-финские, различают две серии локальных падежей – внешне-местные и внутренне-местные. По этой причине местонахождение на чем-либо выражается особым падежом суперессивом. В абхазо-адыгских языках, как говорилось выше, показатель местонахождения может быть выражен специальным глагольным префиксом.

          Словосочетание высокое дерево в разных языках также может быть выражено по-разному. В одних языках, как, например, в славянских, тюркских, финно-угорских, монгольских и т. д., прилагательное высокий будет предшествовать слову дерево, в других языках, как, например, в романских, кельтских и индонезийском, оно будет ставиться после слова дерево; в некоторых языках, имеющих склонение и родовое деление имен существительных, прилагательное будет согласовано с именем существительным в<66> падеже и роде. Можно найти языки, где члены этого словосочетания будут соединены по способу простого примыкания. В иранских языках словосочетание высокое дерево образует так называемую изафетную конструкцию, ср. таджикск. дарахти боланд «высокое дерево» где к слову дерево будет присоединен связующий элемент, исторически восходящий к относительному местоимению. В албанском языке два члена этого сочетания будут соединены между собой так называемым связующим артиклем и т. д.

          С. Л. Рубинштейн, пытаясь ответить на вопрос, в чем состоит различие между мышлением и языком, выразил этот ответ в довольно оригинальной и несколько парадоксальной форме: «Говорить – не значит мыслить. Мыслить – это значит познавать; говорить – это значит общаться. Когда человек мыслит, он использует языковой материал и мысль его формируется, отливаясь в речевые формулировки. Но задача, которую он, мысля, решает – задача познавательная» [54, 170].

          Если определить эту особенность точнее, то следовало бы сказать, что говорить – это одновременно мыслить и общаться, но общаться по определенным правилам, применяя те способы языкового выражения, которые приняты в данном коллективе. В противном случае говорящий рискует быть непонятым.

          Соотношение между мышлением и языком можно образно сравнить с соотношением между теплой одеждой и ее национальной формой. Всякая теплая одежда должна согревать человека и спасать его от холода, но в разных странах мира она может быть неодинаковой по внешней форме. Тем не менее она успешно выполняет свою функцию: человеку в ней тепло и в то же время он одет, как это принято обычаем.

          Многие из вышеперечисленных особенностей знаковой коммуникативной системы невозможно понять, не ознакомившись с различными внутренними процессами, происходящими в сфере языка.

          Процессы, происходящие в сфере языкаКаждый говорящий на том или ином языке твердо убежден в том, что, пользуясь данным языком, он не вносит в него ничего нового, поскольку всякое изменение языка лежит за пределами его возможностей.

          Характеризуя речь ребенка, Л. С. Выготский в свое время писал: «Ребенок склоняет, спрягает, но эта деятельность им усвоена чисто структурно. Эти операции неосознанны. Ребенок употребляет верный падеж и верную падежную форму в структуре определенной фразы, но он не отдает себе отчета в том, сколько существует падежных форм. Это сказывается в том, что он владеет ими спонтанно в определенной ситуации, автоматически, т. е. <67> владеет ими тогда, когда ситуация в каких-то больших структурах вызывает его на проявление этих умений, но вне определенной структуры – произвольно, сознательно и намеренно – ребенок не умеет сделать того, что умеет делать непроизвольно» [12, 213].

          Необходимо заметить, что любой человек, не имеющий никакого теоретического представления о строе своего языка, в этом отношении мало отличается от ребенка. Он также пользуется речью автоматически и не отдает себе отчета в том, сколько в данном языке падежей, времен, наклонений и т. д. В лучшем случае он может сказать на основании своего эмпирического опыта, что так не говорят.

          Однако в действительности язык создается людьми, хотя сами люди этого не осознают. Язык никогда не создается всем коллективом говорящих одновременно. Отдельные изменения в языке производятся отдельными индивидами. Каждое звуковое изменение в языке, каждая отдельная его форма имеют какого-то безымянного автора. Возникшее в языке новшество затем подхватывается другими говорящими на данном языке, в результате чего оно становится общим достоянием. Действия отдельных индивидов в сумме создают деятельность, происходящую во внутренней сфере каждого языка. Эта деятельность может быть различной по своему характеру.

          Выше говорилось о том, что несмотря на единство форм логического мышления, языковые формы выражения в разных языках мира обнаруживают большое разнообразие. Эти различия возникают уже в самом начале в процессе создания слов и грамматических форм. Трудно представить, чтобы новое слово создавалось всем коллективом говорящих на данном языке одновременно. Марио Пэй замечает по этому поводу следующее: «Мы можем предполагать, что общее принятие (common acceptance) символа осуществляется скорее через процесс возникновения индивидуальной инновации и ее постепенного распространения, а не как акт массового творчества» [73, 12]. Слова редко создаются из совершенно новых, ранее ничего не обозначавших звуковых комплексов. Индивид, создающий новое слово для ранее неизвестного ему предмета, пытается прежде всего найти какие-то черты сходства между этим предметом и предметами, ему уже известными, имеющими в данном языке особое наименование. Звуковой комплекс в период своего возникновения должен обязательно иметь какую-то опору даже в тех случаях, когда новое название создается по звукоподражательному принципу. В противном случае создать его было бы невозможно. Огромное значение в процессе создания новых слов имеют поэтому ассоциации.

          Совершенно естественно, что у разных индивидов, находящихся в различных точках земного шара, ассоциации не могут быть одинаковы, хотя возможность случайных конвергенций не исключена. Этим, между прочим, объясняется такое интересное явление,<68> как отсутствие единой внутренней формы слов в различных языках мира. Данное положение может быть сравнительно легко подтверждено примерами, взятыми из самых различных языков. Так, например, греч. Фrnij «птица» этимологически связано с глаголом Фrnumi и лат. oriri «подниматься'; исп. pajaro и рум. pasare «птица» происходят от лат. passer, собственно – «воробей». Греч. prТswpon «лицо» буквально означает «то, что находится перед глазами», но лит. veidas связано с индоевропейским глагольным корнем *weid– «видеть», ср. лат. videre «видеть», греч. e» ?don «я увидел» из eweidon; лат. facies «лицо» связано с глаголом facere «делать», собственно – «творение», «нечто созданное», ср. польск. twarz; коми-зыр. нырвом «лицо» означает буквально «нос-рот», собственно – «средоточие носа и рта'; греч. m?twpon «лоб» означает буквально «то, что находится между глаз», нем. Stirn «лоб» связано с лат. sternere «простираться'; русск. лоб этимологически связывается с чешск. leb «череп», лат. supercilium «бровь» буквально означает «то, что находится над веком», ср. лат. cilium «веко», но лит. antakis буквально означает «то, что находится над глазом». Греч. poЪj «нога», род. п. podТj этимологически связано с русск. под «основание печи», тогда как русск. нога определенно связывается с греч. Фnux, род. п. Фnucoj «ноготь», нем. Nagel «ноготь», лит. nagas и латышск. nags «ноготь». Фр. maison «дом» происходит от лат. mansio «остановка, пребывание'; русск. дом связано с греческим глаголом d?mw «строить'; русск. окно этимологически связано со словом око «глаз», серб. прозор «окно» этимологически связано с русским глаголом взирать, т. е. «смотреть», тогда как исп. ventana «окно» связано с лат. ventus «ветер», н.-греч par?furo «окно» буквально означает «то, что находится около двери'; греч tr?peza «стол» из tetrapedia буквально «то, что стоит на четырех ножках». Русск, стол этимологически связывается с глаголом стлать; русск. плотник связано этимологически с глаголами плотить и плести, тогда как греч. t?ktwn «плотник» этимологически связано с русским глаголом тесать, ит. falegname «плотник» связано с глаголом fare «делать» и существительным legname «дерево'; греч. ?gor? «рынок», первоначально значившее «место собрания, сборища», связано с глаголом ?gw «гнать'; русск. рынок связано с нем. Ring «кольцо'; греч. teleuta'oj «последний», собственно «находящийся в конце» (teleut» «конец»), фр. dernier «последний», буквально «задний» из deretro «сзади», русск. последний связано с глаголом следовать; русск. старый этимологически связано с лит. storas «толстый, сильный, тяжелый» и др.-норв. stуrr «большой, мощный, важный, храбрый», шв. stor «большой'; греч. palaiТj «старый» связывается с валлийск. pell «далеко отстоящий», лат vetus «старый», по-видимому, связано с греч. ?toj «год» из wetos, ср. алб. vit «год», vetus, т. е. «имеющий много лет», н.-греч. d?soj «лес» связано с прилагательным dasЪj «густой»,<69> ит. bosco «лес», фр. bois «лec» происходят от лат. boscus, первоначально «лесное пастбище», рум. padure «лес» – от лат. palus, род. п. paludis, «болото» др.-норв. skogr «лес», датск. skov, шв. skog связаны с др.-норв. глаголом skag «выдаваться», лит. giria «лес» ассоциировано со словом «гора» («гора, покрытая лесом»), сербохорв. ?uma «лес'– ассоциация с чем-то издающим шум, ср. русск. шуметь, нен. пэдара «лес» этимологически может быть связано с финск. petдjд, морд. и коми-зыр. пужым «сосна'; нем. verstehen «понимать» связано с др.-англ. farstandan и др.-норв. forstanda «стоять впереди» или «представлять», русск. понимать ассоциировано с идеей «брать», ср. лат praehendere «брать», тат. ан?ла «понимать» связано с существительным ан? «рассудок, ум», венг. йrteni «понимать» увязывается с идеей «достичь чего-либо», ср. венг. йrni «достигать'; коми-зыр. гцгцр воны «понимать» восходит к значению «ходить кругом'; драться в русском языке буквально означает «драть друг друга», а тат. сугышырга «драться» можно объяснить как «бить друг друга'; сопоставление русского глагола искать с болг. искам «желаю, требую», а также с др.-англ. ascian «спрашивать» и др.-инд. icchati «ищет, желает» показывает, что первоначально этот глагол имел значение «искать или домогаться чего-либо», итальянский глагол cercare «искать» этимологически связан с латинским circa «около, вокруг», испанский глагол buscar увязывается этимологами с нар. лат. существительным busca «лес'; buscar означало некогда «ходить в лесу и искать дрова» татарский глагол езлq– «искать» явно связан с существительным ез «след» и т. д.

