В специальной лингвистической литературе уже было справедливо указано на то, что «вопрос об языковой изменчивости, представляющей постоянное качество языка, является вопросом о сущности языка» [28, 131]. Изучение языка как исторически развивающегося объекта и основных особенностей языковых изменений представляет поэтому важную часть исследования форм существования языка и тесно смыкается с описанием его сущностных характеристик. Естественно в связи с этим, что подлинное понимание природы языка немыслимо вне постижения тех разнообразных типов движения, которые в нем наблюдаются. Хотя в целом понятие кинематических процессов в языке не может быть сведено к понятию языковой изменчивости, наиболее наглядно языковой динамизм выступает при рассмотрении языка во временной, исторической перспективе. Сравнивая две любые последовательные стадии в развитии одного и того же языка, мы обязательно обнаружим те или иные расхождения между ними. Изменчивость языка выступает всегда как его неоспоримое и весьма очевидное свойство. Его природа, однако, далеко не так очевидна.
Вслед за Соссюром многие исследователи отмечали, что языковая изменчивость находит свое объяснение не в том, как устроен язык, а в том, каково его назначение [124, 204]. И, действительно, языки не могут не меняться прежде всего по той простой причине, что в основе актов коммуникации, средством практического осуществления которых и является язык, лежит отражение человеком окружающей его действительности, которая сама находится в постоянном движении и развитии. Однако импульсы изменений исходят не только от исторически изменяющейся среды, в которой функционирует тот или иной язык. Процесс становления живого языка, его совершенствования никогда в принципе не прекращается, завершаясь, собственно, только тогда, когда сам этот язык перестает<196> существовать. Но процесс созидания языка не исчерпывается ответной его перестройкой в связи с материальным и техническим прогрессом общества,– он предполагает также необходимость усовершенствования языковой техники и включает устранение противоречий, или даже дефектов, существующих в организации конкретных языков. Нельзя поэтому не признать, что по крайней мере часть изменений носит терапевтический характер [164, 21-23], возникая в силу внутренней необходимости перестройки языкового механизма. Частным случаем такой перестройки может явиться изменение, вызванное несовершенством данной лингвистической системы или несовершенством отдельных ее звеньев. Наконец, ряд изменений можно связать непосредственно с воздействием одного языка на другой. В общем виде возможно, следовательно, констатировать, что перестройка языка может, протекать под влиянием двух разных движущих сил, из которых одна связана с назначением языка и реализацией коммуникативных нужд общества, а другая – с принципами организации языка, с его воплощенностью в определенную субстанцию и его существованием в виде особой системы знаков. Язык проявляет вследствие этого двоякую зависимость своей эволюции – от среды, в которой он существует, с одной стороны, и его внутреннего механизма и устройства, с другой. С признанием этого обстоятельства связана и классификация основных причин изменений, предлагаемая ниже. В эволюции любого языка указанные факторы тесно переплетаются и взаимодействуют. Исследование причин, направления и форм языковых преобразований представляет поэтому проблему большой сложности. Параллельно языковым изменениям, обусловленным воздействием внешней среды, выделяются изменения, не обусловленные внешними причинами, что позволяет говорить об относительной самостоятельности развития системы языка; с другой стороны, и развитие системы языка осуществляется до известной степени независимо от некоторых частных сдвигов и обособленно от них [37; 66].
Несмотря на разнообразие причин, вызывающих языковые изменения, им всем присуща одна примечательная особенность. Наряду с тенденцией к изменению языка и совершенствованию его системы здесь постоянно прослеживается мощная тенденция к сохранению языка в состоянии коммуникативной пригодности, которая нередко сказывается в противодействии начинающимся преобразованиям. Всем процессам перестройки в языке обычно противостоят своеобразные процессы торможения, направленные на закрепление и консервацию имеющихся языковых средств и препятствующие наступлению резких перемен. Отсюда особые темпы развития языка, не одинаковые для разных участков его строя – фонетики, лексики, грамматики и т. п.; отсюда большая или меньшая подверженность изменениям на разных уровнях (ср. наибольшую подвижность фонетического строя, что заставляло нередко подчеркивать его революционизирующую роль в общей перестройке языка); отсюда возможность обособленного развития разных сторон языкового знака (подробнее см. выше). Отсюда, наконец, и специфический характер динамической устойчивости языков, позволяющей при значительных изменениях в отдельных частях системы сохранять тем не менее ее общее тождество самой себе в течение длительного времени.
Уже В. фон Гумбольдт подчеркнул, что правильный подход к языку означает его понимание не как вещи (Trgwn), а как самой созидательной деятельности (Tn?rgeia). Однако язык в каждый момент своего существования представляет собой и деятельность, и исторический продукт этой деятельности. В объектах такого рода следует принимать во внимание два разных кинематических процесса – процесс генезиса объекта и процесс его функционирования [85, 7-8]. Понятие исторического развития языка неполно без воссоздания закономерностей обоих этих процессов, ибо любое изменение начинается в речевой деятельности. Изменчивость языка – и предпосылка, и результат речевой деятельности, и условие и следствие нормального функционирования языка. Аналогично некоторым другим сложным явлениям действительности язык может быть охарактеризован как диалектическое единство противоречий. Элементарные частицы являются одновременно и квантом, и волной. Язык представляет собой целостное единство устойчивого и подвижного, стабильного и меняющегося, статики и динамики.
Указанная двойственность языка коренится прежде всего в причинах функционального порядка: она связана тесно с его ролью и положением в человеческом обществе. С одной стороны, чтобы удовлетворять новым потребностям, постоянно возникающим в человеческом обществе, в связи с общим прогрессом науки, культуры и техники, язык должен не только воспроизводиться, но и, приспосабливаясь к новым потребностям, видоизменяться. Ни одна сторона языка не остается в конечном счете вне обновления и вне совершенствования. С другой стороны, все подобные наступающие сдвиги должны быть не только социально мотивированы и социально апробированы, но и социально ограничены. Интересы общества требуют, чтобы никакие преобразования, происходящие в языке, не нарушали возможностей взаимопонимания между членами коллектива, принадлежащими к разным поколениям или социальным группировкам. Преемственность поколений (а в неменьшей степени, по-видимому, и фактор социальных связей) выступает поэтому как сила, препятствующая наступлению каких бы то ни было резких скачков и внезапных кардинальных перемен. Языковые изменения совершаются, как правило, более или менее постепенно. Их распространение связано с определенными временными границами (ср. связанный с этим объективным свойством языковой изменчивости метод глоттохронологии, или лексико-статистический метод датировки доисторических дивергенций внутри праязыковых единств<199> cp. [18; 26; 31 с библиогр.]). «На каждом отдельном этапе языкового преемства, – писал Е. Д. Поливанов, – происходят лишь частичные, относительно немногочисленные изменения», принципиальные же преобразования «мыслимы лишь как сумма из многих небольших сдвигов, накопившихся за несколько веков или даже тысячелетий, на протяжении которых каждый отдельный этап или каждый отдельный случай преемственной передачи языка (от поколения к поколению) привносил только неощутительные или мало ощутительные изменения языковой системы» [56, 79]. Вместе с тем меняющиеся нужды общества постоянно диктуют создание новых средств, необходимых для выражения новых понятий и идей, для эффективного обмена ими, для передачи возрастающего потока информации и ее хранения [29]. Развитие языка протекает поэтому как борьба двух противоположных тенденций – за сохранение и стабилизацию существующей системы языка, с одной стороны, и за ее адаптацию, преобразование, совершенствование, с другой. Объективное существование двух этих разнонаправленных тенденций ярко отражено в таком явлении, как варьирование (см. ниже)
Своеобразное сочетание и переплетение двух названных тенденций и те реальные формы, в которые выливается их взаимодействие в конкретном языке и в конкретной исторической обстановке, обуславливают не только пределы возможных изменений и их темпы (подробнее см. ниже), но и характер протекания изменений. Подчеркивая эти обстоятельства, А. Мартине пишет, что «язык изменяется под давлением изменения нужд коммуникации в постоянном конфликте с экономией усилия, с одной стороны, и с традицией – с другой» [43, 451]. Итак, объяснение изменчивости языка связано с тем, что язык существует и развивается как целенаправленная функционирующая система. Язык изменяется, – подчеркивает Э. Косериу, – «чтобы продолжать функционировать как таковой» [33, 156]. Изменения надлежит рассматривать, таким образом, как прямое следствие главной функции языка – служить средством коммуникации. Поскольку, однако, параллельно этой основной функции язык выполняет и другие задачи (см. подробнее гл. «К проблеме сущности языка»), часть изменений может быть отнесена и за счет необходимости адекватного выполнения и других функций. Так, часть языковых средств подвергается преобразованиям по чисто эстетическим или эмоциональным причинам, т. е. потому, что они недостаточно выразительны или экспрессивны [158]. В то же время положение о том, что язык непрерывно меняется и находится в состоянии изменения, следует понимать лишь в том смысле, что он проявляет способность к неограниченному совершенствованию и созиданию, ноне в том, что он постоянно перекраивается. Именно поэтому факторы перестройки в жизни языка нельзя гипертрофировать и переоценивать, и в общей характеристке языка каждая из названных черт – статика и динамика, устойчивость и подвижность, языковая изменчивость и язы<200>ковая стабильность – должна получить свое адекватное отражение. Так, именно относительная устойчивость системы языка оказывается залогом создания любых языковых, в том числе литературных норм (см. гл. «Норма»). На этом основана возможность кодификации языковых явлений. На стабильности языка базируется возможность поддерживания и сохранения всевозможных традиций. Относительная стабильность, как мы уже отмечали выше, обеспечивает беспрепятственную передачу языка от одного поколения к другому. Напротив, подвижность языка и его способность изменяться разрешают языку выполнять все более и более сложные и разнообразные функции, способствуя совершенному отражению все более и более сложных явлений окружающей действительности, и перестраиваться постепенно вместе с перестройкой того общества, которое обслуживает язык. О том, какие прямые и опосредованные корреляции возникают при этом, наглядно свидетельствует, например, серия работ, посвященных развитию русского языка в советском обществе, т. е. за послереволюционный период [66а; 66б; 66в; 66г].
Объективное наличие в языке этих противоположных свойств означает также, что обе особенности языка равно должны служить предметом лингвистических исследований и что преимущественное внимание к одной из них в конкретных работах может быть оправдано только определенными задачами и целью последних. Это относится в полной мере и к исторической лингвистике. В специальной литературе сейчас наметилась вполне отчетливая тенденция выделить учение о языковых изменениях в самостоятельную дисциплину [125, 3]. Не возражая по существу против попытки обособить изучение данного комплекса проблем, мы не можем согласиться, однако, с тем, чтобы ограничить этой областью исследования всю диахроническую или историческую лингвистику. История языка не исчерпывается одними изменениями, и сведение эволюции языка к постоянным преобразованиям достаточно односторонне. Соответственно этому сфера диахронической лингвистики не может быть сужена анализом языковых изменений. Существуют веские основания считать, что языковые явления, сохраняющиеся продолжительное время и резистентные по отношению ко всякого рода воздействиям, могут интерпретироваться как наиболеее фундаментальные и показательные для структуры данного языка [101, 91; 105]. Таким образом, изучая язык в историческом плане, мы не можем оставить без ответа вопрос о том, какие отдельные черты его строя (и почему именно они) характеризуются значительной устойчивостью. Константность языковых явлений и причины этой константности связаны, по-видимому, и с проблемой лингвистических универсалий.
О том, что история языка не сводима к одним постоянным переменам, косвенно свидетельствуют и показания самих говорящих: у носителей языка, – замечает А. Мартине, – никогда не возникает на протяжении всей их жизни ощущения, что язык, на кото<201>ром они говорят и который они слышат от окружающих, перестает быть тождественным или идентичным самому себе [41, 529]. Обоснования этого интуитивного чувства коренятся, безусловно, в объективной действительности, и можно полагать, что мера устойчивости прямо пропорциональна пределам возможного изменения языка. Более того. Как языковая стабильность, так и языковая изменчивость – это соотносительные свойства языка: одно осознается на фоне другого.
Трудно назвать другой круг проблем, литература по которому была бы столь же обширной, столь же фрагментарной и столь же противоречивой, как литература по вопросу об эволюции языков и языковых изменениях. Достаточно назвать в этой связи, например, публикации, посвященные фонетическим изменениям и фонетическим законам [34, 587-592], или литературу, касающуюся рассмотрения причин языковых изменений [9; 37; 54; 66; 71; 126]. Обсуждение названных проблем составляло излюбленную тему исследований в XIX веке и на рубеже XIX и XX веков. Постепенно, однако, в лингвистике, как и в других отраслях знания, проблемы генетические и исторические были вытеснены проблемами организации объекта [163]. Анализ языка как исторически развивающегося объекта оказался отодвинутым на задний план и убеждение в том, что наука о языке должна обязательно носить исторический характер, разделявшееся едва ли не всеми крупнейшими языковедами прошлого (ср. [6; 26, 1; 54; 132; 140]), сменилось новым пониманием предмета языкознания и ее задач. Основной целью лингвистики было провозглашено изучение языка как системы. При этом, однако, учитывали далеко не достаточно (во всяком случае, на практике исследовательской работы), что язык по своей природе есть система динамическая и что системой и структурой язык остается в любой «хронии» [60, 38]. Сейчас как в отечественном, так и зарубежном языкознании наметилось оживление интереса к исторической тематике, и можно надеяться, что параллельно работам, посвященным описанию причин форм и типов лингвистических изменений (ср. [42; 66; 99; 124; 125]) и уточнению задач диахронической лингвистики (ср. [33; 39; 135; 154; 156]), появятся обобщающие работы о языковой динамике и языковой эволюции. Потребность в таких исследованиях чрезвычайно велика, и можно согласиться с Э. Хэмпом в том, что лингвистические изменения, не являясь более единственно важной темой исследований в нашей науке, по-прежнему представляют собой одну из наиболее актуальных и увлекательных проблем современного языкознания [113].