          Таким образом, в истории почти каждого исконного слова конкретного языка можно наметить два основных этапа. Сначала появляется представление о каком-либо предмете или явлении, полученном в результате знакомства с ним на опыте. Затем возникает необходимость дать ему название. При этом новый предмет или явление ассоциируется с каким-нибудь другим предметом или явлением, так как человек обнаруживает в них какое-нибудь общее свойство. Само направление ассоциации не предопределено с самого начала в предмете или явлении, подлежащем наименованию. Ассоциация – результат чистого случая.

          Многочисленные факты также свидетельствуют о том, что континуум объективного мира в разных языках может члениться по-разному и получать различное языковое выражение. В этом сравнительно легко убедиться, если проанализировать прилагаемый список слов, взятых из различных языков и обозначающих явления, для называния которых в русском языке нет специальных слов. Их сущность может быть выражена только описательно, ср., например, коми-зыр. рас «смешанный лес», тыкцла «небольшое озеро, образовавшееся на месте старого речного русла», личкыштлыны «быстро надавить на что-нибудь и, подержав в течение небольшого отрезка времени, снова отпустить», кывтны «плыть<70> вниз по течению», катны «плыть вверх по течению», нен. ибцсь «быть горьким», монась «упасть (о человеке или животном)», пухуворцъ «стариться (о женщинах),» пэдарасясь «быть безлесным», сэлась «высохнуть до хрупкости», варнась «бежать (о небольших животных и птицах)», ямд «ветвь хвойного дерева», яндо «собака с короткой шерстью», янго «горелое место в кустарнике или в лесу», сидрянгг «тень человека или животного», лорц «крупная кочка», вара «черный гусь», эвенк. ирбэ «период нереста карасей», иркукта «период, когда ягоды еще не созрели», иргисэ «еда на дорогу», калтан «чум, закрытый покрышкой наполовину», конями «попрыгать (о кузнечике)», лаванчэми «быть высунутым (о языке)», лабикта «мох на болоте», он?нё «река, высохшая от зноя», манс. каньсюн?кве «сохнуть (о деревянном предмете)», лэсьмалтан?кве «развести огонь», вост.-хант. к?ор «чистое, не заросшее лесом топкое болото», вирqс «высокий строевой лес», мур «снег на ветках деревьев», сдв «ручей, вытекающий из озера'; нан. лoби «гнездо белки», лoрин «тающий весной лед», мaрон «стая рыб», дэун «небольшой залив в озере или реке», норв. саам. арре «открытое море», duoddar «гористая тундра», dolвstaddвt «сидеть на открытом воздухе у огня или костра'; тат. тайпылу «махать крыльями», нем. Arm. «рука от кисти до плеча», Hand «кисть руки», FuЯ «нога (ступня)», Finger «палец на руке», Zehe «палец на ноге», исп. escarlata «ярко-красный» (о цвете), escaсo «скамья со спинкой», zafra «сбор урожая сахарного тростника'; тур. bamsin «вторая половина зимы», havali «имеющий много воздуха'; перс. калаг?е «шелковый платок с черным узором по золотому фону», чарог? «грубая кожаная обувь на толстых подошвах» и т. д. Там, где английский язык, замечает Отто Есперсен, различает clock «(стенные, настольные, башенные) часы» и watch «ручные часы», а французский – horloge «(башенные) часы'; pendule «(висячие, настольные) часы» и montre «(карманные) часы,» немецкий имеет одно слово Uhr «часы». Он компенсирует это положение с помощью сложных слов, которые дают возможность выразить гораздо больше оттенков [24, 51]. Как замечает О. Есперсен, предметы, представленные словами, группируются самым различным образом соответственно капризам данного языка [24, 50], и членение окружающего мира в разных языках оказывается выраженным различно. Так, например, в мансийском языке нет специальных слов для выражения таких понятий, как «птица», «зверь» и «насекомое». Все они выражаются одним словом уй «нечто живое, живность», например, сали-уй «волк», мань-уй «мошкара», уй-рись «птичка» (рись уменьшительный суффикс); в ненецком языке нет специального слова, соответствующего русскому слову погода. Нашему понятию «погода» соответствует «состояние неба», например, сарё нум «дождливая погода» (букв.: «дождливое небо»); в немецком языке нет специального прилагательного, обозначающего голубой цвет, нем. blau означает «голубой» и «синий'; в марийском языке такие по<71>нятия как «день» и «солнце» обозначаются одним словом, что указывает на то, что понятия «день» в марийском языке в древности вообще не существовало; в эрзя-мордовском языке нег глагола, соответствующего по значению русскому глаголу «развиваться». Для его передачи обычно употребляется глагол касомс «расти» и т. д.

          Причины разного членения могут быть различными. Иногда они зависят от образа жизни и занятий людей. По этой причине различные необычные слова могут рассматриваться как слова, относящиеся к профессиональной лексике. В некоторых случаях отсутствие слова может быть связано с отсутствием у данного народа соответствующего понятия. Могут быть и такие случаи, когда понятия различаются в мышлении людей, но не имеют различения в языке. Трудно представить, что немцы не различают таких оттенков цветов, как голубой и синий, или марийцы не осознают разницы между днем и солнцем. Тем не менее в языках нет специальных слов для различения этих понятий.

          Совокупное действие различных типов ассоциативных связей приводит к созданию в различных языках синонимов, ср. русск. приказать, велеть, распорядиться; путь, дорога; страшный, ужасный, жуткий; обширный, просторный; смелый, храбрый, отважный; очи, глаза; чело, лоб; пурга, метель и т. д.

          Основная причина образования синонимов состоит в том, что в одном и том же предмете или явлении человеческое мышление раскрывает новые стороны и признаки, в результате чего данный предмет или явление может быть названо вторично на основе новой ассоциации со сходным признаком другого предмета или явления, уже имеющего в данном языке наименование. Русские прилагательные «большой» и «рослый» имеют разные источники, несмотря на очень большую смысловую близость. «Большой» первоначально было ассоциировано с понятием «сильный», ср. др.-инд. bala «сила», поскольку большие размеры тела часто связаны с наличием силы, тогда как «рослый» связано с глаголом «расти», первоначальным значением которого выражено было «подниматься вверх», ср. лат. orior «поднимаюсь», др.-инд. ?noti «подниматься» [75, 494].

          Образование таких синонимов, как путь и дорога, первоначально также было связано с совершенно разными ассоциациями. Слово путь имеет многочисленные параллели в других индоевропейских языках, ср. др.-инд. panthas, «тропа, дорога'; авест. pantб, др.-перс. pa?i; осет. fandag, fдndдg; др.-прусск. pintis «дорога», лат. pons, pontis «мост», др.-греч. pТntoj «морской путь, море». Устанавливается также связь этого слова с гот. finюan, др.-в.-нем. fandann совр. нем. finden «находить» [75, 469]. Первоначальная идея – «осуществление прохода путем ориентации в труднопроходимой местности», чем и объясняется связь этого слова с немецким глаголом finden «находить».<72>

          Слово дорога, имеющее параллели в других славянских языках, связывается с глаголом дергать, и.-е. корень *dorgh [75, 363-364]. Первоначальная идея – «проход, продранный в непроходимой чаще леса», ср. русск. выражение «продираться через лес» [75, 363-364].

          Немецкие синонимы Armut, Not и Elend выражают понятие нужды или нищеты. В основе их также лежали разные ассоциации. Armut образовано от прилагательного arm «бедный», которое может быть связано с и.-е. *orbh(mo)– «осиротелый», ср. лит. orbus «похищенный», греч. orph(an)уs «осиротелый». Первоначальное значение «покинутый» [71, 30-31]. Not восходит к корню nгm: *nqm:пи? «измучить до истощения» [71, 514]. И наконец, Elend связано с др.-в.-нем. eli-lenti «находящийся в изгнании в чужой стране», ср. лат. alius, гот. aljis «другой» и совр. нем. Land «страна» [71, 163].

          Абсолютных синонимов типа русск. велярный ~ задненёбный; лингвистика ~ языкознание, т. е. таких, которые без всякого различия могут употребляться один вместо другого (в любых контекстах и без ощутимой причины предпочтения одного другому) в языках очень мало. Чаще всего члены синонимического ряда имеют разную дистрибуцию, они имеют различия в оттенках значения, иногда очень тонкие. Так, например, возможность сочетаемости русского прилагательного большой с другими словами довольно велика, тогда как эпитет рослый применяется только по отношению к человеку. Русск. страх довольно близко по значению к слову боязнь, однако мы не можем в предложении Боязнь совершить ошибку употребить слово страх вместо слова боязнь. Еще более ограниченной сферой дистрибуции обладает слово ужас, выражающее более высокую степень проявления этого чувства.

          В немецком языке для обозначения материальных затруднений можно употребить слова Not, Armut и Elend, причем Not обозначает низшую, а Elend – высшую степень этого состояния.

          В синонимические отношения часто вступают слова, заимствованные из других языков, ср. русск. метель ~ пурга; контроль ~ проверка; атеизм ~ безбожие; аэронавтика ~ воздухоплавание; милитаризм ~ военщина и т. д.

          Возможность образования различных ассоциаций приводит к тому, что в разных языках мира число синонимов не одинаково. Так, например, в русском языке существуют синонимы путь и дорога, ключ и родник, тогда как в других языках такого синонимического ряда может не быть. Поэтому русские синонимы путь и дорога могут быть переведены на татарский язык одним словом юл, которое в разных контекстах может соответствовать русским словам путь или дорога. Русские синонимы ключ, родник и источник обычно переводятся на немецкий язык словом die Quelle.

          Ассоциации играют огромную роль в образовании различных переносных значений, когда на основании известных элементов<73> сходства название одного предмета или явления может быть применено к названию другого предмета или явления, ср., например, нем. Wagen первоначально «телега», «экипаж» использовано для наименования автомобиля и железнодорожного вагона. Ср. также русск. рукав «часть одежды» и рукав – «разветвление реки», фр. punaise «клоп» и «канцелярская кнопка», осет. домбай «зубр, лев» и домбай «силач», англ. clear «очищать» и clear «устранять препятствие», финск. selvд «ясный» и selvд «трезвый», тат. к?з «глаз» и к?з «ушко иголки'; коми-зыр. вой «ночь» и вой «север» и т. д.

          Возможность разных ассоциаций приводит к тому, что переносные значения в разных языках могут быть неодинаковыми. Так, например, в русском языке в отличие от татарского название глаза не перенесено на название ушка иголки, в немецком языке слово Nacht «ночь» не переносится на название севера, как это имеет место в коми-зырянском, английский глагол stand «стоять», не может быть употреблен в значении русского «замерзнуть», например, река стала, русское слово луна не может иметь переносного значения «пятна на шкуре или родинки», как это имеет место в испанском языке.

          Одной из главных причин образования полисемии слов является метафоризация. При сохранении внешней звуковой формы слово становится полисемантичным. Ср., например, нос название части человеческого тела и передней части судна, а также мыса в географических названиях.

          Акад. В. В. Виноградов рассматривает полисемию как своеобразное разрешение противоречия между ограниченными ресурсами языка и беспредельной конкретностью опыта. Язык оказывается вынужденным разносить бесчисленное множество значений по тем или другим рубрикам основных понятий [9, 15].

          Метафоризация уберегает язык от непомерного разрастания словарного состава, способствуя в этом отношении общей тенденции к экономии языковых средств.

          Надо полагать, что способность образования переносных значений имеет самостоятельное проявление, которое по своим результатам совпадает с действием тенденции к экономии.

          Возможность объединения различных значений в рамках одного звукового комплекса создает обусловленность значений слов контекстом. Только в связной речи мы можем узнать, имеется ли в виду при слове завернуть – «покрыть со всех сторон, упаковать (например, книгу в бумагу)», или, «вертя, закрыть, завинтить (например, кран)», или «загнуть, отогнуть, подвернуть в сторону (например, рукав)», или, «двигаясь, направиться куда-нибудь в сторону (например, за угол)», или же «зайти мимоходом (например, в приятелю)».

          Из контекста вполне ясно, например, идет ли дело о фотографической карточке: Я сразу узнала его по старой карточке, или<74> о визитной карточке: Он успел набросать На карточке только несколько слов приглашения на товарищеский ужин, или о карточке для картотеки: Занесите эту книгу на карточку и т. п. [5, 28-29].

          Часто говорят о том, что значение слова определяется контекстом. Следует различать контекст ситуативный, когда название предмета, о котором идет речь, уточняется ситуацией, и контекст фразовый. Фразовый контекст сам по себе не создает никаких значений. В результате переноса значения образуется новое понятие, имеющее собственную сферу связей, обнаруживающихся в языке. Эта специфическая сфера связей и создает впечатление, будто бы фразовый контекст придает слову новое значение.

          Различные ассоциативные процессы в языках происходят постоянно и приводят к образованию новых слов, появление которых часто не обусловливается какой-либо надобностью. В древнегреческом языке существовали слова Ыdor «вода», o?koj «дом», Ыlh «лес», +ppoj «лошадь» и Уroj «гора». Казалось бы, в каком-либо новом наименовании этих необычайно устойчивых понятий не было абсолютно никакой необходимости. Тем не менее в истории греческого языка произошла смена этих названий и теперь они звучат уже по-иному: nerТ «вода», sp:ti «дом», d?soj «лес», ?logo «лошадь» и bounТ «гора». Следы прежних наименований сохраняются только в сложных словах, например, Шdoиpikaj «водянка», o'konom:a «бережливость», Шlotom:a «рубка леса» и т. д.

          Подобные ассоциативные процессы имеют место и при создании грамматического строя языка, хотя возможности ассоциативных связей в этой области более ограничены. Так, например, в финно-угорских языках наблюдается формальное совпадение суффиксов многократного действия с различными суффиксами собирательной множественности. Это означает, что при создании глагольных суффиксов многократного действия множественность отдельных актов действия была ассоциирована со множественностью предметов.

          Для осуществления функций утраченных падежей чаще всего используются предлоги, ср. фр. de (например, l'industrie de I'URSS «промышленность СССР»), англ. of, норв. af, голл. van и т. д., основным первоначальным значением которых было удаление от чего-либо. Понятие удаления в данном случае было ассоциировано с понятием принадлежности. «Принадлежащий кому-либо» значит «исходящий от кого-либо». Совершенно по-иному обстояло дело в тех иранских языках, где отношение принадлежности выражается так называемой изафетной конструкцией, ср. таджикск. барода-р-и китоб «книга брата». Связующая частица и (изафет) по своему происхождению является относительным местоимением (ср. др.-перс. уа «который»). Следовательно, изафетная конструкция бародари китоб «книга брата» построена по схеме книга, которая брата. Анафора, т. е. указание на предшествую<75>щий предмет, была использована как Средство для выражения отношения принадлежности.

          Проекция действия в план будущего в ряде тюркских языков может выражаться суффиксом –r, ср. тат. килдр «он придет». По мнению некоторых исследователей, этот суффикс материально совпадает с суффиксом древнего направительного падежа –ger, –garu, –geru[2]. Совершенно очевидно, что в данном случае проекция действия в план будущего была ассоциирована с движением по направлению к какому-нибудь предмету.

          Для создания формы будущего времени в новогреческом языке был использован глагол ??lw «желать, хотеть», формы которого со временем приняли вид обобщенной частицы ?¦, ср. ?¦ gr?fw «буду писать». Это произошло потому, что осуществление всякого желания представляет проекцию в план ближайшего или более отдаленного будущего.

          Континуум потенциально возможных связей и отношений между предлогами и явлениями окружающего мира с присущими этим отношениям специфическими особенностями и отношениями в разных языках мира оформляется по-разному. Грамматические категории не являются одинаковыми для всех языков, в одних языках их больше, в других меньше. Для того чтобы обосновать этот тезис, попытаемся охарактеризовать такое явление, как глагольное действие. Глагольное действие может иметь много характеристик. Оно может быть курсивным или длящимся, может прерываться и вновь повторяться через некоторые промежутки времени, совершаться мгновенно или протекать с незначительной интенсивностью, происходить в данный момент, предшествовать какому-нибудь другому действию или вообще не иметь отношения к какому-нибудь определенному моменту речи. Оно может быть направленным на какой-нибудь объект, но может и не иметь объекта. В своем значении оно может содержать модальный оттенок. Многочисленны различные локальные характеристики действия: движение от чего-либо или к чему-либо, через что-либо, вдоль чего-либо и т. д.

          Любопытно то, что ни один язык мира в своей морфологической системе не выражает всех этих возможных характеристик одновременно. В разных языках согласно принципу избирательности в грамматическом строе получают выражение какие-то определенные черты, характеризующие действие. Все остальные черты могут не получать никакого формального выражения. Так, например, русский глагол выражает категорию вида, но есть языки, где глагол совершенно индифферентен к выражению видовых различий, законченность и незаконченность действия определяется по общему контексту; в коми языке есть специальный глагольный<76> cуффикс, выражающий действие, завершившееся только на определенное время, во многих других языках суффиксы с подобным значением вообще отсутствуют. Большинство европейских языков имеют несколько прошедших времен: имперфект, перфект и плюсквамперфект, тогда как русский язык обходится одним прошедшим временем; в латышском и эстонском языках есть так называемое пересказочное наклонение, обозначающее действие, о котором сообщается со слов других, подобного наклонения нет, например, в таких языках, как немецкий, английский, русский и т. д. Ненецкому глаголу свойственно специфическое наклонение – аудитив, который употребляется обычно в тех случаях, когда говорящий судит о наличии действия по акустическому восприятию (например, кто-то вошел в комнату, стукнув дверью). Говорящий при этом может не видеть вошедшего. Есть языки, которые включают в состав глагольной формы показатели объекта, тогда как другие языки могут обходиться без них, глаголы в одних языках могут иметь приставки, но есть языки, в которых приставки полностью отсутствуют и т. д.