Не вдаваясь специально в историю изучения рассматриваемых здесь проблем (эта тема уже была частично освещена в работах Р. А Будагова, В. И. Абаева, Ф. М. Березина, де Гроота и особенно В. А. Звегинцева [25-28]), можно отметить только, что такие свойства языка, как подвижность и устойчивость, нередко гипостазировались одна в ущерб другой, что вело в конечном счете к непра<202>вильному пониманию природы языка И ее искажению. Так, рассмотрение языка только как явления текучего, изменчивого, только в его истории и генезисе, лишало возможности установить некоторые фундаментальные признаки организации языка. Эту сторону дела правильно подчеркивали, критикуя младограмматические концепции. Изучая изолированные факты, представители этого направления не видели их органической связи [20, 43], а взаимовлияние и взаимодействие индивидуальных единиц прослеживалось лишь в той мере, в какой они сами объединялись естественно в такие небольшие ряды, как, например, глагольные или именные парадигмы. Атомистические воззрения младограмматиков в значительной степени препятствовали «осознанию важности языковой системы» [44, 143]. Как писал В. Брендаль, значение истории в жизни языка было явно преувеличено, и это создавало «огромные и даже непреодолимые трудности теоретического порядка» [7, 40– 41]. Однако обращение к поискам «постоянного, устойчивого, тождественного», провозглашенное ранними структуралистами (ср. [7, 41]), приведшее на практике к исследованию синхронных языковых срезов, лишь отчасти разрешало указанные выше трудности, поскольку нередко синхрония отождествлялась со статикой. Последнее же имело своим следствием опасности другого рода.
Структуралисты сделали чрезвычайно много для обнаружения и описания системных связей, но причинно-следственные связи оставались вне рамок их исследования. Как указывает Р. Якобсон, в области истории языка Соссюр и его школа оставались по-прежнему на младограмматических позициях: подчеркивая беспорядочность звуковых законов, они недооценивали значение языкового коллектива и ту активную роль, которую он играет в распространении звуковых изменений и инноваций [130, 2; 139]. Изменениям в диахронии приписывался частный и случайный характер, и, по мнению Соссюра, изменения никогда не выстраиваются в систему [69, 99-101]. Аналогичные концепции существовали и в школе Л. Блумфилда. Настаивая на том, что представление о языке как об устойчивой структуре лексических и грамматических навыков – это иллюзия, ибо язык находится в беспрестанном движении, Л. Блумфилд полагал одновременно, что причины подобного движения от нас скрыты. «Ни одному исследователю,– писал он,– еще не удалось установить связь между звуковым изменением и каким-либо предшествующим ему явлением: причины звуковых изменений неизвестны» [4, 420; 34, 590 и сл.]. Но проблема языковой изменчивости не может быть разрешена при таком нигилистическом отношении к проблеме каузальности (подробнее см. ниже).
С другой стороны, чрезмерное увлечение статикой при описании синхронных систем приводило к известной жесткости, ригористичности анализа и нередко выливалось в статичность описания. Стратификация сосуществующих явлений, данная без должного учета «слабых» и «сильных» позиций в системе, без разграничения про<203>филирующих и маргинальных моделей, без дифференциации архаизмов и неологизмов, без внимания к продуктивности и непродуктивности форм и т. п., то есть без установления всего того, что характеризует развитие языка,– подобная стратификация исключала также правильную оценку перспективных возможностей языка.
Основываясь на высказанных выше соображениях, мы и полагаем, что в настоящее время целесообразно вернуться еще раз к обсуждению вопросов, касающихся сочетания в развитии языка черт статики и динамики и, в частности, связанных с изучением соотношения статики и синхронии, с одной стороны, и диахронии и динамики, с другой [32] с тем, чтобы прежде всего сделать надлежащие выводы из того факта, что диахрония не только динамична, но и стабильна, а синхрония, напротив, не только статична, но и динамична [35]. Неотъемлемой проблемой диахронической лингвистики, направленной на изучение языка как исторически развивающегося явления, становится поэтому, во-первых, проблема устойчивости, стабильности языка во времени [92, 104] и распознавание ее причин. Соответственно этому, исследование языковых изменений может быть признано, но только одной из областей – хотя и весьма существенной – исторической лингвистики.
Можно также подчеркнуть, с другой стороны, что новое понимание задач диахронической лингвистики означает, как это формулирует Э. А. Макаев, «вскрытие и показ взаимозависимости и соотносительности всех элементов языковой системы на любом этапе развития языка, включая их праязыковое состояние» [39, 145]. В этом смысле существенную помощь исторической лингвистике может оказать синхронный анализ. Так, например, он оказывается незаменимым в том случае, когда нам необходимо сделать выводы диахронического порядка на основании такого фактического материала, когда невозможно его сравнение с другим текстом и когда мы по объективным причинам не можем прибегнуть ни к ареальной лингвистике, ник лингвистической географии, ни к глоттохронологии [36, 400]. Таким образом, применение синхронного анализа в диахронии позволит по-новому поставить и решить такие диахронические задачи, как задачи реконструкции, в частности, внутренней реконструкции.
Использование принципов синхронного анализа в диахронии позволяет поставить в новом ракурсе и вопрос о языковых изменениях. Это касается в первую очередь понимания места изменений в развивающейся, то есть динамической системе (см. ниже, стр. 211-217). Это относится также к вопросу о том, может ли система языка как таковая выступать в виде движущей силы в развитии языка (см. подробнее, стр. 250-254). Это касается, наконец, направления языковых изменений и характера их протекания. «Языковые изменения как процесс, – указывает А. Мартине, – могут быть полностью осмыслены только при синхроническом рассмотрении динамики<204> языка» [43, 451]. Последнее заставляет признать важность и актуальность самой проблемы языкового динамизма и особенностей его проявления в таком свойстве системы языка, как вариантность составляющих ее единиц.
Всякое изменение, по мнению ряда ученых, относится первоначально к языковой синхронии [4, 344; 92, 102; 124]. Это положение следует понимать в том смысле, что наступлению или свершению изменения предшествует период сосуществования в одном и том же речевом коллективе нескольких разновидностей форм. Р. Якобсон указывает в этой связи на существование старой и новой разновидности, Л. Блумфилд – на наличие форм, разных по своей частотности или социальной коннотации и т. п. Представители Пражского лингвистического кружка указывают в той же связи на существование в каждой системе ядерных, центральных и периферийных элементов, и на возможность их взаимодействия и перемещения. Источником изменений могут, поэтому являться сложные перекрестные воздействия разных субкодов, органически сплетающихся в одно подвижное гибкое целое. В качестве исходного момента в развитии языка может быть названа, следовательно, его неоднородность в функциональном (стилистическом), социальном и географическом планах. Все эти факторы и получают по возможности свое описание в последующем изложении.
Мы уже указывали выше, что вопрос о языковых изменениях рассматривался в истории языкознания в самых разных планах. По-видимому, целесообразно в этой связи выделить из всего этого комплекса проблем ключевые или узловые вопросы, нуждающиеся в первоочередном и самостоятельном освещении в пределах общего языкознания. Подобный расчлененный подход к проблеме был предложен, в частности, Э. Косериу, который подчеркнул, что, изучая языковые изменения, «необходимо различать три следующие проблемы,... которые часто смешиваются: а) логическую проблему изменения (почему изменяются языки, то есть почему они не являются неизменными); б) общую проблему изменения, которая... является не «причинной», а «условной» проблемой (в каких условиях обычно происходят изменения в языке?); в) историческую проблему определенных изменений» [33, 182]. Известным пробелом в этом перечне является, по нашему мнению, отсутствие вопроса о причинах языковых изменений, который, как подчеркивал еще Е. Д. Поливанов, составляет «целую самостоятельную область или дисциплину внутри науки о языке или общего языкознания» [56, 75]. Особо можно было бы выделить и вопрос о формах и типах языковых изменений и их классификации (ср. [54; 71; 125]). С учетом этих дополнений и проводится изложение материала в настоящей главе.
Поскольку на первый из поставленных Э. Косериу вопросов мы уже пытались ответить в настоящем введении, мы переходим теперь к характеристике форм движения, наблюдаемых в развитии<205> языка, с тем, чтобы уточнить само понятие языковой изменчивости. После краткого описания механизма языковых изменений мы переходим к анализу конкретных причин различных языковых изменений и прослеживаем наиболее типичные виды преобразований. Наконец, в заключение нами рассматривается вопрос об общем направлении эволюции языков и темпах преобразований лингвистических систем.
О формах движения в языке и определении понятияязыковых измененийБытие языка как объекта, нестатического по своей природе, наблюдается не только при рассмотрении языка в сугубо исторической перспективе, но и при анализе процессов, характеризующих речевую деятельность. В отличие от искусственных семиотических систем, которые в процессе своего функционирования не только не меняются, но и не могут изменяться (ср. систему правил регулирования уличного движения, азбуку Морзе, сигнализацию флажками и т. п.), естественные языки развиваются и изменяются именно в ходе своего применения, по мере использования в актах речи. Уже давно обратили внимание на то, что акт речи – это не только процесс выбора, распознавания и организации каких-то готовых моделей, но одновременно и процесс творчества. Воспроизведение существующего в языке является в сущности лишь частичным копированием по готовым образцам. Оно не представляет собой механического дублирования, и лингвистические расхождения (отклонения от единиц, принимаемых за эталон) наблюдаются даже в речи одного и того же человека [43; 45; 98; 149]. Нельзя поэтому не согласиться с тем, что любое изменение начинается в речи и затрагивает первоначально ту непосредственную данность, с которой имеет дело каждый носитель языка,– синхронную языковую систему. Как указывает Н. Д. Андреев, «не всякое изменение в системе речи приводит к сдвигам в структуре языка, но любому сдвигу в структуре языка обязательно предшествует изменение в системе речи» [1, 24].
Нетождественность реализации языковых единиц в речи и различная их продуктивность и дистрибуция не означают вместе с тем, что изменения происходят внутри синхронной системы языка. Если выстроить факты языка в том их виде, в каком они существуют для носителя данного языка, то есть на одной плоскости, синхронно, изменения как такового обнаружить не удается. Из этого факта известная часть языковедов, находящихся под непосредственным влиянием Ф. де Соссюра, делала неправильный вывод, что синхронная система статична и как таковая не развивается. Иначе говоря, отсутствие изменений приравнива<206>ли отсутствию развития. Еще в 1928 г. Луи Ельмслев, например, продолжал считать, что понятия развития и системы языка несовместимы [121, 54]. Подобное представление о языке противоречило, однако, фактическим наблюдениям, с одной стороны, и традициям лучших описаний языков, в которых современность рассматривалась с учетом реликтов прошлого и ростков будущего.
В двух тесно между собой связанных лингвистических школах вынашивалось поэтому принципиально иное понимание эволюции языков и роли отдельных стадий в ее протекании. Эта линия, идущая еще от Бодуэна де Куртенэ и поддержанная в отечественном языкознании такими видными лингвистами, как Л. В. Щерба, Г. О. Винокур, Е. Д. Поливанов и другие, нашла также параллельное развитие и отражение среди представителей Пражского лингвистического кружка. Заслуга осознания своеобразной «подвижности» синхронии и признание языкового динамизма в любом состоянии языка принадлежат прежде всего двум названным школам. Свой значительный вклад в понимание языка как системы динамической внесли и первые фонологи, в том числе и А. Мартине. В трудах перечисленных выше ученых и особенно в конкретных исследованиях Н. С. Трубецкого и Р. Якобсона было убедительно продемонстрировано, что язык никогда не теряет свойства динамики и что поэтому о совпадении понятия статики и синхронии тоже говорить не приходится (см. подробнее [10, 50-52; 35, 119-120]).
Эта точка зрения, означавшая признание черт динамики в любом состоянии языка и имевшая своим следствием большее внимание к тенденциям развития даже в пределах отдельных синхронных срезов (ср. [9; 17; 20; 47; 94]), получила в настоящее время едва ли не всеобщее одобрение. Однако значение самого факта «подвижности» синхронии еще не было оценено надлежащим образом в том смысле, что разные формы движения в языке, разные формы языкового динамизма, еще не получили дифференцированного описания1.