          Благодаря действию различных ассоциаций одно и то же отношение в языке может быть оформлено разными способами. Так, например, в коми языке существуют два падежа – родительный и притяжательный, соответствующие по значению русскому родительному падежу. Единственное различие состоит в том, что притяжательный падеж употребляется в тех случаях, когда определяемое им имя выступает в роли объекта. В албанском языке аорист и перфект соотносятся между собой как синонимические времена.

          Все это свидетельствует о том, что в области грамматических форм также возможна синонимия.

          Подобно словам, грамматические формы также могут быть полисемантичными, например, форма родительного падежа множественного числа от латинского прилагательного bona «хорошая» bonarum обозначает множественное число, женский роди родительный падеж, а окончание формы tegerentur (от tego «покрывать») – множественное число, 3-е лицо, имперфект, сослагательное наклонение, страдательный залог [24, 55].

          Если в языках образуются более или менее одинаковые по своей внутренней сущности грамматические явления, то при более внимательном их изучении между ними обнаруживаются различия. Это можно наблюдать, замечает О. Есперсен, на примере такой категории, как сослагательное наклонение: языки, имеющие для сослагательного наклонения специальную форму, вообще не используют ее для одних и тех же целей. Поэтому, несмотря на то, что наклонение одинаково названо сослагательным, или условным, в английском, немецком, датском, французском и латинском языках, оно не является строго идентичным в каждом из них. Совершенно невозможно дать такое определение сослагательному накло<77>нению, которое позволило бы нам решить, когда следует употреблять в том или ином из упомянутых языков сослагательное наклонение, а когда изъявительное [24, 50].

          В мансийском языке, как и в русском, имеется страдательный залог, но формы страдательного залога в мансийском языке употребляются значительно чаще, чем в русском. В русском и мордовском языках множественное число имен существительных получает определенное языковое выражение. Однако, в отличие от русского языка, в мордовском языке в косвенных падежах неопределенного склонения имен существительных множественное число не получает никакого языкового выражения. Эрзя-морд. кудосто может означать и «из дома» и «из домов», кудос «в дом» и «в домб».

          Поскольку основным условием понимания произносимой человеческой речи является понимание ее смысла, значений составляющих слов, в языке благодаря действию различных ассоциаций могут создаваться различные параллельные способы выражения, например, бороться и вести борьбу; рыбачить, ловить рыбу, заниматься рыболовством; разрушать, учинять разгром, предавать разрушению; сжигать, уничтожать огнем, предавать огню и т. д.

          Любопытный пример того, как при помощи различных комбинаций слов может быть выражена по существу одна и та же мысль, приводит О. Есперсен:

          Ia moved astonishingly fast.

          Он двигался удивительно быстро.

          Ia moved with astonishing rapidity.

          Он двигался с удивительной быстротой.

          His movements were astonishingly rapid.

          Его движения были удивительно быстрыми.

          His rapid movements astonished us.

          Его быстрые движения удивляли нас.

          His movements astonished us by their rapidity.

          Его движения удивляли нас своей быстротой.

          The rapidity of his movements was astonishing.

          Быстрота его движений была удивительна.

          The rapidity with which he moved astonished us.

          Быстрота, с которой он двигался, удивляла нас.

          Ia astonished us by moving rapidly.

          Он удивлял нас тем, что двигался быстро.<78>

          Ia astonished us by his rapid movements.

          Он удивлял нас своими быстрыми движениями.

          He astonished us by the rapidity of his movements.

          Он удивлял нас быстротой своих движений [24, 101].

          Огромное богатство словарного состава фразеологических и стилистических средств языка, разнообразнейшие смысловые связи каждого слова со множеством других слов данного языка позволяют путем умелого выбора слова и фразеологического окружения для него передавать тончайшие оттенки понятий, тончайшие оттенки эмоциональной, стилистической, эстетической окраски мысли [4, 224].

          Мощность самой лексической системы всегда достаточна, чтобы путем различных сочетаний и грамматических конструкций передать все доступное человеку на данной ступени богатство знаний о мире [29, 48].

          Комбинаторика позволяет выразить то, что в грамматическом строе или словарном составе того или иного языка оказывается невыраженным. Значение ненецкого слова мора может быть передано описательно «весенний, незатвердевший рог оленя», хантыйское вонсь передается как «массовый подъем рыбы вверх по реке», коми-зырянская глагольная форма личкыштлiс может быть объяснена описательно как «быстро надавил, некоторое время подержал и снова отпустил» и т. д.

          Все это свидетельствует о том, что неправомерно судить о развитии мышления на основании анализа грамматического строя языка, поскольку выражение мышления в языке осуществляется общей совокупностью всех – грамматических и лексических – средств языка.

          Помимо образования слов и грамматических форм, в языке происходят и другие процессы, связанные с созданием пригодной для целей общения системы коммуникативных средств. Часто происходит классификация слов по различным принципам, создаются типичные для каждой группы слов суффиксы, происходит известное упорядочивание фонемной системы в смысле создания и большей симметричности противопоставленных фонемных пар, устанавливаются определенные сферы употребления слов, слова приобретают различную социальную и эстетическую окраску и т. д.

          Даже после того как система коммуникативных средств языка оказывается в основных чертах созданной, различные процессы, совершающиеся во внутренней сфере языка, не прекращаются. Поскольку различные внутренние тенденции языка имеют достаточно разнообразный, а иногда и противоположно направленный характер, их действие нередко приводит к известной дезорганизации внутренней слаженности. По этой причине в языках постоянно возникают тенденции к улучшению системы коммуникативных<79> средств, стремление избавиться от излишнего балласта: параллельных форм, устаревших слов и конструкций, менее выразительных языковых средств, омонимов, компенсировать утраченные необходимые элементы языковой системы и т. д. В системе каждого конкретного языка наблюдаются две основных противоположных тенденции. С одной стороны, стихийность внутренних процессов приводит всегда к известному нарушению внутренней гармонии, с другой стороны, возникает противоположная тенденция к улучшению системы языковых средств и устранению возникших диспропорций. Многие внутренние процессы, совершающиеся в языке, являются постоянно действующими. Они целиком и полностью зависят от функции общения и объясняются ею.

          * * *

          В специальной литературе нередко дискутируется вопрос, может ли язык, подобно мышлению, отражать окружающий мир. На этот счет существуют две противоположные точки зрения. Согласно одной точке зрения, язык не обладает функцией отражения. Так, например, по мнению Г. В. Колшанского, язык не является отражением действительности. Мышление и язык соотносятся с предметами и явлениями действительности, только первое соотносится с ними отношением отражения, второй – отношением выражения [29, 16-17].

          «Сущность языка,– замечает П. И. Визгалов, – не отражательная, а знаковая. Язык как деятельность органов речи и звуки, получающиеся в результате ее, представляют собой не процесс отражения, а процесс формирования и выражения отражательного процесса, каким является мышление» [8, 5].

          Противоположную точку зрения представляет Л. О. Резников, по определению которого слово является обозначенным отражением предметов и явлений [51, 418].

          Вряд ли кто-либо будет спорить по поводу того, что мышление человека отражает окружающую действительность. Но не совсем верно утверждение, что язык только выражает мышление и ничего не отражает. Язык отражает действительность через значения знаков, составляющих его лексическую и грамматическую систему. Следует также учесть и тот факт, что человеческое мышление не только отражает окружающую действительность, но и участвует в создании системы языка, в процессе чего действительность получает специфическое отражение.

          Ради соблюдения точности следует сказать, что уже в мышлении отражение действительности выступает до некоторой степени в преломленном виде, в сфере же языка оно получает дальнейшее преломление. Отражение окружающей действительности в мышлении и языке как бы напоминает солнечный луч, проходящий че<80>рез две преломляющие среды. Графически этот процесс можно было бы представить следующим образом.

          Первая горизонтальная линия схематически изображает предметы и явления окружающего мира и их закономерные связи. Отражение их в мозгу человека приобретает некоторую специфику (вторая горизонтальная линия).

          Во всех формах отражения, присущих живому и неживому миру, имеются две основные особенности: тело, испытывающее воздействие, изменяется в соответствии с этим воздействием. Это означает, что в изменении тела есть содержание, не зависящее от данного тела и являющееся отражением. В то же время каждый предмет изменяется согласно своей природе, и поэтому в его изменении имеется момент, не зависящий от воздействующего тела и связанный со спецификой тела, испытывающего воздействия [42, 19].

          Эти два основные свойства отражения в одинаковой мере присущи и отражению внешнего мира живыми организмами, в особенности человеком.