В современной науке, – справедливо отмечает С. К. Шаумян, – широко укоренилось мнение, будто бы изучение процессов в языке относится только к области истории; между тем они характерны для любого состояния языка, синхронии и диахронии [82, 14-17]. Следует поэтому положительно оценить попытки создать модели языка, воспроизводящие синтез его элементов в процессе речи, то есть динамические модели, мыслящиеся как своеобразное порождающее устройство, аналогичное живому языку. Можно также полагать, что в лингвистике в настоящее<207> время открываются новые возможности более глубокого анализа развития языков путем изучения как процессов генезиса языковых явлений, так и процессов порождения языковых единиц с помощью единообразных методов исследования [23, 55; 49, 9– 12]. Так, например, можно ожидать, что вероятностный метод и метод трансформационный помогут пролить свет на сущность переходов от одного состояния языка к другому и даже исчислить подобные переходы [75; 76, 78]. Продолжая логически мысль С. К. Шаумяна, следовало бы, однако, поставить прежде всего вопрос о том, а какие именно процессы характеризуют развитие языка и одинаковы ли формы движения в разных состояниях языка. Иначе говоря, представляется весьма своевременным сформулировать вопрос о сущности процессов, наблюдаемых в развитии языка, в следующем виде: идентичны ли формы движения, характерные для синхронного функционирования языка, тем, которые характерны для диахронической эволюции языка? На этот вопрос следует, по всей видимости, ответить отрицательно. В самом общем виде здесь можно указать на два различных кинематических процесса. Один из них, относящийся к функционированию языка, охватывает все движения, оставляющие исходную структуру [т. е. схему связей между элементами системы] без изменений. Другой, напротив, включает те движения, которые приводят структуру к новому виду. Такой тип движения характерен для эволюции языка и генезиса отдельных его форм [85]. Движения первого рода могут быть обозначены термином «варьирование», движения, или процессы, второго рода – термином «изменения». Варьирование элементов, встречающееся на всех уровнях языка, создает условия непрерывной и постепенной эволюции языков при сохранении их общей целостности и единства, ср. [24]; изменение знаменует завершение этого процесса в данном участке языкового строя. Понятие языкового динамизма включает, таким образом, две серии процессов, в связи с чем нельзя провести знака равенства между языковым динамизмом и языковой изменчивостью.
Под языковым изменением следует понимать процесс нарушения тождества единицы самой себе и результат такого нарушения тождества. Языковое изменение есть понятие диахроническое, ибо для его обнаружения и констатации мы должны сопоставить два разных временных среза. Формула изменения – «А > Б» – есть одновременно признание двух разных состояний, из которых одно предшествует другому. «Категория «изменение», – пишет в данной связи советский философ Б. А. Грушин, – по-видимому, является самой абстрактной, самой общей категорией, которая отражает процессы развития объективного мира. В ней подчеркивается лишь самое общее, самое очевидное, бросающееся в глаза, присущее всякому процессу развития: наличие различий в одном и том же элементе системы (или в самой системе), взятом (взятой) в<208> двух различных по времени точках» [53, 104]. Последнее указание особенно существенно, ибо языковые расхождения могут наблюдаться не только при сравнении текстов, разных по времени их создания. В принципе можно говорить также о различиях, встречающихся в географическом или социальном планах, что позволяет отличать модификации во времени и модификации между разными частями одного речевого коллектива, имея в виду территориальное, функциональное или социальное расслоение языка [43, 450-451]. Тем не менее, не все указанные типы модификаций можно считать изменениями в собственном смысле слова. Мы относим этот термин лишь к расхождениям во времени, то есть полагаем, что он служит для обозначения нетождеств между явлениями, обнаруживающими зависимость во временнум следовании и связанными отношениями преемственности и замещения. Все другие модификации одной и той же единицы мы и обозначаем термином «варьирование». При таком понимании термина «изменение» последнее следует отличать от инноваций, или новообразований, в содержании которых главное – момент появления новой единицы или элемента, а не момент превращения одного явления в другое.
Итак, процессы изменения – это процессы замещения в широком смысле этого слова [125], начиная от вытеснения одной единицы другой и кончая постепенным видоизменением материального функционального или семантического тождества единицы. Процессы же варьирования – это процессы сосуществования и конкуренции гетерохронных или гетерогенных образований, объединяемых по какому-либо сходному признаку, чаще всего по сходству денотативного значения рассматриваемых единиц [64]. В качестве вариантов могут рассматриваться также образования, выполняющие в языке одну и ту же функцию и различающиеся между собой по их распределению в социальном или географическом пространстве данного языка, или по их частотности и продуктивности. В качестве особых разновидностей изменения необходимо исследовать также процессы переинтеграции, которые могут, вообще говоря, выделяться и в отдельный класс модификаций формы; переинтеграция представляет собой нарушение одних ассоциативных связей и возникновение других, не сопровождаемое изменением материального тождества единицы в целом, но лишь перераспределением ее составных частей (ср. процессы морфологического переразложения формы).
Варьирование и переинтеграция и новообразования подготавливают изменение, но в отличие от изменения, для которого характерны отношения замещения, в первых трех случаях никаких замен, собственно, не происходит. В случае изменения наличие одной единицы исключает одновременное существование другой; формула «А > Б» означает, что А кончило свое существование, и на его месте появилось некое Б. В случаях переинтеграции и варьирова<209>ния устанавливаются принципиально иные отношения: А и Б сосуществуют.
Механизм языкового изменения тесно связан с процессами варьирования: так, фонетическое изменение представляет собой, по мнению Л. Блумфилда, с исторической точки зрения «постепенное предпочтение, оказываемое одним недистинктивным вариантом в ущерб другим» [4, 399]. В иных терминах, но во многом аналогично описывал протекание изменения и Бодуэн. Историческое развитие польской флексии представляется, например, в его изложении как медленный процесс колебания форм, в течение которого одни формы постепенно берут перевес над другими [5, 1, 23-24].
Языковые изменения служили предметом специальных исследований уже издавна, процессы же варьирования были вовлечены в круг лингвистической проблематики лишь сравнительно недавно (интересный обзор мнений с библиографией по теме содержится в работах Н. Н. Семенюк [64]; см. также [431 и [124]). Не оставляет, однако, сомнений, что и эта форма проявления языкового динамизма, во многом определяющая конкретные пути эволюции языка, тоже должна получить надлежащее освещение. Как мы уже указывали выше, это связано в первую очередь именно с тем обстоятельством, что ключ к изучению природы языковых изменений лежит в синхронии: «и начальная, и конечная точка изменения в течение некоторого времени сосуществуют» [93, 276] (см. также [163]).
В наиболее четкой форме мысль о многообразии и разнообразии задач современной науки в области познания языка как динамического объекта, проявляющего черты динамической устойчивости, выразил Делл Хаймз. В настоящее время, – подчеркивает этот американский лингвист, – одинаково важно проведение синхронного анализа динамики явления и варьирования, как источника изменений, и диахронического анализа «статики» того, что исторически устойчиво,– параллельно исследованию синхронно инвариантного и диахронически изменчивого [127, 451].
Итак, язык может быть определен как исторически развивающееся явление, как объект, который никогда не бывает и не может быть абсолютно устойчивым, как динамическая система, находящаяся в каждый данный момент своего существования в состоянии относительного равновесия. Многие общие закономерности его функционирования и развития могут быть поэтому объяснены самим фактом его бытия в виде сложнодинамической системы. Обратимся к их краткой характеристике.<210>
О некоторых особенностях развития языка в свете егоопределения как сложнодинамической системыСистемы сложного динамизма представляют собой новый тип объектов научного исследования, специфичных именно для современной науки [52, 99]. Как известная неразработанность общих принципов системного подхода, так и гораздо большая трудность применения понятия системы по отношению к развивающимся объектам сравнительно с объектами статическими [53, 36] приводят к тому, что работы, в которых совершается попытка охарактеризовать особенности сложнодинамических систем, пока немногочисленны. Можно с полным основанием утверждать, что исследования этого рода находятся в настоящее время в своей начальной стадии. Тем не менее представляется небесполезным указать уже сейчас на ряд закономерностей в развитии языка, которые могут быть объяснены за счет его принадлежности к разряду сложнодинамических систем и которые тесно связаны с общими свойствами всех объектов названного класса.
Необходимо сразу же отметить, что существуют и такие особенности развития динамической системы языка, которые связаны с собственно лингвистическими свойствами данной системы, т. е. продиктованы сугубо специфическими принципами данной системы в ее отличии от других динамических систем. Таковы так называемые языковые антиномии, в процессе разрешения которых и происходит саморазвитие языка. Как правильно указывает М. В. Панов и другие исследователи этой школы, «целесообразно эти противоречия выделить среди других диалектических противоречий» [63а, 24 и сл.]. К подобным антиномиям относятся антиномия говорящего и слушающего, кода и текста, узуса и потенциальных возможностей языковой системы, антиномия, обусловленная асимметричностью языкового знака и, наконец, антиномия двух функций языка: чисто информационной и экспрессивной. Поскольку характер этих антиномий уже разбирался детально в специальной литературе, а также служил предметом исследования, частично освещенным и в пределах настоящего издания мы больше на разборе этих противоречий и способах их преодоления останавливаться не будем, обратившись к вопросу об отражении и преломлении в развитии языка общих свойств сложнодинамических систем.
Динамическая система представляет собой, по словам У. Эшби, «нечто такое, что может изменяться с течением времени» [90, 36]. Параллельно главному свойству этих систем – их нетождественности во времени – подчеркивается и другое их качество, их сложность. Последняя проявляется как в составленности системы из большого количества разнородных элементов и ступенчатом, иерархическом соотношении между ними, так и в общей целостности системы, существующей вопреки факту ее составленности из подвиж<211>ных и меняющихся элементов и позволяющей данной системе проявлять качества, несвойственные ее элементам по отдельности. Системы сложного динамизма – это прежде всего объекты, изобилующие, или, по выражению У. Эшби, перенасыщенные внутренними и внешними связями. Понятия сложности и динамизма в рассматриваемых системах органически слиты, так что любой объект названного класса может быть в конечном итоге охарактеризован как «соподчиненная сложная взаимосвязь частей, дающая в своих противоречивых тенденциях, в своем непрерывном движении высшее единство – развивающуюся организацию» [84, 9-10] (подчеркнуто нами. – Е. К.). Эти атрибуты сложнодинамических систем отражаются на принципах их устройства и конкретной организации: между элементами системы устанавливаются такие связи, которые отвечают способности систем к устойчивости, активной адаптации, известному саморегулированию, согласованию функций и структуры системы с той субстанцией, в которой она реализуется и т. д. и т.п. (подробнее обо всех атрибутах сложнодинамических систем см. в работах И. Б. Новика, У. Эшби, Н. Винера [13; 52; 92]).
Из всех этих свойств, находящих в языке своеобразное отражение, наиболее важными для понимания его развития являются, по-видимому, следующие:
1. Особый характер взаимодействия со средой.
2. Особый характер взаимодействия между составными частями системы.
3. Относительная автономность отдельных звеньев системы в процессе ее общего преобразования.
4. Существование «скрытых параметров», недоступных прямому наблюдению.
5. Относительная независимость внутренней структуры системы от ее вещественного субстрата.
Попытаемся хотя бы кратко охарактеризовать эти свойства и продемонстрировать, в каких конкретных лингвистических явлениях они находят свое выражение.
Итак, первая особенность развития языка касается характера его взаимодействия со средой. Как и любая другая сложно-динамическая система, язык не просто формируется средой, но вступает с ней в многосторонние и разнообразные отношения. Язык не отражает пассивно всех воздействий окружающей среды, но относится к ним избирательно. Это согласуется с тем обстоятельством, что язык и не может, не теряя своей качественной специфики, непосредственно реагировать на абсолютно все изменения в том фрагменте среды, в котором он существует. В противном случае некоторые внешние воздействия могли бы вести не к развитию системы, а к ее разрушению (так, например, языком усваиваются далеко не все инновации). Язык не реагирует, например, непосредственно на целый ряд изменений в экономическом или социально-политичес<212>ком устройстве того общества, которое он обслуживает. На это указывал еще Ф. Энгельс, который в письме к Й. Блоху подчеркивал, что вряд ли кому-нибудь придет в голову связывать так называемые германские передвижения согласных с экономическими условиями жизни носителей этих языков [89]. С другой стороны, такие факторы в развитии общества, как изменение контингента носителей данного языка, или контактирование народов, или распространение просвещения и многие другие факторы, подробно описываемые ниже, находят обычно отражение в истории языка и служат конкретными причинами наблюдающихся в нем изменений. Наиболее непосредственно отражается в языке материальный и культурный прогресс общества в расширении средств номинации. Таким образом, разные ситуации в среде находят в языке разное отражение.
Мы уже описывали выше переплетение в каждом состоянии языка черт подвижности и устойчивости. Не возвращаясь к этому вопросу еще раз, подчеркнем только, что устойчивость языка в его соотношениях со средой осуществляется во многом через посредство изменчивости его вещественного субстрата, т. е. из-за способности языка к варьированию и его избыточности.