          «Человеческое сознание,– замечает В. В. Орлов,– издавна поражает людей своей загадочной особенностью, которая длительное время оставалась непонятой и считалась сверхъестественной.

          Предметы внешнего мира обладают разнообразными телесными свойствами: весом, формой, плотностью и т. д. Они существуют вне человека и независимо от него. Но человек может осознавать предмет, и в его сознании появляется образ предмета. И здесь-то начинается непонятное: отражаясь в сознании, предмет как-бы отделяется от самого себя и начинает существовать вне своих конкретно-чувственных форм; если предмет сам по себе имеет вес, размер, плотность и т. д. ,то образ предмета невесом и невеществен; если<81> огонь есть стихийная разрушительная сила, то образ огня – нечто совершенно безобидное; если все предметы в конце концов разрушаются и прекращают существование, то образ предмета существует так долго, как мы этого хотим, и появляется в сознании по нашему произволу» [42, 5].

          Отражение предметов и явлений окружающего мира в голове человека не является зеркальным. Головной мозг превращает поступающую извне информацию в образ. Образ вещи – не сама вещь, а ее отражение. Он не совпадает непосредственно со своим предметом. Обобщение, абстрагирование от бесконечного числа свойств вещи и фиксирование только его наиболее устойчивых и постоянных черт превращает образ в некий идеальный объект, инвариант класса предметов, не существующий фактически в реальной действительности. Вещи не существуют в нашей голове в чистом виде. Они представлены в идеальной форме, субъективно. Такой образ изоморфен отображаемому предмету, но не тождествен ему.

          Формирование этого образа во многом зависит от особенностей физиологической организации человека. Некоторые качества вещей приобретают специфическую субъективную форму отражения, например, цвета, запаха, вкуса. Так, поскольку глаз в физическом отношении несовершенен, он не может непосредственно отображать длину световых волн и отражает длину волн в виде специфических ощущений цвета (700 милимикрон, например,– это синий цвет). Соленость как вкус есть субъективное выражение объективного свойства соли и т. д. Следует также иметь в виду, что эффект действия различных раздражителей, идущих извне, неодинаков. Некоторые раздражители являются особенно интенсивными, они тормозят действие слабых раздражителей.

          Формы мыслительного отражения предметного мира определяются не только структурой и свойствами самих предметов, но и материальными условиями жизни людей, их практической деятельностью, направлением их интересов, уровнем их интеллектуальных способностей и т. д.

          Предметы воспринимаются людьми нередко через призму социально-политических, правовых, эстетических и религиозных оценок .

          Большое значение в отражении предметов имеет род занятий человека, определенный опыт и т. д. «Гора и пригорок в представлении горного жителя имеют наверняка не одну зрительную форму, но также сравнительную истину восхождения. У носильщика тяжестей на голове есть наверняка род таблицы удельных весов для очень разнообразных предметов» [56, 493].

          Отражение действительности в сознании человека домарксовский материализм рассматривал как пассивный отпечаток вещи в результате ее механического воздействия. Дидро прямо сравнивал человеческий мозг с воском, на котором вещи оставляют свой<82> отпечаток. На самом деле само отражение объективной реальности есть процесс деятельности субъекта, в ходе которой образ становится все более адекватным своему объекту.

          «Познание,– указывает В. И. Ленин,– есть отражение человеком природы. Но это не простое, не непосредственное, не цельное отражение, а процесс ряда абстракций, формирования, образования понятий, законов etc, каковые понятия, законы etc... и охватывают условно, приблизительно универсальную закономерность вечно движущейся и развивающейся природы...

          Человек не может охватить = отразить = отобразить природы всей полностью, ее непосредственной цельности, он может лишь вечно приближаться к этому, создавая абстракции, понятия, законы, научную картину мира и т.д. и т. п.» [38, 163-164].

          В образовании абстракции огромное значение имеет творческая работа воображения.

          «Подход ума (человека),– писал В. И. Ленин,– к отдельной вещи, снятие слепка (= понятия) с нее не есть простой непосредственный, зеркально-мертвый акт, а сложный, раздвоенный, зигзагообразный, включающий в себя возможность отлета фантазии от жизни: мало того: возможность превращения (и притом незаметного, несознаваемого человеком превращения) абстрактного понятия, идеи в фантазию (в последнем счете = бога). Ибо в самом простом обобщении, в элементарнейшей общей идее («стол» вообще) есть известный кусочек фантазии» [38, 330].

          Между тем фантазия в отражении действительности может иметь очень большое положительное значение. Любая творческая деятельность человека, направленная на преобразование окружающей природы, всегда содержит элементы фантазии, без которой вообще невозможно творческое планирование деятельности.

          Человек даже может создавать понятия о материальных предметах, не существующих в природе, а конструируемых им в соответствии с познанными закономерностями. К таким предметам относятся машины, технические устройства, сооружения и т.п. [21, 37]. С другой стороны, познание осуществляется людьми, которые в силу недостаточности соответствующих фактов, несовершенства техники, эксперимента, процесса измерения и т. п. могут делать неверные обобщения, образовывать понятия, связывать их в систему неудовлетворительным образом [21, 39].

          В сфере общения людей (третья горизонтальная линия на схеме) обобщенный образ должен быть перекодирован в чувственно воспринимаемую форму, т. е. соотнесен с каким-нибудь звуковым комплексом. В этой области также возможны некоторые сдвиги. Выше уже говорилось о том, что при наименовании предметов огромную роль играют различного рода ассоциации. Наименованию предшествует сравнение. Сравнение может привести к смещению доминантных черт обобщенного образа. Так, например, обобщенное представление о бруснике связано с представлением целого ком<83>плекса ее отличительных черт. Наименование ее в татарском языке нарат rилеге (буквально «сосновая ягода») было связано с выделением одной черты – особенности этой ягоды расти под соснами – как доминантной. С утратой первоначальной внутренней формы эта доминантная черта может утратиться. Наличие синонимов ведет к известной регламентации узуса данного слова, хотя в реальной действительности может не быть логических оснований для такой регламентации, ср. русск. путь и дорога. Слова могут приобретать в речи различную стилистическую окраску, употребление их может быть нормированным и ненормированным.

          Чисто языковым явлением следует считать реляционные свойства слова. Реляционная семантика (структурное значение) слова характеризует положение его в языковой системе, т. е. его дистрибуцию в семантической и формальной структуре языка, а также его частотность.

          «К реляционным свойствам слова принадлежат такие его признаки, как сочетаемость, стилистическая тональность (например, книжность, разговорность, просторечность и т. д.), архаичность, новизна и др. Реляционные значения слов, как и реляционные значения фонем, в отличие от лексических значений в традиционном смысле не имеют коррелятов (референтов) в объективной действительности. Они целиком и полностью обусловлены внутренними отношениями компонентов языковой системы» [7, 19-20].

          Необходимость познания человеком действительности и последующего ее выражения средствами языка ведет к известной конструктивизации действительности. «Окружающая нас материальная действительность постоянно изменяется, развивается по законам диалектики, все в ней взаимосвязано друг с другом, она «текуча», в ней отсутствуют строгие разграничительные линии. Поэтому процесс познания действительности связан с выделением каких-то отдельных предметов, с их наименованием, с их отождествлением между собой, с превращением непрерывного в дискретное, текучего в жесткое» [17, 76].

          Вынужденное дробление действительности в речи приводит к созданию большого количества искусственно объективированных и как бы изолированно существующих атрибутов различных предметов и явлений, которые в действительности раздельно не существуют. В речи появляются различные элементы, обслуживающие только технику речи и т. п.

          Формы выражения мышления в языке относительно независимы. Не все изменения в языке могут быть рассматриваемы как прямое отражение изменений в мышлении.

          Однако наличие этих двух преломляющих сфер никогда не приводит человека к конфликту с действительностью. Жизненная практика всегда коррегирует возможные отклонения отражения и в конечном счете обеспечивает человеку правильное понимание истинной сущности предметов и явлений материального мира.<84>

          Язык и речьЧеловеческий язык не представляет собой абсолютно однородного целого. В действительности – это совокупность различных языковых вариаций, возникновение которых вызывается действием самых различных факторов. Существуют различные территориальные, социальные и функциональные варианты языка. Однако одной из наиболее сложных проблем членения человеческого языка является проблема противопоставления языка и речи. Любопытно отметить, что попытки выделить в языке какую-то общую схему, установить некий общий набор каких-либо правил, управляющих многочисленными проявлениями узуса, возникли задолго до постановки проблемы языка и речи в теоретическом плане. Наглядным примером могут служить многочисленные описательные грамматики различных языков.

          Стремление В. фон Гумбольдта представить язык одновременно как ?rgon и Tn?rgeia также можно рассматривать как своеобразное проявление исканий этого рода.

          Сознательная теоретическая постановка проблемы языка и речи в истории языкознания обычно связывается с Ф. де Соссюром, который писал по этому поводу следующее: «с какой бы стороны не подходить к вопросу, нигде перед нами не обнаруживается целостный объект лингвистики. Всюду мы натыкаемся на одну и ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на одной лишь стороне каждой проблемы, рискуя тем самым не уловить указанных выше присущих ему двойственностей; либо, если изучать явления речи одновременно с нескольких сторон, объект лингвистики выступает перед нами как беспорядочное нагромождение разнородных, ничем между собой не связанных явлений». По мнению Соссюра, есть только один выход из всех этих затруднений: надо с самого начала встать на почву языка [59, 34]. На основании различных определений, которыми Соссюр наделяет язык, можно составить общее представление об этом понятии.

          Соссюр считает язык нормой для всех проявлений человеческой деятельности. Понятие языка (langue) не совпадает с понятием речевой деятельности вообще (langage); язык – только определенная часть,– правда, важнейшая,– речевой деятельности. Он – с одной стороны, социальный продукт речевой способности, с другой стороны,– совокупность необходимых условий, усвоенных общественным коллективом для осуществления этой способности у отдельных лиц [59, 34]. У всех индивидов, связывающихся между собой в процессе общения, неизбежно устанавливается некая средняя линия. Все они воспроизводят – конечно, не вполне одинаково, но приблизительно,– те же самые знаки, связывая их с теми же самыми понятиями. Язык – это клад, практикою речи откладываемый во всех, кто принадлежит к одному коллективу.<85>

          Это – грамматическая система, потенциально существующая в каждом мозгу или лучше сказать мозгах целой совокупности индивидов, ибо язык не существует полностью ни в одном из них, он существует в полной мере лишь в массе [59, 38]. Разделяя язык и речь, мы тем самым отделяем: 1) социальное от индивидуального; 2) существенное от побочного и более или менее случайного. Язык не есть функция говорящего субъекта, он – продукт, пассивно регистрируемый индивидом [59, 38]. Язык есть социальный элемент речевой деятельности вообще, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать язык, ни его изменять [59, 39]. Язык – система знаков, выражающих идеи [59, 40].

          Наоборот, речь есть индивидуальный акт воли и понимания, в котором следует различать: 1) комбинации, при помощи которых говорящий субъект пользуется языковым кодом с целью выражения своей личной мысли; 2) психофизический механизм, позволяющий ему объективировать эти комбинации [59, 38]. Речь – сумма всего, что говорят люди, и включает: а) индивидуальные комбинации, зависящие от воли говорящих, б) акты говорения, равным образом производимые, необходимые для выполнения этих комбинаций. Следовательно, в речи ничего нет коллективного: проявления ее – индивидуальны и мгновенны: здесь нет ничего, кроме суммы частных случаев [59, 42-43].

          Дальнейшее развитие учения Соссюра о языке и речи в основном шло по двум линиям. Одни исследователи пытались эти понятия уточнить, не опровергая в принципе самого тезиса. Так, например, Л. Ельмслев считает возможным рассматривать язык (langue) в трех аспектах: а) как чистую форму, определяемую независимо от ее социального осуществления и материальной манифестации (схема), б) как материальную форму, определяемую в данной социальной реальности, но независимо от детальной манифестации (норма), в) как совокупность навыков, принятых в данном социальном коллективе и определяемых фактами наблюдаемых манифестаций (узус). Из всех толкований термина «язык» больше всего приближается к обычному употреблению слова в первом значении – язык как схема [23, 59-61]. По мнению В. Порцига, язык представляет совокупность образов памяти [74, 106], усвоенных привычек, накопленных в сознании говорящего. А. Гардинер считает возможным применять наименование «язык» ко всему тому, что является традиционным и органическим в словах и сочетаниях слов, а «речь» – ко всему тому в них, что обусловливается конкретными условиями, к значению или намерению говорящего [14, 15]. В отличие от Соссюра, Гардинер считает, что язык используется в речи, но речь в его понимании – это остаток, получаемый в результате исключения языка из речи [14, 16]. Очень близким к истолкованию языка и речи, данному А. Гардинером, является объяснение этих понятий в книге А. И. Смирницкого «Объективность существования языка» [57]. Язык дейст<86>вительно и полностью существует в речи, и реальное звучание речи, ее звуковая материя принадлежат языку [57, 29].

          Язык как ингредиент речи пронизывает всю речь и все ее стороны [57, 14]. Всё то в звучании речи, что является случайным, побочным или дополнительным с точки зрения языка как важнейшего средства общения людей, принадлежит так называемому остатку, а не языку [57, 14]. А. И. Смирницкий обвиняет Соссюра в том, что последний, различив язык и речь, всю материальную, реально звуковую, объективно данную сторону отнес к речи и сделал язык чисто психичным, но вместе с тем признал общественную природу языка [57, 9]. Соссюр, по мнению Смирницкого, лишает язык его материальности. То, что Соссюр называет langue, есть в действительности знание языка, а не сам язык как таковой. Значение слов также принадлежит языку [57, 23].

          На недопустимость резкого различия между языком и речью указывает Э. Косериу. Язык представлен в речи и обнаруживается в отдельных речевых актах. Язык и речь – это только различные точки зрения, различные степени формализации одной и той же объективной реальности. Он считает односторонним и неверным утверждение Соссюра, что в речи нет ничего коллективного [69, 23]. Язык представляется Соссюру только как игра противопоставлений. Он рассматривается им с разных точек зрения, не составляющих единого плана [69, 24]. Косериу пытается ввести деление языка, основанное на трихотомии «система – норма – речь». Норма отличается от функциональной системы тем, что она предполагает существование в языке явлений несистемного характера, т. е. не составляющих оппозиций, но тем не менее необходимых [69, 39].

          Т. П. Ломтев утверждает, что язык представляет собой область конструктивных лингвистических объектов, а речь – область естественных лингвистических объектов [66, 49]. Ю. М. Скребнев пытался определить язык как объективированное, обобщенное нормативное представление, обобщенное мыслительное построение, выводимое из речевых проявлений, но не сводимое к ним [66, 65]. По определению Б. А. Успенского, противопоставление «система – текст» по существу тождественно противопоставлению «язык – речь» (langue – parole). Под языком (langue) понимается некоторая внутренняя система, лежащая в основе каждого речевого акта, т. е. в основе каждого текста, явления parole. В терминах логики можно сказать, что langue есть метасистема по отношению к parole, т. е. некая система, через которую описывается parole, на фоне которой явления parole сами становятся системными [61, 35]. Таким образом, Б. А. Успенский, в отличие от Соссюра, признает системность речи. Традиционное противопоставление между языком и речью, по утверждению А. Мартине, можно выразить в терминах кода и сообщения. Код является организацией, позволяющей редактировать эле<87>мент высказывания для того, чтобы определить с помощью кода смысл сообщения [72, 30]. Так называемая порождающая грамматика тоже использует противопоставление языка и речи. Н. Хомский предполагает, что человек в процессе усвоения языка овладевает системой правил, которые составляют грамматику данного языка. Грамматика представляет собой устройство, которое описывает бесконечный набор правильно образованных предложений и дает каждому из них одно или несколько структурных описаний. Такое устройство и есть порождающая грамматика [68, 509].

          Вместе с тем в современной лингвистике существует и другая точка зрения, сторонники которой не придают какого-либо существенного значения рассматриваемой дихотомии или пытаются совершенно по-иному истолковать то рациональное зерно, которое содержится в этом делении. Так, В. Д. Аракин полагает, что языки речь связаны друг с другом неразрывно [66, 9]. По мнению В. В. Белого, язык и речь не могут разграничиваться и соотносятся лишь как социальное и индивидуальное [66, 15]. Всё в речи является генетически языковым, ибо в речи может быть лишь то, что раньше наличествовало в сознании [66, 16]. Представление о речи как явлении индивидуальном, в противоположность языку как явлению социальному, лишено внутренней логики и противоречит фактическому положению дела. Общего языка в данном случае как такового не существует [66, 22-23]. Признавать реальное существование системы языка как некоторой абстрактной схемы, или суммы правил и т. п.,– значит признавать, по мнению Г. В. Колшанского, бытие отдельной сущности языка [30, 18]. Представление речи как индивидуального акта в противоположность некоторому социальному акту, свойственному всему народу (обществу, говорящему на том или ином языке) может быть объяснено только при одном условии – если будет доказано, что индивид существует вне общества, а общество не предполагает наличия индивидов. Так как этот тезис не может быть доказан в рамках истинной диалектики, то с необходимостью следует признать, что отдельное существование языка и общества – языка индивида (речи) невозможно, а потому алогично и утверждение о двух – языковой и речевой – формах коммуникации. Отрыв индивидуального и социального в данном случае так же неправомерен, как неправомерен разрыв отдельного и общего, свойственных каждой вещи и каждому явлению [30, 18-19]. Признание речи как неупорядоченного явления ставит под вопрос функционирование ее в качестве средства общения. Диалектика познания подсказывает, что единичное и общее присуще самим реальным объектам, и они находятся в неразрывном единстве [30, 21]. Язык представлен в конкретных актах говорения всех индивидуумов народа, таких конкретных актах, которые одновременно в своей реальности существуют и как общее, свя<88>зывающее все эти единичные акты в одно явление, называемое языком человека [30, 22]. Все доказательства различения языка и речи вращались по существу вокруг объяснения индивидуальной речи как единичного явления и одновременно как общего момента, свойственного всякой речи; но в этом раккурсе наиболее целесообразно подходить к проблеме дифференциации языка и речи с позиций категорий диалектики, категорий единичного и общего. Извлечение общих свойств есть задача научного исследования, но задачей научного исследования является и адекватное представление объекта в его диалектических противоречиях [30, 22-23].