В то же время в результате таких взаимокоррелируемых отношений языка со средой вырабатывается именно динамическая устойчивость системы. В связи с нею языку свойственно, например, возложить выполнение части функций с одной подсистемы на другую, если в силу каких-либо изменений исконная подсистема подверглась перестройке. Языки проявляют способность выразить новые понятия с помощью старых средств или их перегруппировки, или возможность скомпенсировать исчезновение одной единицы за счет появления другой и т. п.
Общим свойством сложнодинамических систем является и то, что они всегда стремятся к состоянию относительного равновесия [90, 388]. Им присуща вследствие этого некая активность, но активность адаптивная, т. е. удерживающая перемены в допустимых пределах и направленная на приспособление системы к среде, но недопускающая вместе с тем ее разрушения. Отсюда известное саморегулирование системы.
С этой особенностью тесно связана и вторая особенность в развитии языка, которую можно охарактеризовать как динамическое взаимодействие отдельных составных частей системы. Сущность этой особенности заключается в том, что хотя язык в целом сохраняет свою составленность из вполне определенных обязательных частей, или компонентов, – фонетики, лексики, грамматики и т. п., – конкретное соотношение этих частей и характер зависимости между ними на протяжении истории языка не остается неизменным. Функционирование и развитие языка всегда достигается за счет согласованного взаимодействия<213> между отдельными частями, системы – уровнями, или ее подсистемами, и языковыми единицами, а также за счет распределения функций между ними [48, 99]. Характер такого согласования тоже меняется.
Используя понятие внутренней солидарности, выдвинутое представителями Пражского лингвистического кружка (см. [10, 87]) и использованное в дальнейшем и за его пределами, в частности, Э. Косериу [33, 232], можно было бы подчеркнуть, что развитие языка означает в первую очередь развитие той сети связей, которые наблюдаются между компонентами, образующими единое «солидарное», или «ансамблевое», целое.
В специальной литературе уже были описаны многие конкретные примеры тех корреляций, которые наблюдаются в истории языка между изменениями в фонетической, грамматической и лексической подсистемами и которые выражают зависимости перестройки одного уровня от сдвигов на другом; существование межуровневых диахронических связей поэтому сомнения, по-видимому, не вызывает (ср. [17; 37; 59; 79; 94; 129; 165]). Вместе с тем характер подобных корреляций оценивается по-разному [9; 27, 187; 66]. Но несмотря на то, что в освещении этих вопросов еще немало невыясненного и спорного, вряд ли можно возражать в принципе против тезиса, сформулированного В. Н. Топоровым, о том, что языковая система – это «совокупность элементов, организованных таким образом, что изменение, исключение или введение нового элемента закономерно отражается на остальных элементах» [73, 9-10]. Следует признать в то же время, что правильное истолкование этого тезиса возможно только в том случае, если не проводить знака равенства между элементами системы (конструктами) и реальными частями системы, т. е. теми непосредственными данностями, которые представлены в языке в форме различных звуков, их последовательностей, отдельных слов и т. п. С пониманием этого обстоятельства тесно сопряжено и понимание третьей особенности развития языков как сложнодинамических систем – известной независимости общей перестройки языка от тех частных сдвигов, которые происходят именно с теми реальными данностями, о которых мы говорили выше.
Изменение единицы языка, как определенного элемента (или члена) системы, часто не совпадающей с актуально выделенной частью потока речи (или, соответственно, материальной последовательностью, обнаруженной в реальном письменном тексте), не может не отразиться на строении языка или на строении отдельных его звеньев. Утверждать обратное – значило бы опровергать самый тезис о языке как определенным образом организованной системе, где все взаимосвязано [167, 34]. Изменение члена системы в любой области языка отзывается на всей системе [33, 234; 130, 5-8]. С другой стороны, изменения, охватывающие языковые дан<214>ности и имеющие частный характер, т. е. не касающиеся, строго говоря, элементов системы, ведут обычно лишь к перераспределению этих данностей внутри ограниченной области явлений, и системы как таковой не затрагивают. Язык, таким образом, характеризуется способностью по-разному реагировать на разные типы изменений и на перестройку, осуществляемую внутри разных участков его строения.
«В системе сложного динамизма, – подчеркивает И. Б. Новик, – изменение некоторой части элементов.., трансформируясь по сложным путям, постепенно угаснет, не нарушив качественной специфики всей системы в целом» [52, 106]. В силу указанного свойства последствия казалось бы одинаковых процессов в разных конкретных языках тоже могут являться различными. Приведем только один пример, иллюстрирующий разную роль заимствований с точки зрения их последующего влияния на фонологическую подсистему языка. Фонема /ф/ появилась в русском языке под влиянием заимствований из греческого, но она естественно включилась в складывающуюся здесь систему оппозиций по глухости и звонкости и стала обязательным членом этой системы; в языке навахо было достаточно заимствования всего нескольких английских слов, чтобы аранжировка фонем в начальной позиции претерпела здесь существенные изменения [126]; существование в современном немецком языке фонемы /з/ связано с единичными заимствованиями из французского, но сама фонема не входит в систему кардинальных фонем данного языка; аналогично во многом и положение фонемы /с/ в современном английском языке, выступающей только в словах французского происхождения и на правах периферийной фонемы; с другой стороны, известно, что приток французских слов в этот язык способствовал радикальной перестройке акцентологической системы данного языка.
В избирательном отношении к разным изменениям язык проявляет также следующую важную зависимость: чем от большего количества элементов зависит устойчивость системы, тем меньшим является возмущающее воздействие на всю систему изменение каждого отдельного элемента [52, 105-106]. Эта закономерность сложно-динамаческих систем может помочь объяснить, почему, например, преобразование одной-единственной оппозиции в фонологии имеет неизмеримо более серьезные последствия для всего языка в целом, чем, скажем, десятки постоянно совершающихся семантических сдвигов: система в фонологии держится на сравнительно небольшом числе отношений и единиц; семантическая система, напротив, строится на большем количестве единиц и характеризуется огромным количеством разнородных связей.
В связи с описанными свойствами языка некоторые исследователи справедливо указывают на то, что общий системный принцип организации языка не исключает известной независимости системы в целом от перестройки внутри частных ее подсистем и вполне опре<215>деленной автономности последних [37; 38; 66]. Это означает, что и развитие их может происходить по своим собственным внутренним законам, т. е. в той или иной мере обособленно друг от друга [129; 165].
Лингвист-историк должен, конечно, стремиться увидеть самый минимальный и незначительный сдвиг sub specie systematis, т. е. как отражение чего-то более общего и целостного [156, 7]. Как демонстрирует, однако, на фактическом материале Й. Хамм, подобные обобщения не должны являться чересчур поспешными и по той причине, что в принципе не всегда возможны или обязательны [80, 22 и сл.].
Выше мы уже говорили о том, что одни и те же процессы изменения приводят в конкретных языках к разным последствиям (иллюстрацией может служить здесь, например, история перегласовок в германских языках). Это обусловливается тем, что протекание изменения происходит в разных условиях, специфические особенности которых мы часто не в силах восстановить. Признание этого факта тесно связано с четвертой особенностью языкового развития, относящейся к наличию скрытых и невыявленных причин языкового изменения. Уже само существование так называемых спонтанных или спорадических изменений, которые в традиционном языкознании правильно противопоставлялись обусловленным изменениям и сдвигам, заставляет предположить, что в развитии языка наличествуют некие скрытые параметры, не только вызывающие те или иные изменения, но и меняющие характер протекания и направление начинающихся сдвигов.
В общем плане можно констатировать, что мера устойчивости языков и, напротив, степень их изменчивости, определяются числом классов воздействий среды, которые данная система способна воспринять и отразить, и числом классов тех внутренних факторов, которые могут служить движущими силами преобразований. Последовательного и тем более исчерпывающего перечисления этих классов в языкознании еще не существует. Настоящая работа и ставит своей целью осветить хотя бы наиболее существенные из этих причин и дать их классификацию (см. ниже). Особую проблему в выявлении скрытых параметров представляет, на наш взгляд, вопрос о совокупном одновременном действии различных факторов и характере их переплетения. На рассмотрении этих проблем мы и остановимся ниже.
Пятой важной особенностью языкового развития, как отражающего процесс становления сложнодинамической системы, является известная независимость структуры языка от того вещественного субстрата, в который она воплощается. Это свойство языковой системы можно объяснить тем обстоятельством, что одна и та же структура (или структура, оказывающаяся в определенном приближении аналогичной) может реализоваться с помощью множества разных вещественных субстратов. Иначе говоря, струк<216>тура языка оказывается способной оставаться инвариантной по отношению к тем элементам, которые ее выражают и которые сами могут испытывать в это время довольно значительные изменения.
Описывая развитие языкового знака, указывают обычно, что оно заключается в сдвиге отношений между означаемым и означающим (см. подробнее выше, гл. «Знаковая природа языка», раздел «Специфика языкового знака»). Но система языка слагается не только из знаков, но и фигур, тоже не остающихся на протяжении истории языка неизменными. Меняется число фигур, меняется их материальный облик. Меняется, наконец, и системная значимость указанных единиц. Явления этого рода изучаются в диахронической фонологии, результаты которой позволяют обобщить описанные здесь факты в виде особого правила. Его можно было бы сформулировать в виде правила о необязательности прямых корреляций между изменением материального облика конкретной единицы и изменением ее положения в системе данного языка, или, что то же, о необязательности корреляций между материальными и системными (структурными) сдвигами в языке. Так, передвижения согласных в германских языках, столь радикально изменившие конкретный облик германского консонантизма по сравнению с индоевропейским, не означали вместе с тем изменений в структурной конфигурации согласных, ибо принцип дистантности между тремя рядами согласных не был нарушен. Аналогичные явления были описаны и фонологами Пражской школы [10, 85]. Не случайно поэтому, что новая интерпретация языковых изменений оказалась связанной более с выяснением системного статуса изменений, чем с прослеживанием материального преобразования единиц, столь характерным для младограмматиков. К рассмотрению этого аспекта проблемы мы еще вернемся.
Мы охарактеризовали здесь некоторые особенности развития языка, обусловленные его принадлежностью к классу сложнодинамических систем. Описание свойств языка, связанных с его системным характером не в диахронии, а в синхронии, – предмет отдельного исследования.
Роль внутренних и внешних факторов языкового развитияи вопрос об их классификацииСерьезным недостатком многих работ по исторической лингвистике, – пишет К. Тогебю, – была попытка объяснить эволюцию языка как результат действия какого-либо одного фактора [162, 277]. Против стремления обязательно связать разные изменения с одной-единственной универсальной причиной возражали и другие языковеды – Э. Косериу [33, 268], М. И. Стеблин-Каменский [71, 75]. Но с такой точкой зрения согласны не все лингвисты. Если<217> оставить в стороне тех ученых, которые полагают, что проблема каузальности вообще не имеет права на рассмотрение в пределах нашей науки, или тех, кто считает, что «вопрос о причинах языковых изменений не является существенным для науки о языке» [83, 29], можно отметить, что мнения по данному вопросу представлены тремя различными точками зрения.
Первая из них заключается в том, что все изменения в языке обусловлены экстралингвистическими причинами [3, 106], в первую очередь условиями существования того общества, в котором бытует язык [140, 96; 154, 17]. Критикуя младограмматиков за то, что они пытались обнаружить причины преобразований в индивидуальной психологии говорящего, А. Соммерфельт прямо указывает, что все разнообразные факторы изменений имеют в конечном счете социальный характер [154, 41]. Иногда подобная прямолинейная концепция модифицируется в том смысле, что ее сторонники, признавая возможность выявления ряда внутренних причин эволюции, полагают вместе с тем, что даже за этими внутренними причинами стоят эксгралингвистические факторы. Нередко решающая роль в возникновении и распространении языковых преобразований приписывается и такому фактору, как потребности коммуникативного характера [9].
Вторая крайняя точка зрения защищается теми, кто считает, что в любых изменениях языка все вызывается исключительно внутренними причинами [96, 18]. Разновидностью данной концепции являются также теории, согласно которым все экстралингвистические импульсы, хотя они, быть может, и имеют место, не должны рассматриваться в пределах лингвистики. «Как только мы оставляем язык sensu stricto и апеллируем к внеязыковым факторам, – пишет, например, Ю. Курилович, – мы теряем четкие границы поля лингвистического исследования» [36, 404]. Близкие по духу идеи развивает и А. Мартине, который утверждает, что «только внутренняя причинность может интересовать лингвиста» [41]. Представляется, что обе точки зрения достаточно ограниченны.
Исходя из тезиса о двусторонней зависимости эволюции языка от факторов внешних и внутренних, мы хотим подчеркнуть тем самым, что современная постановка проблемы заключается не в том, чтобы изучать одни причины в ущерб другим, а в том, чтобы объективно показать, в чем именно может проявиться действие тех и других и их конкретное переплетение. Хотя в советском языкознании и было высказано мнение о том, что положение о «плюрализме причин» по своему существу якобы эклектично [9, 35], следует, по-видимому, принять во внимание, что именно оно согласуется более всего с истинным положением вещей и результатами многочисленных конкретных исследований (см., например, [66; 124; 136; 143; 154]).
Из определения языка как системы динамической логически вытекает, что часть ее внутренних «неполадок» должна быть устра<218>нена под давлением самой системы – приведением элементов к большей упорядоченности, охватом единым регулирующим принципом большего количества единиц, выдерживанием принципа сохранения дистантности между членами оппозиций и т. п. Напротив, из определения языка как системы открытой, т. е. взаимодействующей со средой, следует, что описание ее и не может быть полным вне учета конкретных форм этого взаимодействия [107, 75-76]. Подчеркивая многосторонние зависимости языка от целого комплекса причин, А. Мейе указывал, например, что лингвистические изменения предопределяются по крайней мере тремя группами причин, или факторов: 1) структурой данного языка, т. е. здесь его устройством; 2) психологическими, физическими, пространственными, социальными и прочими условиями его существования; 3) теми частными влияниями других языков, которые в данное время и данном месте испытывает изучаемый язык [140]. Нетрудно заметить, однако, что и группа причин, названная во втором пункте, далеко не однородна и нуждается в детализации и уточнении. В общем плане можно было бы вместе с тем отметить, что факторы первой группы – это факторы внутренние, интралингвистические, и их специфика определяется в равной мере и той звуковой субстанцией, в которую воплощен данный язык, и той сеткой связей, которая существует между его элементами (структурой языка) и, наконец, объединением элементов и связей в особое целостное единство (систему). Естественно в связи с этим, что мы говорим о системно обусловленных изменениях лишь как о части внутренних преобразований в языке. Факторы, перечисленные А. Мейе во втором пункте его классификации, обычно причисляются к факторам экстралингвистическим. Наконец, причины, выделенные им в третью группу, – это своеобразные полулингвистические причины: то, какой именно язык влияет на язык изучаемый и каково соотносительное социальное положение двух языков, является фактором экстралингвистическим, социально-экономическим или даже политическим; но то, какие именно формы принимает языковое контактирование, зависит непосредственно от самих соприкасающихся языков, и в этом смысле воздействие одной лингвистической системы на другую можно рассматривать как внутрилингвистический процесс. Во всяком случае особая роль этих факторов в общей совокупности причин изменений несомненна (подробнее см. ниже, стр. 250-254).
Несколько слов следует сказать также о разграничении двух понятий, которые нередко смешиваются, – о разграничении причин языковых изменений и их характера, их функционального статуса. Так, вне зависимости от того, что послужило непосредственной причиной языкового изменения, факт его проникновения в систему языка или широкое его распространение в языке имеют социальный характер. С этой лишь точки зрения можно признать, что «и внутренние закономерности развития языка в ко<219>нечном счете социальны» [6, 35; ср. 127, 450-451]. Из этого, однако, не следует, что все изменения вызываются социальными причинами. Аналогичное замечание необходимо сделать и по поводу неоднозначности термина «системное изменение». С одной стороны, подобная квалификация может означать, что причиной изменения явилась сама система данного языка; с другой, – что по своему характеру это изменение включается в серию однотипных, серийных, регулярных изменений, так что все эти изменения вместе образуют известное упорядоченное единство. Лучше два этих различных определения по возможности разграничивать (см. подробнее ниже). Системные изменения в первом смысле мы рассматриваем только как часть внутренних, т. е. обусловленных внутренней имманентной сущностью языка.
В соответствии с высказанными выше теоретическими соображениями все языковые изменения в целом, точнее, их причины, могут быть разбиты на две основные категории – внешние и внутренние [66]. Практически не всегда бывает легко отнести ту или иную причину к одной из указанных категорий, так как при более тщательном исследовании может оказаться, что причиной данного языкового изменения является целая цепь следующих друг за другом причин одного порядка, или, напротив, сложное переплетение многих причин разного порядка. Однако в большинстве случаев непосредственная основная причина выступает более или менее отчетливо. Эта причина и создает импульс, под влиянием которого и происходит языковое изменение. Если причина не может быть усмотрена в самом языковом механизме и лежит за пределами его сферы, она может, соответственно, квалифицироваться как внешняя. В финском языке, например, прилагательные стали согласовываться с существительными в роде и числе. Причиной данного явления послужило вероятнее всего влияние окружающих индоевропейских языков, где подобное явление выражено довольно ярко. Наоборот, изменение группы согласных k?t и ct в новогреческом языке вызвано внутренней причиной – неудобопроизносимостью первой группы согласных и т. п.
К внешним причинам мы относим всю совокупность необычайно разнообразных импульсов, идущих из окружающей язык среды и связанных прежде всего с особенностями исторического развития общества, переселениями и миграциями, объединением и распадом речевых коллективов, изменением форм общения, прогрессом культуры и техники и т.п. К причинам внутреннего порядка принадлежат различные импульсы, возникающие в связи с целенаправленной тенденцией к усовершенствованию существующей системы языка (ср. например, тенденцию к созданию симметричной системы фонем, рассматриваемую специально ниже); к внутренним причинам мы относим также разнообразные тенденции, направленные на приспособление языкового механизма к физиологическим особенностям человеческого организма, тенденции, обусловленные<220> необходимостью улучшения самого языкового механизма, тенденции, вызванные необходимостью сохранения языка в состоянии коммуникативной пригодности и т. п. Действие указанных тенденций и будет описано нами на фактическом материале в следующих разделах.
Внешние причины языковых изменений.Составляя часть системы более сложного порядка, ни один язык мира не развивается под стеклянным колпаком. Внешняя среда непрерывно на него воздействует и оставляет довольно ощутимые следы в самых различных его сферах.
Давно было подмечено, что при контактировании двух языков один из языков может усвоить некоторые артикуляционные особенности другого языка, оказывающего на него влияние. Типичным примером может служить возникновение церебральных согласных в индийских языках, поскольку церебральные широко распространены в современных дравидских языках и не могут быть объяснены как результаты исторической эволюции соответствующих нецеребральных согласных индоиранского или индоевропейского языка-основы, предполагают, что они возникли под влиянием субстратных дравидских языков.
В северных диалектах азербайджанского языка отмечено наличие фарингализованных гласных къ, чъ, уъ, ыъ, а также смычногортанных кь, цI, чI, къ, mI, пI, возникших под влиянием иберийско-кавказских языков.
Наличие абруптивов отмечено также в восточных анатолийских говорах турецкого языка.
В так называемых узбекских иранизированных говорах исчезло под влиянием иранских языков такое типичное для тюркских языков явление, как гармония гласных.
Субстратное влияние иногда может распространяться на значительные территории, захватывая несколько языков. Так, например, для фонетической системы болгарского, румынского и албанского языков характерно наличие редуцированного гласного, который в болгарском языке обозначается через ъ, в румынском через a и в албанском через ё.
Любопытно отметить, что тенденция к превращению а в u в первом слоге прослеживается одновременно в татарском, чувашском и марийском языках. В марийском языке а первого слога превратилось в о, в чувашском в разных диалектах в о или у, а в татарском языке а первого слога превратилось в лабиализованное а.
Каждый, кому приходилось слышать произношение так называемых финских шведов, не мог не заметить, что оно гораздо более похоже на произношение финнов, чем на произношение шведов<221>, проживающих в Швеции. Не менее значительны различия в произношении финнов, проживающих на территории Финляндии, и ингерманландцев, проживающих в Ленинградской области и частично в Карельской АССР. Произношение последних ближе к русскому, поскольку длительное пребывание среди русских не могло не сказаться на их произношении. Если сравнить произношение коми-зырян, проживающих в бассейне реки Вычегды, с произношением коми-пермяков, то нельзя не заметить, что произношение коми-пермяков почти не имеет специфического акцента и больше похоже на русское.
Рассматривая произношение мексиканского варианта испанского языка, Гонсалес Морено [108, 181] отмечает фразовую интонацию (напевность – especie de canto): «Когда слышишь, как индеец-майа говорит на своём родном языке, и сравниваешь с тем, как юкатанец говорит по-испански, поражаешься сходству фразовой интонации».
Влияние других языков может отразиться также и на характере ударения. Смена характера ударения в латышском языке, которое некогда было разноместным, но позднее передвинулось на первый слог, обязано, по всей видимости, влиянию языка угро-финского народа ливов. Ливы в древние времена занимали значительную часть территории современной Латвии. Многие диалектологи отмечают, что в русских говорах так называемого Заонежья исконно русское разноместное ударение перемещается на первый слог. При объяснении этого явления нельзя не учитывать, что носители этих говоров по происхождению являются обрусевшими карелами.
Влияние внешней среды может вызывать заметные сдвиги и в грамматическом строе языков. В области падежной системы оно может появляться в изменении количества падежей, или состава падежной системы, в особенностях значений падежей, моделях их построения, особенностях их исторического развития и т. д.
Якутский язык отличается от других современных тюркских языков многопадежностью. В то время как абсолютное большинство современных тюркских языков имеет обычно шесть падежей – именительный, родительный, дательный, винительный, местный и исходный, якутский язык имеет девять падежей – именительный, винительный, дательно-местный, частный, или партитив, отложительный, совместный, наречный, сравнительный и творительный. Многопадежность якутского языка можно было бы считать результатом развития этого языка по внутренним законам, если бы не было никаких других данных, свидетельствующих о наличии каких-то внешних причин, в результате действия которых якутская система падежей приняла особый вид, значительно уклоняющийся от общетюркского типа.
Дело в том, что некоторые специфические особенности якутской падежной системы имеют параллели в падежной системе<222> эвенкийского и эвенского языков, принадлежащих в языках тунгусо-маньчжурской группы.
В якутском языке нет специальной формы родительного падежа; нет этого падежа и в окружающих якутский язык эвенском и эвенкийском языках. Можно предполагать, что родительный падеж в якутском языке не успел развиться, так как в тюркских языках первоначально его не было. При этом влияние тунгусо-маньчжурских языков, по-видимому, оказало задерживающее влияние.
Дательный падеж в якутском языке одновременно имеет значение местного. Ср. оскуола?а «в школу» и «в школе». То же самое наблюдается в эвенкийском и эвенском языках. Ср. эвенк. Пуртас бутаду бисин «твой нож находился в сумке», но Аннаду унталва эмэврэн «принесла Анне унты'2. Партитив в якутском языке имеет суффикс –ta, например, чэй-дэ ис «выпей чаю», ат-та аралын «дайте коня (любого)'3.
Но что могло толкнуть якутский язык именно на такой путь развития? Опять-таки возможное влияние тунгусских языков. В эвенкийском языке существует так называемый винительный неопределенный падеж, который помимо артиклевой функции обладает также способностью употребляться в тех случаях, когда предмет, на который направлено действие, представляет собой часть целого, например, Муе унгкурэн «Воды налила'; Букэл оллоё «Дай рыбы». Влияние тунгусо-маньчжурских языков могло направить превращение древнетюркского аблатива в партитив.
Сохранение тв. п. на –nan также, по-видимому, обязано влиянию тунгусо-маньчжурских языков, поскольку он имеется в эвенкийском и эвенском языках, ср. эвенк. пуртат «ножом» от пурта «нож», эвен. herkar?i «ножом» от herkar «нож».
Наличие в якутском языке совместного падежа типа о?олуун «с ребенком», киhи-лиин «с человеком» также легко объяснимо, поскольку совместный падеж имеется в эвенкийском и эвенском языках, ср. эвенк, бээ-нун «с человеком», эвен. хер-кар-нюн «с ножом».
Существующий в якутском языке сравнительный падеж также находит аналогии в тунгусо-маньчжурских языках. Отложительный падеж в эвенкийском и эвенском, характеризующийся суффиксом –дук, может употребляться в роли якутского сравнительного падежа, ср. эвенк. Би гиркидукис сагдытмар бисим «Я старше твоего товарища».<223>
В результате иноязычного влияния может изменяться также семантика падежей. Любопытный материал в этом отношении дают некоторые нижне-вычегодские говоры. Употребление родительного партитивного в этих говорах встречается значительно реже, чем в русском литературном языке, например, В лесу никакие грибы нет, ср. соответственно коми-зырян. Вцрын некутшцм тшак абу.
В языках, расположенных на смежных соприкасающихся территориях, наблюдается иногда одинаковая направленность в изменении форм падежей. Так, например, уже в древнеболгарском языке принадлежность предмета могла выражаться в родительном и дательном падежах. Затем дательный падеж, особенно дательный приглагольный, всё чаще и чаще стал выражаться аналитической конструкцией с предлогом на. Поскольку дательный падеж мог вообще заменять родительный, то конструкция с предлогом на позднее совершенно вытеснила родительный падеж, ср. совр. болг. цел и задачи на историческата грамматика «цель и задачи исторической грамматики».
В современном румынском языке формы дательного и родительного падежей также совпадают, ср. domn «господин», domn «господина» или «господину», casa «дом», case «дома» или «дому». Исторически форма domn восходит к латинской форме дательного падежа ед. ч. domino, а форма case – к латинской форме дат. пад. ед. ч. casae.