          Американские дескриптивисты вообще не признают необходимости проводить какое-либо различие между языком и речью.

          Нельзя не признать, однако, что основой для разграничения языка и речи послужило объективно существующее в языке общее и конкретные случаи использования этого общего в речевых актах. Несмотря на то, что дихотомия «язык – речь» рассматривается многими лингвистами как одно из крупнейших достижений современного языкознания, в этом вопросе еще очень много неясного и недоработанного. Прежде всего следует указать на явные противоречия, существующие в самой теории проблемы и связанные со взглядами Соссюра. С одной стороны, язык, по определению Соссюра, являлся частью речевой деятельности, с другой стороны, подчеркивается, что сама речь представляет собой только индивидуальное – в ней якобы нет ничего коллективного. Совершенно ясно между тем, что если язык ингредиент речи, то в самой речи должен содержаться также элемент социального, общественно релевантного.

          Если в речи нет ничего коллективного, то каким образом может стать социальным явлением язык? При анализе этих противоречий неизбежно следует признать, что язык вплетен в речь, присутствует в каждом речевом акте. Если язык – система, то не может быть несистемной и речь. В противном случае люди не могли бы общаться. Остается допустить, что речью следует называть не всю совокупность конкретных речевых актов, а какие-то общие атрибуты этих актов. Например, индивидуальной речью можно считать случайные ошибки в произношении, специфические особенности речи, особенности чисто личного набора слов, выражающиеся в большей частотности употребления тех или иных слов, оборотов, отдельных типов предложений (например, относительных по сравнению с часто их заменяющими деепричастными конструкциями), употребление каких-то новых слов, не вошедших в массовый обиход и т. п. Однако и эти атрибуты индивидуальной речи нелегко отграничить от того общего, что существует в языке. Индивидуальные ошибки в произношении или ударении могут быть результатом действия аналогии, особый отбор слов и предложений вполне естествен, так как практически ни один<89> индивид не владеет языковой системой в полном ее объеме. В языке постоянно возникают новые слова, но если слово не стало еще общим достоянием, то нельзя на этом основании речь противопоставлять языку, так как противопоставлению должны подлежать явления уже сложившиеся, а не только что возникшие или возникающие.

          Совершенно нелогично и определение речи как сверхъязыкового остатка. Если система языка манифестируется в речи, то сама речь, естественно, не может быть только сверхъязыковым остатком. Неверно утверждение Соссюра о том, что язык существует только в виде отпечатков в сознании людей, представляющих чисто психические образования. В языке современного человека понятие тесно связано с речевым его выражением, т. е. со словом, с определенными акустическими образами. Трудно также согласиться с утверждением Соссюра о том, что грамматическая система существует потенциально в мозгу индивида или целой совокупности индивидов. Многочисленные наблюдения показывают, что человек, не получивший хотя бы минимальной лингвистической выучки, не имеет никакого отчетливого представления о системе того языка, на котором он говорит. Он или неосознанно чувствует ее таксономически, например, он знает, к какому типу склонения или спряжения отнести незнакомое слово, или подходит к ней чисто прагматически, операционально. Его более всего интересует вопрос, как правильно сказать в данном конкретном случае. Подобные типичные стереотипы различны по своему характеру. В одних случаях это результаты чисто технических языковых процессов, связанных с установлением рационально отобранных смыслоразличительных средств (фонем), в других – результаты классификации слов (ср., например, словообразовательные суффиксы) или отражение объективно существующих связей между предметами (ср. словоизменительные формативы) и т. п.

          Типичные стереотипы языка возникли в процессе общения, а не в результате отвлечения от конкретного языкового материала. Эти общественно релевантные типические стереотипы, очевидно, и образуют функционирующую языковую систему, управляющую узусом. Поэтому язык и речь следует рассматривать не как особые сферы, а в ином плане – выясняя, как вышеуказанная система направляет и реализует узус. Несомненно одно, что узус во всех его конкретных проявлениях направляется и регулируется системой общественно релевантных стереотипов.

          Каждое речевое выражение строится по определенным правилам. Необычайное разнообразие сочетаний слов совершается в рамках определенных системных отношений и ограничений. То же самое относится и к области звукового оформления слов. Весь смысл рассматриваемой проблемы состоит именно в этой регуляции. Так называемые сверхъязыковые остатки не имеют<90> никакого решающего значения для решения проблемы «язык – речь», поскольку не они определяют сущность конкретного использования языка. Что же касается понимания языка как системы чистых отношений, то можно полагать, что в этом случае мы действительно имеем дело с языком как известной научной абстракцией. Подобная сетка отношений, однако, не управляет узусом, а также не имеет прямого отношения к разграничению языка и речи.

          Общая характеристика круговорота речиВсякое речевое общение предполагает наличие некоторых необходимых условий, вне которых оно вообще немыслимо. Оно предполагает прежде всего наличие конкретного человеческого коллектива, пользующегося данным языком как средством общения. Язык должен представлять собой определенную сумму фиксированных норм и правил, обеспечивающих его понимание членами данного коллектива. Большое значение для понимания языка имеет наличие у говорящих единого уклада социальной жизни, общих нравов, обычаев и привычек, вырабатывающихся в результате совместного пребывания на определенной более или менее ограниченной территории и т. п.

          Взаимное понимание языка не представляется возможным, если комплексы дифференциальных опознавательных признаков, служащие для различных предметов и явлений у говорящего и слушающего, будут разными. Можно как угодно истолковывать понятие прогресса, но основной отличительный признак прогресса – движение вперед, отличающий его от такого явления, как регресс, – в сознании говорящих должен сохраняться.

          Для того чтобы язык был удобным средством общения, он должен быть системно организован. Система коммуникативных средств языка должна представлять совокупность типовых стереотипов, позволяющих типизированно обозначать общее.

          Произношению фразы обычно предшествует так называемая интенция, или намерение говорящего выразить определенное мыслительное содержание в языковой форме. Происходит перекодирование этого содержания в слова и формы их соединения. Импульсы, возникающие в мозгу путем связей рефлекторного характера, передаются речеисполнительному аппарату, в результате чего произносится образованное по определенным правилам высказывание. Все это при нормальном и естественном владении данным языком совершается автоматически. Природа автоматизма речи недостаточно изучена. Владение языком является результатом укрепившейся привычки, основанной на бесчисленном количестве случаев указанного перекодирования в сходных условиях. Возможно, что некоторые формы высказывания являются штампами, воспроизводимыми автоматически в соответствующих ус<91>ловиях. Однако могут быть случаи, когда говорящий строит фразы. Темп речи от этого несколько замедляется, но автоматизм не утрачивается. Можно предполагать, что автоматизму речи помогают подсознательно усвоенные правила встречаемости слов, а также автоматическая стыковка слов, обеспечивающая грамматическую правильность образованной фразы. Рассмотрим несколько фраз разного типа. Говорящий произносит фразу: земля вращается вокруг солнца. Слушающий автоматически перекодирует это предложение в соответствующее мысленное содержание. Звуковые комплексы у слушающего ассоциированы с предметами материального мира, с их признаками и закономерными связями, относительно которых у него имеются определенные знания. Слушающий знает, что означают соединенные по принятым в данном языке правилам слова земля, вращаться, вокруг и солнце. Он понимает смысл высказывания. Коммуникация достигает своей цели. Если у слушателя возникает желание что-либо сказать, то весь процесс начинается и кончается в том же порядке.

          Фраза земля вращается вокруг солнца сама по себе довольно абстрактна. Условием ее понимания является известная сумма знаний о каждом предмете высказывания.

          В реальной действительности встречается немало случаев общения, когда общее знание свойств предмета дополняется контекстным определением, например, сегодня на реке начался ледоход. Говорящий знает, что в данном случае речь идет не о реке вообще, а о реке, протекающей, скажем, мимо города или какого-либо другого населенного пункта, в котором он проживает.

          Могут быть случаи, когда содержание разговора непосредственно касается окружающей обстановки, например зажги свет и закрой окно занавеской. Тот, к кому обращена данная фраза, может непосредственно видеть предметы, о которых идет речь.

          Конкретные случаи обусловленности контекстом могут быть очень разнообразны.

          Часто контекст определяют как совокупность формально-фиксированных условий, при которых однозначно выявляется содержание каких-либо языковых единиц (лексической, грамматической и т. д.) [31, 47]. Е. P. Курилович определяет контекст более широко; понимая под ним не только словесную обстановку, но и те элементы внешней ситуации, которые определяют значение [36, 74].

          Каждый речевой акт обычно соотносится с какой-нибудь типичной ситуацией. Подлинное владение языком заключается в умении сказать так, как это принято в определенных типичных условиях. Поэтому к живой речи неприменимы такие понятия, как омонимы, синонимы, многозначность слов и т. д.: в конкретном речевом акте каждое слово имеет вполне определенное значение.<92>

          Вообще понимание речи зависит от действия самых различных факторов, конкретное перечисление которых даже не представляется возможным.