Совпадение форм родительного и дательного падежей наблюдается также и в албанском языке, например, mali «горы» и «горе» shoku «товарища» и «товарищу'4.
Под влиянием синтетической формы местного падежа в коми-зырянском языке в некоторых нижне-вычегодских говорах, близко прилегающих к территории Коми АССР, образовались любопытные беспредложные конструкции типа Ухте живет «живет в Ухте».
Иноязычное влияние, по всей видимости, может замедлить или приостановить идущий процесс распада падежной системы. Во многих современных индоевропейских языках древняя система синтетических падежей исчезла. Отношения между словами стали выражаться аналитическим путем при помощи предлогов. Подверглась разрушению система древних падежей, унаследованных от индоевропейского праязыка и в армянском языке. Однако здесь она не разрушилась полностью, и армянский язык не стал аналитическим. Аналогичное явление наблюдалось также в истории осетинского языка и некоторых языков Индии, в которых, несмотря на разрушение старых падежных окончаний, образовалась новая система синтетических падежей. Можно сказать, что<224> полному разрушению старой падежной системы в армянском и осетинском языках препятствовали окружающие их горские языки Кавказа с их довольно развитыми падежными системами.
Что касается некоторых арийских языков Индии, то там могло сказаться влияние дравидских языков, в которых не наблюдалось разрушения падежной системы.
В истории языков отмечены случаи возникновения в результате иноязычного влияния такого явления, как определенный артикль. Так, например, в чувашском языке притяжательный суффикс 3 л. ед. ч. –е иногда приобретает значение артикля; ср. чув. кимe «лодка», но кимми «лодка (определенная)». Другим тюркским языкам это явление не свойственно. В данном случае можно предполагать влияние марийского языка, в котором притяжательный суффикс 3 л. ед. ч. также может иметь артиклевые функции, ср., например, jer «озеро» (неопределенное)», но jer-ze «озеро (определенное)».
Наиболее устойчивой по отношению к иноязычным влияниям оказывается система местоимений. Однако система так называемых притяжательных суффиксов, функционально соответствующих притяжательным местоимением, может видоизменяться под влиянием других языков. Так, например, в эстонском языке в результате влияния индоевропейских языков система притяжательных суффиксов исчезла, и, наоборот, в новогреческом диалекте «понтика» под влиянием турецкого языка она возникла.
Во всех тюркских языках притяжательные суффиксы располагаются после суффикса множественного числа, ср. тат. Идел яр-лар-ы «берега Волги», тур. Тьrkiye seher-ler-i «города Турции». Однако в чувашском языке существует иной порядок расположения притяжательных суффиксов. Притяжательные суффиксы в этом языке предшествуют суффиксу множественного числа, например, капитал сeршыв-e-сен-че «в странах капитала». В данном случае сказалось влияние марийского языка, в котором наблюдается тот же порядок расположения притяжательных суффиксов, например, Республикын ончыл етг-же-шамыч «передовые люди республики».
Широко известны случаи заимствования из других языков словообразовательных суффиксов прилагательных. В литературе отмечены случаи заимствования суффиксов. Так, например, марийский язык заимствовал из чувашского языка суффикс сравнительной степени –рак (чув. –pax), ср. мар. сай «хороший», сай-рак «лучше», неле «тяжелый», нелырак «тяжелее», ср. чув. aшa «теплый», aшaрах «теплее», тат. матур «красивый», матуррак «красивее'5.
Заимствование узбекского суффикса сравнительной степени –roq наблюдается в северных таджикских говорах. Исследователь<225> этих говоров В. С. Расторгуева, однако отмечает, что этот узбекский суффикс употребляется преимущественно в сочетании с таджикским суффиксом сравнительной же степени –tar, ср. teztarroq, tezroqtar «быстрее'6.
Система числительных в различных языках также подвержена иноязычному влиянию, хотя числительные обычно принято считать одним из наиболее устойчивых элементов лексики. Известно например, что названия числительных «семь», «сто» и «тысяча» в финно-угорских языках представляют заимствования из индоевропейских языков. Название числительного «сто» в ненецком языке «юр» представляет, по всей видимости, заимствование из какого-то древнетюркского языка, ср. чув. sqr «сто».
Числительное suta «сто» в румынском языке представляет заимствование из славянских языков. Сербохорватское и болгарское название тысячи (сербо-хорв. хиляда, болг. хиляда) представляет заимствование из греческого языка.
Числительные 80 и 90 в латинском языке звучали как octoginta и nonaginta (букв. «восемь десятков» и «девять десятков»). Во французском языке они образуются по совершенно другой модели. Числительное 80 образовано по схеме 4 x 20 quatre vingt, а 90 – по схеме 4 х 20 + 10 quatre vingt dix. Вероятнее всего эти модели возникли под влиянием кельтских языков, ср. совр. ирл. ceithre fichid «восемьдесят» (букв. «четыре двадцатки»), deich is ceithre fichid «девяносто» (букв. «десять и четыре двадцатки»), брет. pevar ugent «восемьдесят» (букв. «четыре двадцатки»), dek ha pevar ugent «девяносто» (букв. «десять и четыре двадцатки»).
Румынские числительные от 11 до 19 содержат характерный элемент spre «на» из латинского super «над», например, unsprezece «одиннадцать», doisprezece «двенадцать», treisprezece «тринадцать», patrusprezece «четырнадцать» и т. д. Вышеуказанные числительные образованы по славянской модели, ср. русск. одиннадцать, т. е. «один на десять», и т. д.
В настоящее время в коми-зырянском и особенно в коми-пермяцком языках наблюдается разрушение собственной исконной системы числительных. Усиливается частотность употребления числительных, заимствованных из русского языка.
Глагольная система языка также подвержена различным иноязычным влияниям. Иноязычное влияние, например, способно преобразовать систему личных глагольных окончаний. Так, в языке тюрко-язычной народности саларов, проживающих на территории Китая, отсутствует спряжение по лицам и числам: здесь несомненно сказалось влияние китайского языка, в котором глагол также лишен этих характеристик; ранее в саларском языке эти<226> формы были. В фольклоре все еще сохраняются рудименты аффиксальных форм лица и числа7. Аналогичное влияние оказал китайский язык и на маньчжурский. В маньчжурском спряжение по лицам и числам также отсутствует. Отсутствие этого явления в других тунгусо-маньчжурских языках заставляет предполагать, что это явление вторичное, возникшее под влиянием китайского языка.
Образование системы глагольных времен также может во многом зависеть от внешних влияний8.
В результате взаимодействия марийского языка с пермскими языками в марийском языке образовалась система прошедших времен, типологически тождественная системе времен в пермских языках. Особенности этой системы состоят в следующем: 1) она включает четыре прошедших времени: первое прошедшее, второе прошедшее, или перфект, плюсквамперфект и прошедшее длительное, 2) перфект не имеет вспомогательного глагола «быть» и помимо чисто перфектного значения может иметь модальное значение неочевидности действия, 3) в прошедшем длительном вспомогательный глагол фактически превращен в частицу, возникшую на основе обобщенной формы 3 л. ед. ч. первого прошедшего времени вспомогательного глагола «быть», ср. ком-зыр. босъта вцлi «я брал», босьтан, вцлi «ты брал», босьтц вцлi «он брал» и т. д., мар. налам ыле «я брал», налат ыле «ты брал», налеш ыле «он брал».
Формы настоящего определенного и прошедшего определенного 1 изъявительного наклонения с вспомогательным глаголом xoraftan «лежать, спать», имеющие распространение в ряде крайних северных таджикских говоров, являются кальками соответствующих узбекских форм, включающих в свой состав глагол ётмок «лежать», ср. чустек. nafi?ta-xota? < navi?ta xorafta ast «он пишет (сейчас в данный момент)'; узб. ??иб-ётиб-ман «читаю (сейчас, в данный момент)». Формы настоящего определенного времени 1 и прошедшего определенного времени 1 изъявительного наклонения с вспомогательными глаголом istodan, наиболее употребительные в говорах таджикоязычных селений Узбекистана и северных районов Таджикской ССР, поражают абсолютным сходством своей конструкции с соответствующими узбекскими формами, включающими в свой состав вспомогательный глагол турмо? «стоять».
Французские конструкции типа il me I'а dit «он мне это сказал», где местоименные показатели прямого и косвенного объек<227>тов, как бы инфигированные между личным местоимением (префиксом) il и глаголом, очень напоминают древнеирландские конструкции типа го-m-gab «он взял меня'9.
Наличие двух типов спряжения глаголов в системе прошедшего времени в осетинском языке, зависящих от того, является ли данный глагол переходным или непереходным, возникло под влиянием кавказского языкового субстрата, поскольку в адыгских языках также существуют два спряжения – одно для переходных, другое для непереходных глаголов10.
Влияние другого языка может отражаться и в значениях глагольных времен. Так, например, второе прошедшее в чувашском языке, помимо значений перфекта и прошедшего неочевидного, имеет также значение прошедшего длительного, например, Поезд зав-завах малалла шунa, вагон вeсeмсeр зилленнe кaмaл пaтраннa (А. Тальвир) «Поезд неудержимо стремился (букв. полз) вперед, вагоны беспрерывно качало, вызывало тошноту». В родственных тюркских языках второе прошедшее не обладает этими свойствами. Источник этого значения следует искать в марийском языке, поскольку здесь второе прошедшее, помимо значения перфекта и прошедшего неочевидного, также может употребляться для выражения длительного действия, например, Кок ий наре ханын шучко вынемыште, зинданыште иленам, эн неле пашам ыштенам (К. Васин). «Года два я жил у хана в страшной яме, в тюрьме, самую тяжелую работу выполнял».
Любопытные следы иноязычного влияния могут быть обнаружены в области выражения таких языковых категорий, как вид и наклонение. Под влиянием русского языка в современном удмуртском языке явно наметилась тенденция к образованию видовых пар глаголов. Для образования глаголов несовершенного вида используется суффикс –а (истор. многократный суффикс –al).
В болгарском языке под влиянием турецкого языка возникло пересказывательное наклонение. Болгарский перфект, который в древние времена обозначал результат действия, завершившегося в прошлом, после проникновения значительных масс турок на территорию Болгарии приобрел в условиях двуязычия способность выражать действие, очевидцем которого говорящий фактически не был, т. е. передаваемое со слов других.
Иноязычное влияние может сказываться даже в значениях глагольных суффиксов. Так, например, в коми-зырянском языке довольно широкое распространение имеет глагольный суффикс –ышт, выражающий маломерность действия или его недостаточную интенсивность, например, Лида лэптыштi с ванавескасц «Лида<228> приподняла занавеску'; сiuц вештыштic улцссц. «Он подвинул стол» и т. д. Катализатором, облегчавшим распространение суффикса –ышт в коми-зырянском языке, явились довольно распространенные в русском языке глаголы маломерного действия с приставкой по-, например, погулять, поесть, попробовать, пощупать и т. д. В удмуртском языке, где влияние русского языка было менее интенсивным, суффикс –ышт не получил сколько-нибудь значительного развития.
В финно-угорских языках древнейшей поры глаголы вообще не имели никаких превербов. Эти превербы в некоторых финно-угорских языках возникли под влиянием окружающих их индоевропейских языков, ср. в венг. artani «вредить», но megartani «повредить», irni «писать», но beirni «выписывать».
Подобного рода превербы существуют также в эстонском языке. Функционально близкими к превербам являются в марийском языке некоторые вспомогательные глаголы, ср., например, нелаш «глотать», но нелын колташ «проглотить» (букв. «глотая, пустить»), кочккаш «есть», но кочкын пытараш «съесть» (букв. «едя кончить») и т. д. Почти все модели сложных глаголов в марийском языке заимствованы из чувашского языка, где имеются их совершенно точные типологические соответствия.
Сложные глаголы имеются также в современном бенгальском языке, например, khaiya phelilam «я съел», paki ur-iya gela «птица улетела» и т. д.
Обращает на себя внимание поразительное сходство моделей сложных глаголов в бенгальском языке с моделями сложных глаголов в дравидских языках. Так, в тамильском языке обнаруживаются те же глаголы-модификаторы с той же функцией11.
Заимствуются из одного языка в другой даже частицы. В некоторых нижне-вычегодских говорах русской частице –то, например, кто-то, что-то, чего-то, как-то и т. д. соответствует частица –ко, например, кто-ко, чево-ко, как-ко и т. д. Источником этой необычной частицы является коми-зырянская частица kх, употребляемая в аналогичных случаях, ср. kod-kх «кто-то», myj-kх, «что-то», kyZ?-kх «как-то» и т. д.
В этих же говорах распространена частица –но, примерно соответствующая русской частице же, например, штой-но «что же», ктой-но «кто же» и т. д. Эта частица также заимствована из коми-зырянского языка, ср. коми-зыр. myj-nх «что же», а kyZ?-nх «а как же».
Очень подвержен различным внешним влияниям синтаксис. Синтаксис древних финно-угорских языков был очень похож на синтаксис тюркских. В нем выдерживался типичный для агглютинативных языков порядок слов – «определение + определяемое»,<229> глагол обычно занимал конечное положение в предложении, очень слабо были развиты придаточные предложения, их функции выполняли причастные конструкции и абсолютные деепричастные обороты, слабо были развиты подчинительные союзы и т. д. Это предположение подтверждается наличием некоторых реликтовых явлений прежнего состояния в таких языках, как финский, коми-зырянский, удмуртский, мордовский, марийский. Синтаксис тюркского типа имеют финно-угорские языки, в меньшей степени подвергнувшиеся влиянию индоевропейских языков, например, обско-угорские. Напротив, в результате влияния различных индоевропейских языков синтаксис таких финно-угорских языков, как венгерский, финский, эстонский, саамский, мордовский и коми-зырянский приобрел типологические черты синтаксиса индоевропейских языков. Свободным стал порядок слов, появились придаточные предложения европейского типа, вводимые союзами и относительными местоимениями.
Синтаксис маратхи, по сравнению с синтаксисом других индо-арийских языков (имеются в виду крупнейшие литературные языки, так как только их синтаксис до некоторой степени изучен), отличается значительно менее индоевропейским характером. Так, в маратхи сравнительно мало употребляются классические индоевропейские сложноподчиненные предложения с относительными словами: преобладают предложения с присоединительной связью и особые обороты с неличными формами глагола, эквивалентные зависимым предложениям (использование причастий для связи предложений, одно из которых оформляется как именной член другого, характерно, в частности для дравидских языков)12.
В языках Кавказа широко распространена эргативная конструкция предложения. Трудно предположить, чтобы она во всех языках, которым она свойственна, возникла совершенно самостоятельно. По-видимому, имело место частичное ее распространение за счет влияния языков субстратов и т. д.
В лингвистической литературе отмечены случаи заимствования средств связи предложений – подчинительных и сочинительных союзов. Так, например, мордовские языки употребляют значительное число союзов, заимствованных из русского языка. В иранских, тюркских и индийских языках встречаются союзы, заимствованные из арабского языка и т. д.
Самой восприимчивой сферой для всякого рода иноязычных влияний является лексика. Случаи заимствования слов или калькирования отмечены в самых различных языках. Словарный состав каждого языка отражает все изменения, совершающиеся в жизни данного народа, особенности его быта, хозяйственного уклада, исторической жизни, социального расслоения и т. д.<230>
Исследование словарного состава языка может дать богатый материал для историка и этнографа. Так, например, наличие в языке того или иного народа названий растений, рыб или животных, имеющих определенный географический ареал распространения, позволяет определить первоначальную территорию расселения этого народа. Отсутствие во всех диалектах татарского языка собственного слова для наименования гриба свидетельствует о южном происхождении казанских татар. Наличие в мордовских языках литовских слов свидетельствует о том, что граница расселения литовцев в древности была более продвинута к востоку. Отсутствие собственных оленеводческих терминов в языке коми подтверждает сделанное учеными предположение, что оленеводство коми заимствовали у ненцев.
Но иноязычные слова не только заимствуются непосредственно или калькируются. Влияние чужого языка может способствовать расширению диапазона значений исконных слов. Так, в результате длительного языкового контакта карельский язык приобрел ряд особенностей, чуждых другим близкородственным языкам. Например, карельский глагол a?tua, соответствующий финскому astua «идти» имеет по сравнению с финским глаголом более широкий объем значений. В его употреблении прямо отражается полисемантизм русского глагола идти, например mancikka maijon ke a?tuw «земляника с молоком идет», ?luakotti astuw «мокрый снег идет», и т. д.13.
Финское слово selvд, имеющее буквальное значение «ясный» или «ясно», может употребляться в значении русского «готово». Такое значение явно возникло под влиянием скандинавских языков, поскольку в шведском и норвежском языках слово klar имеет то же значение наряду с обычными для него значениями «ясный» или «ясно».
Проникновение иноязычного слова может существенно изменить семантику исконного слова, находящегося с ним в одном синонимическом ряду. Так, например, проникновение в язык калининских карел русского слова griba «гриб, грибы» изменило семантику не только заимствованного русского слова griba, но и значение исконного слова ?ieni «гриб». ?ienia когда-то в карельском языке означало грибы вообще, ср. финск. sienia «грибы». Слово griba приобрело значение «гриб, заготовленный для сушки на зиму», а слово ?ieni стало означать «гриб, предназначенный для соления'14.
В условиях контактирования языков (см. также подробнее раздел «Языковые контакты») могут распространяться моде<231>ли и формулы образования идиоматических выражений, например, в персидском, турецком, армянском и грузинском языках существует одинаковая формула ответа на вопрос о состоянии у человека каких-нибудь дел, здоровья и т. д.
Если спрашивающий задает вопрос типа русского Как дела? или немецкого Wie geht's?, то человек может ответить формульным выражением Хорош есмь, если у него дела идут действительно хорошо, ср. перс. хив-дm, арм. lav em, тур. eyi-im, груз.
«argad var и т. д.
В странах центральной Европы существуют одинаковые формулы выражения благодарности, образованные по модели немецкого danke schцn, ср. венг. kцszцnцm szйpen, чешск. dekuji pekne, серб.-хорв. хвала лепо и т. д.
Нигде так ясно не обнаруживается обусловленность употребления слов внешними факторами, как в различных языковых стилях. На долю стилистики речи выпадает задача разобраться в тончайших различиях семантического характера между разными жанрами и общественно обусловленными видами устной и письменной речи.
Эволюция стилей тесно связана со сменой культурно-бытовых форм общения, с историей общества. Каждый стиль всегда предполагает обращение к определенной социальной среде, отражает принятую в данной среде нормативность и эстетику речи, широко употребляется в литературных произведениях как средство социальной характеристики персонажей. История стилей художественной литературы находится в самой тесной связи с историей соответствующего литературного языка и с его разнообразными, историческими изменяющимися стилистическими вариациями.
Такая область лингвистической науки, как изучение истории образования литературных языков (см. гл. «Литературный язык»), не может абстрагироваться от культурно-исторического контекста. Только привлечение фактов истории может дать ключ к правильному пониманию того, в какую эпоху и почему возник данный литературный язык, какие социальные силы, общественные взгляды, школы и направления стимулировали, или наоборот, задерживали его поступательное развитие, каким образом они на него влияли, какие писатели оказывали на него свое воздействие.
Расширение общественных функций языка и темпы его развития целиком и полностью определяются различными внешними причинами. Особенно подверженными различным внешнеязыковым влияниям оказываются расположенные на смежных территориях диалекты. На границах между отдельными диалектными зонами возникают области смешанных диалектов. Так, например, между северным и южным наречием русского языка располагается область средне-русских говоров. Эти говоры содержат отдельные особенности, сближающие их то с северным, то с южным наречием. Подобная же зона переходных говоров существует на территории,<232> находящейся между областями распространения верхового и низового диалекта чувашского языка. Подобные явления имеются собственно в каждом языке.
Образование в языке диалектов зависит во многом от причин внешнего порядка, как то: миграции населения, изоляции отдельных его групп, дробления или укрупнения государства, усвоения данного языка иноязычным населением и т. п.
Справедливо отмечается, что данные современных говоров нередко служат важным материалом для историка: как группировалось население в прошлом, где оно обитало, каковы были колонизационные движения, каковы были связи у разных частей данного народа между собою и с соседними народами в разные исторические эпохи – все это в той или иной степени отражается в говорах. Территориальное распределение диалектных различий представляет собой как бы отпечаток, след пройденного народом исторического пути. Полное понимание современного диалектного многообразия языка, территориального распределения диалектных различий невозможно без учета исторических фактов. Поэтому историческая диалектология и история языка должна широко пользоваться диахроническими данными.
Специфические особенности различных языков и диалектов часто бывает невозможно уяснить без привлечения исторических данных. Так, например, каждый, кто занимался литературным крымско-татарским языком, не мог не заметить в этом языке одной любопытной особенности: грамматическая структура этого языка имеет ярко выраженные черты так называемого кыпчакского типа, тогда как словарный состав обнаруживает много общих черт со словарным составом тюркских языков южного или огузского типа, азербайджанским, гагаузским и анатолийско-турецким. Эти особенности несомненно отражают сложную историю заселения Крымского полуострова различными тюркскими племенами. С начала второго тысячелетия н. э. почти вся территория Крыма, начиная с Притаврии и до горной гряды на юге, заселялась кыпчакскими племенами, как об этом свидетельствует старая топонимика Крыма; прибрежная же полоса от Байдар до Кафы (Феодосия) имела смешанное население (византийцы, генуэзцы, армяне и др.), от которого также сохранились топонимические названия, но старых тюркских топонимов среди них нет. В XV-XVI вв. здесь начали появляться и затем надолго обосновались выходцы из Турции – больше всего из Анатолии. Еще позднее в степную часть Крыма пришли ногайцы. Эти этно-лингвистические факторы определили строение диалектной карты Крыма и в значительной мере формирование крымско-татарского литературного языка в последующее время15.<233>
Карельские диалекты Калининской области обнаруживают значительное сходство с карельскими диалектами северной части Карельской АССР, хотя носители тех и других говоров в настоящее время отделены друг от друга значительным расстоянием. Это объясняется тем, что после окончания русско-шведской войны и заключения Столбовского мира (1617 г.) одна часть карельского народа с территории Приладожья и Карельского перешейка в течение первой половины XVII в. переселилась в глубь России на земли современной Новгородской и Калининской (а также частично Ярославской и Тамбовской) областей, а другая часть пошла в направлении к северу и северо-востоку – на территорию центральных и северных районов Карельской АССР16.
Было бы, однако, совершенно неправильно делать вывод о том, будто первостепенная роль в изменении языка под воздействием внешних факторов принадлежит таким факторам, как влияние других языков, миграции, переселения, особенности исторической жизни народа, говорящего на данном языке и т. п.
Самым мощным внешним фактором, вызывающим языковые изменения, является прогресс человеческого общества, выражающийся в развитии его духовной и материальной культуры, в развитии производительных сил, науки, техники и т. п., влекущем за собой усложнение форм человеческой жизни и, соответственно, языка.
Внутренние причины языковых измененийВ предыдущем разделе были описаны различные языковые изменения, вызванные действием внешних факторов (влияние других языков, особенности исторической жизни данного народа и т. п.). Однако изменения в языке могут быть также результатом действия так называемых внутренних факторов. Важнейшей функцией языка является функция общения, и для ее осуществления необходим постоянно действующий механизм. В языке таким механизмом будут правила соединения слов в целях образования осмысленных высказываний, вне наличия которых никакая коммуникация не представляется возможной.
Многие лингвисты, называвшие себя социологами и марксистами, почему-то не хотели признать, что уже одно функционирование языкового механизма как такового, способно породить импульсы языковых изменений, которые сами по себе являются независимыми от истории народа.
Главная особенность, отличающая внутренние причины языковых изменений от внешних, заключается в том, что внутренние<234> причины не имеют никаких временных ограничений, тогда как каждый внешний импульс, вернее его действие, ограничено определенной исторической эпохой. В этом смысле внутренние причины являются поистине панхроническими. Можно утверждать, что эти причины действовали во всех некогда существовавших, но ныне уже исчезнувших языках, действуют в языках современных и будут действовать в языках будущего.
Изучение характера внутренних причин, вызывающих языковые изменения, могло бы быть темой специальной монографии. В данном разделе из них могут быть охарактеризованы только важнейшие типы.
Приспособление языкового механизмак физиологическим особенностям человеческого организмаБиологическая наука давно установила, что чисто биологические возможности человеческого организма далеко не безграничны. Они имеют определенные физиологические ограничения. Самое интересное состоит в том, что эти физиологические ограничения не могут быть устранены, так как это неизбежно привело бы к нарушению жизнедеятельности человеческого организма. Хорошо известны, например, такие явления, как невозможность безграничной перегрузки человеческой памяти или беспрерывной работы человеческого организма. Подобные перегрузки неизбежно вызовут определенную реакцию, которая выразится в исчезновении следов полученных впечатлений или забываемости, или в появлении признаков утомления, затрудняющих дальнейшую работу организма.
Следует заметить, что человеческий организм отнюдь не безразличен к тому, как устроен языковой механизм. Он старается определенным образом реагировать на все те явления, возникающие в языковом механизме, которые недостаточно соответствуют определенным физиологическим особенностям организма. Таким образом возникает постоянно действующая тенденция приспособления языкового механизма к особенностям человеческого организма, практически выражающаяся в тенденциях более частного характера.