          Непосредственное наблюдение конкретной ситуации имеет огромные преимущества перед языком, так как оно дает возможность обозреть все детали окружающей обстановки. Язык в этом отношении имеет гораздо более ограниченные возможности. Прежде чем что-либо сказать, говорящий должен произвести отбор, ограничение, так как в одном речевом акте нельзя выразить всего. Путем постепенного разворачивания речи, соединения различных одиночных актов речи в цепочки, ситуация может быть описана, но по сравнению с тем, что она в действительности представляет, это в общем будет довольно схематичное и неполное ее описание.

          Недостатки речи в значительной мере компенсируются тем, что в речевом акте помимо словесного мышления могут участвовать и другие типы мышления – мышление образное и практическое. Мышление образное может в какой-то мере дополнять и компенсировать то, что не способно выразить словесное мышление. При практическом мышлении словесное мышление может иметь вспомогательное значение, например, в случаях речевой координации трудовых процессов. Понимание речи в значительной степени облегчается благодаря действию интуиции, когда слушающему достаточно найти в речи несколько необходимых ориентиров, чтобы понять смысл высказывания в целом.

          Звуковая речь возникла в процессе труда, и первой функцией звуковой речи была, по всей видимости, координация трудовых процессов. Употребление звуковой речи в современных языках давно перешагнуло первоначальные сугубо утилитарные рамки. Необычайно умножились функции самой массовой коммуникации в связи с необходимостью обслуживания и координирования самых различных сторон деятельности человека. Современная звуковая речь имеет самые различные функции. Она служит и средством убеждения и пропаганды, средством передачи знания, обслуживает самые различные типы информации (пресса, радиовещание), широко используется как средство художественного изображения действительности, приобретая при этом различные эстетические функции. Необычайно осложнилась и сама система коммуникативных средств в связи с развитием человеческого мышления и общим техническим и культурным прогрессом человечества.

          Библиография1. В. Ф. Асмус. Логика. М., 1947.

          2. Ш. Балли. Французская стилистика. М., 1961.

          3. И. С. Беритов. О физиологических механизмах поведения высших позвоночных животных. «Изв. АН СССР». Серия биол., 1957, ?2.<93>

          4. В. М. Богуславский. Слово и понятие.– В сб.; «Мышление и язык», М., 1957.

          5. Л. А. Булаховский. Введение в языкознание, ч, II. М., 1953.

          6. А. Бънков. Мислене и език. София, 1960.

          7. Л. М. Васильев. Проблема лексического значения и вопросы синонимии.– В кн.: «Лексическая синонимия». М., 1967.

          8. П. И. Визгалов. Некоторые вопросы диалектики соотношения языка и мышления. Казань, 1962.

          9. В. В. Виноградов. Русский язык. (Грамматическое учение о слове). М. – Л., 1947.

          10. Е. К. Войшвилло. Понятие. М., 1967.

          11. Л. Г. Воронин. Семантика слова в свете марксистско-ленинской теории отражения. «Уч. зап. Шахтинского пед. ин-та», 1958, т. II, вып. 5.

          12. Л. С. Выготский. Мышление и речь. М. – Л., 1934.

          13. Е. М. Галкина-Федорук. Слово и понятие. М., 1956.

          14. А. Гардинер. Различие между «речью» и языком. – В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. Ч. II. М., 1960.

          15. Г. А. Геворкян. О роли абстракции в познании. Ереван, 1957.

          16. Б. А. Глинский, Б. С. Грязнов, Е. П. Никитин. Моделирование как метод научного исследования (гносеологический анализ). М., 1965.

          17. Д. П. Горский. Вопросы абстракции и образование понятий. М., 1961.

          18. Д. П. Горский. О роли языка в познании. – «Вопросы философии», 1953, ?2.

          19. Д. П. Горский. Роль языка в познании. – В сб.: «Мышление и язык», М., 1957.

          20. Ч. Дарвин. Сочинения, т. 5. М., 1953.

          21. Диалектика и логика. Формы мышления. М., 1962.

          22. А. П. Евгеньева. Основные вопросы лексической синонимики. – В кн.: «Очерки по стилистике современного русского литературного языка». М. – Л., 1966.

          23. Л. Ельмслев. Язык и речь. – В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. Ч. II. М., 1960.

          24. О. Есперсен. Философия грамматики. М., 1958.

          25. Н. И. Жинкин. Вопрос и вопросительное предложение. – ВЯ, 1955, ?3.

          26. В. А. 3вегинцев. Проблемы знаковости языка. М., 1956.

          27. С. Д. Кациельсон. Содержание слова, значение и обозначение. М. – Л., 1965.

          28. Л. С. Ковтун. О значении слова. – ВЯ, 1955, ?5.

          29. Г. В. Колшанский. Логика и структура языка. М., 1965.

          30. Г. В. Колшанский. О правомерности различения языка и речи. – В сб.: «Иностранные языки в школе», вып. 3. М., 1964.

          31. Г. В. Колшанский. О природе контекста. – ВЯ, 1959, ?4.

          32. М. М. Кольцова. Обобщение как функция мозга. Л., 1967.

          33. Н. И. Кондаков. Логика. М., 1954.

          34. И. В. Копнин. Формы мышления и их роль в познании. (Автореф. докт. дисс.). М., 1955.

          35. К. К. Кошевой. Суждение и предложение и павловское учение об условных рефлексах. Пермь, 1959.

          36. Е. P. Курилович. Заметки о значении слова. – ВЯ, 1955, ?3.

          37. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 14.

          38. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 29.

          39. К. Mapкс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 19.

          40. В. Н. Мороз. Мысль и предложение. Ташкент, 1960.

          41. Н. К. Одуева. О переходе от ощущения к мысли. М., 1963.<94>

          42. В. В. Орлов. Особенности чувственного познания. Пермь, 1962.

          43. В. З. Панфилов. К вопросу о соотношении языка и мышления. – В сб.: «Мышление и язык», М., 1957.

          44. П. Н. Пипуныров. Учение И. П. Павлова о двух сигнальных системах и марксистско-ленинская теория познания. Л., 1954.

          45. Г. В.Плеханов. Очерки по истории материализма. Изд. 3. М., 1922.

          46. А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике, т. I-II. М., 1958.

          47. А. А. Потебня. Мысль и язык. Изд. 4. Одесса, 1922.

          48. Д. Д. Райкова. Понятие в свете теории отражения. (Автореф. канд. дисс.). М., 1954.

          49. Л. О. Резников. Гносеологические основы связи мышления и языка. «Уч. зап. ЛГУ», 1958, вып. 13, ? 248.

          50. Л. О. Резников. Понятие и слово. Л., 1958.

          51. Л. О. Резников. Против агностицизма в языкознании. «Изв. АН СССР, ОЛЯ», 1948, т. 7, вып. 5.

          52. А. А. Реформатский. Введение в языкознание. М., 1967.

          53. М. М. Розенталь. Принципы диалектической логики. М., 1960.

          54. С. Л. Рубинттейн. Бытие и сознание. М., 1957.

          55. С. Л. Рубинштейн. Основы общей психологии. Изд. 2, М., 1946.

          56. И. М. Сеченов. Избранные философские и психологические произведения. М., 1947.

          57. А. И. Смирницкий. Объективность существования языка. М., 1954.

          58. И. М. Соловьева, Ж. И. Шиф. Развитие образного мышления у глухих и слышащих школьников младшего возраста.– В сб.: «О психическом развитии глухих и нормально слышащих детей». М., 1962.

          59. Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.

          60. А. Г. Спиркин. Происхождение языка и его роль в формировании мышления. – В сб.: «Мышление и язык». М., 1957.

          61. Б. А. Успенский. Структурная типология языков. М., 1965.

          62. А. С. Чикобава. Реальность синонимов и возможность синонимических словарей. – В кн.: «Лексическая синонимия». М., 1967.

          63. А. Шафф. Введение в семантику. М., 1963.

          64. Г. П. Щедровицкий. О строении атрибутивного значения. «Доклады АПН РСФСР», 1958, ?1.

          65. Ф.Энгельс. Диалектика природы. К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20.

          66. Язык и речь. Тезисы докладов межвузовской конференции. М., 1962.

          67. К. Ajdukiewicz. Abriss der Logik. Berlin, 1958.

          68. N. Chomsky. The logical basis of linguistic theory. – В сб.: «Preprints of Papers for the 8-th International Congress of Linguists». Cambridge (Mass.),

          69. Е. Noseriu. Sistema, norma у habia. Montevideo, 1952.

          70. J. С. Iouzeau. Etudes sur les facultes mentales des animaux comparees a celles de l'homme par un voyageur naturaliste, v. II. Paris, 1872.

          71. F. Eluge. Etymologisches Worterbuch der deutschen Sprache. 18 Aufl., Berlin, 1960.

          72. A. Martinet. Elements de linguistique generale. Paris, 1960.

          73. М. ?ei. The story of language. Philadelphia – N. Y. 1965.

          74. W. ?orzig. Das Wunder der Sprache. Bern, 1950.

          75. I. Vasmer. Russisches Etymologisches Worterbuch, Bd. 2. Heidelberg, 1955.<95>

          [1] Цит. по кн.: Джавахарлал Неру. Автобиография. 1955, стр. 399.

          [2] Пример взят из кн.: А.Н.Кононов. Грамматика современного турецкого языка. М.– Л., 1956, стр. 225.