I. Тенденция к облегчению произношения.
Наличие в языках известной тенденции к облегчению произношения неоднократно отмечалось исследователями. В то же время находились скептики, склонные не придавать ей особого значения. Они мотивировали своё скептическое отношение тем, что сами критерии лёгкости или трудности произношения яв<235>ляются слишком субъективными, так как они обычно рассматриваются сквозь призму того или иного конкретного языка. То, что кажется трудно произносимым благодаря действию системного «фонологического синта» носителю одного языка, может не представлять никаких затруднений для носителя другого языка. Многое здесь зависит от произносительных привычек, усвоенных носителями конкретных языков, и их артикуляционной базы, от особенностей их фонетического строя, типов структуры слога и типичных для данного языка звукосочетаний, характера ударения, мелодики речи и от других факторов. Так, например, произношение слова строй, которое каждый русский может произнести без особого труда, представляет большие трудности для финна и в особенности для китайца. Необычайные трудности для китайца представляет произношение русского звука р, например, в слове икра, который китаец, обучающийся русскому языку, стремится произносить как л. Обычное для финна слово hyцdyttцmyys «бесполезность» трудно для русского по причине несвойственного русскому языку стечению гласных переднего ряда в одном слове, наличие специфических гласных ц, ь и дифтонга ць. Не менее трудно для русского произношение грузинского глагола q'iq'ini «квакать» по причине контрастного стечения задненёбного надгортанного p» и гласного i, повторяемого дважды. Подобных примеров можно было бы привести значительное количество. Все эти доводы, конечно, нужно принимать во внимание, но все же они не могут служить достаточно веским аргументом против существования в различных языках мира вышеуказанной тенденции.
Наблюдения над историей развития фонетического строя различных языков мира с достаточной убедительностью свидетельствуют также и о том, что во всех языках существуют относительно трудные для произношения звуки и сочетания звуков, от которых каждый язык стремится по возможности освободиться или превратить их в более легкие для произношения звуки и сочетания звуков. Так, например, было с достаточной долей вероятности установлено, что в индоевропейском языке-основе существовал ряд так называемых лабиовелярных согласных qw, qwh, gw, gwh, обладавших, по-видимому, довольно сложной артикуляцией. Любопытно при этом отметить, что ни в одном из современных индоевропейских языков эти звуки не сохранились17. Они или совпали с обычными нелабиализованными k и g, или превратились в губные смычные. Можно предполагать, что сложная артикуляция этих звуков была негативным фактором, и различные индоевропейские языки на протяжении истории их развития стремились различными путями эту артикуляцию устранить. Интересным примером в этом отношении может служить также существование в индоевропейском языке-основе так называемых слоговых носовых и плавных l*,?,<236> f, g. Они также оказались очень неустойчивыми. Около слоговых плавных и носовых в различных индоевропейских языках усиливались так называемые пазвуки, в результате чего образовывались сочетания, составленные из гласного и сонантов ?, l, т, п, ср., например, рефлексы индоевропейского архетипа *wlqos «волк» в древних и современных индоевропейских языках: готск. wulfs, лат. (из оскско-умбр.) lupus, др. греч. lЪkoj, русск. волк и т. д.
Сочетание носового гласного и простого типа г + о, е и т. д. представляет исключительные трудности для артикуляции. По этой причине ни в одном из языков мира, имеющем носовые гласные, они не встречаются.
В индоевропейской языковой основе некогда существовало слово *okto, обозначающее «восемь». Группа согласных kt вряд ли может считаться удобно произносимой, поскольку сочетание двух смычных глухих создает чрезмерное напряжение (excessive tension). Индоевропейские языки нередко различными способами стремились облегчить произношение этой группы в слове «восемь» в умбрском языке k превратился в спирант h, ср. умбрск, uht; в немецком языке k превратился также в спирант, но иного качества, в спирант х, ср. нем. acht; то же самое явление имело место в новогреческой демотике, ср. греч. octТ, в испанском языке группа kt превратилась в аффрикату c (орф. ch) ср. исп. ocho; в итальянском и шведском языках в группе kt k уподобилось t, ср. ит. otto и шв. еtta.
Ударение и долгота относятся к числу связанных между собой факторов. Любой ударный гласный немного длиннее неударного. Однако наличие сильного экспираторного ударения на долгом гласном в известной степени затрудняет произношение, вызывая перегрузку произносительных усилий. Целый ряд языков нашел выход из этого положения в дифтонгизации долгих гласных. Ударение перемещается на один из компонентов дифтонга, который в то же время освобождается от долготы. Так, например, обстояло дело в истории финского языка. Долгие гласные o, y и e в финском языке превращаются в дифтонги, например: Somi «Финляндия» дало Suomi, jon «пью» превратилось в juon, o «ночь» – в уy, sцn «ем» – в syцn, mes «мужчина» – в mies и т. д.
В вульгарной латыни, в конце V в. гласные открытого слога под ударением получили удлинение независимо от своего качества, например, fe?de «вера» превратилось в fe?d e; pe?de «нога» – в p e ?d e. В дальнейшем эти ударные долгие гласные превращались в дифтонги, например p e ?d e превращалось в pied, fe?d e в feid и т. д.
Подобная дифтонгизация долгих гласных происходила так же в истории английского языка в период времени от XIV до XVI в. Так, например, time «время» превращалось в taim через промежуточные ступени tinm, tenm; hus «дом» превратилось в haus через промежуточную ступень hous и т. д.<237>
Глухие смычные в интервокальном положении в сочетаниях Типа ata, ара, asa и т. д. более труднопроизносимы по сравнению со звонкими смычными, находящимися в том же положении. Неудивительно, что в истории самых различных языков наблюдалась тенденция к замене смычных глухих в интервокальном положении соответствующими звонкими смычными или спирантами.
Можно априорно утверждать, что стечение двух гласных, или так называемое зияние, не облегчает произношение слов, а наоборот, затрудняет, это в одинаковой степени ощущается носителями самых различных языков. Неудивительно поэтому, что в языках совершенно различного фонетического строя наблюдаются попытки устранения зияния.
Всё сказанное лишний раз свидетельствует о том, что утверждение о наличии во всех языках мира тенденции к облегчению произношения не так уж субъективно по своей сущности. Наряду с попытками приспособить произношение к особенностям звуковой системы конкретного языка несомненно существует стремление к устранению позиций, вызывающих артикуляционное затруднение у носителей самых различных языков. Таким образом, основная целенаправленность тенденции к облегчению произношения состоит в стремлении к возможному уменьшению произносительных затрат. Тенденция к облегчению произносительных затрат является одной из разновидностей более широкой тенденции к экономии, сущность которой будет нами рассмотрена позднее. К конкретным формам проявления этой тенденции могут быть отнесены такие явления, как ассимиляция, например, лат. summus «высший» из supmos, ит. fatto «сделанный» из factum, фин. maassa «в стороне» из maasna и т. д.; явление внешнего и внутреннего сандхи, например, др.-инд. putraз-ca «и сын» из putras cа, мар. jolgorno «тропа» из jolkorno и т. д.; явления умлаута или преломления (Brechung) ср. нем. Krдfte «силы» из Krafte, явление сингармонизма, ср. тат. urmanlarda «в лесах», но kьllдrdд «в озёрах».
Однотипными с ассимиляцией можно считать вообще все изменения согласных и гласных, возникающие под влиянием соседних согласных и гласных или групп согласных, ср., например, широко распространенные в различных языках случаи палатализации согласных перед гласными переднего ряда, случаи изменения их качества в этих позициях, например, изменение качества k и g перед гласными е и i; ср. лит. keturi, но русск. четыре, др.-инд. catvarah, арм. cors, греч. t?ttarej, лат. caelum «небо» [.kelum], исп. cielo [Jielo], ит. cielo [cielo], рум. cer [cer], тур. iki «два», азерб. диалектн. ici «два».
Все случаи ассимиляции представляют конкретные проявления артикуляционной аттракции. Стремление к экономии произносительных затрат ведет к созданию двух гомогенных образований<238> в смежных позициях. Помимо описанных явлений встречаются фонетические изменения, которые сами по себе не являются результатом артикуляционной аттракции, но они также подчинены тенденции уменьшения произносительных затрат, поскольку они направлены на устранение произносительных помех. Сюда можно отнести различные типы эпентезы, или вставки гласных и согласных (ср. лат. poculum «бокал» из poclom; сербо-хорв. факат при русск. факт; остров при лит. srove «течение'; фр. humble «смиренный, униженный» при лат. humilis), упрощение групп согласных (например, нем. Nest «гнездо» при русск. гнездо, русск. мыло, но польск, mydio «мыло», лат. luna «луна, месяц» из более древнего louksna и т. д.).
Довольно любопытным способом облегчения произносительных затрат является устранение концентрации произносительных усилий, например устранение скоплений двух долгих гласных, или долгого гласного и группы, состоящей из двух согласных (ср. греч. basil?wn «царей» из basileon, лат. ventus «ветер» из ventos), сочетаний, состоящих из долгого и краткого гласного (ср. финск. soiden «болото» из soiden).
Концентрация произносительных усилий создается при сочетании долготы гласного и силового ударения, падающего на этот гласный. Примером устранения образующейся сверхдолготы может служить превращение ударных долгих гласных в дифтонги в истории финского языка, ср. финск. suo «болото» (из so, ср. совр. эст. soo «болото»), финск, tyц «работа» (из tцц, ср. совр. эст. tцц). Аналогичное явление имело место в истории французского языка, ср. вульг. лат. f?de «вера», ст.-фр. feid и т. д.
Стремлением к уменьшению произносительных затрат объясняются также широко распространенные в различных языках мира случаи редукции гласных в безударных слогах, ср. русск. волна [vAlnб], берег [bйr'qk], норвеж. like [li:kq] «любить», synge [sьNq] «петь», нем. singen [siNqn] «петь», ich habe [iз habq] «я имею» и т. д. Редуцированный гласный в безударном слоге может совсем утратиться. Этим объясняется, например, утрата древних конечных гласных во многих финно-угорских языках, ср. коми-зыр. sхn, «жила», эрзя-морд, san, мар. шян, финск. suoni, коми-зыр. lym «снег», мар. lum, финск. lumi и т. д., ср. также греческие формы род. п. ед. ч. типа patrТj, mhtrТj, fugatrТj, ?ndroj от pat'r «отец», m'thr «мать», fug?thr «дочь», ?n'j «человек, мужчина» и т. д.
Различные языки стремятся устранить скопление двух рядом стоящих гласных, в особенности двух гетерогенных гласных, выражением чего является устранение зияния. Неустойчивыми оказываются также скопления открытых слогов. В качестве средства устранения подобных скоплений часто выступает синкопа, ср. лат. ulna «локоть» при греч. зl?nh «локоть», исп. siglo «век», но лат. saeculum, финск. korkeus «высота» из korke-?ute и т. д. Неудобопроизносимым, по всей видимости, является сочетание<239> однородных согласных, разделенных гласными или согласными иного образования, что часто устраняется путем диссимиляции, ср. исп. arbol «дерево» при лат. arbor, груз. kharthuli «грузинский» из kharthuri, ср. osuri «осетинский» и т. д. Частным случаем диссимиляции является гаплология, например, русск. знаменосец из знаменоносец и т. д.
В неменьшей мере стремление приспособить языковый механизм к особенности человеческого организма, к особенностям его психологической организации, проявляется в области грамматического строя языка. Большой интерес в этом отношении представляют следующие явления, отмеченные в самых различных языках мира.
II. Тенденция к выражению разных значений разными формами.
Тенденцию к выражению разных значений разными формами иногда называют отталкиванием от омонимии.
Арабский язык в более древнюю эпоху своего существования имел только два глагольных времени – перфект, например, katabtu «я написал» и имперфект aktubu «я писал». Эти времена первоначально имели видовое значение, но не временное. Что касается их способности выражать отношение действия к определенному временному плану, то в этом отношении вышеуказанные времена были полисемантичными. Так, например, имперфект мог иметь значение настоящего, будущего и прошедшего времен. Это коммуникативное неудобство потребовало создания дополнительных средств. Так, например, присоединение к формам перфекта частицы qad способствовало более чёткому отграничению собственно перфекта, например, qad kataba «Он (уже) написал». Присоединение префикса sa– к формам имперфекта, например, sanaktubu «мы напишем» или «будем писать» дало возможность более четко выразить будущее время. Наконец, употребление форм перфекта от вспомогательного глагола kana «быть» в соединении с формами имперфекта, например, kana jaktubu «он писал» дало возможность более четко выразить прошедшее длительное.
Местные падежи, характеризовавшиеся суффиксами –nа и –ka, в протоуральском языке были полисемантичны. Местный падеж с суффиксом –па обозначал местонахождение и внутри предмета, и на поверхности предмета; другой местный падеж, направительный падеж на –ka, обозначал и движение во внутрь предмета и по направлению к предмету. Позднее этот коммуникативный недостаток был устранен тем, что в различных уральских языках возникли новые, более чётко дифференцированные местные падежи.
Формы перфекта в болгарском языке с течением времени приобрели дополнительное значение пересказывательного наклонения (обозначение неочевидного действия). Формы перфекта и пересказывательного 1-го прошедшего были первоначально совершенно<240> омонимичны. Они образовывались из л-ового причастия и форм настоящего времени вспомогательного глагола «быть», ср. например, дал (дала) съм, дал (дала, дало) си, дал е и т. д., соответствующее русскому я дал (дала), ты дал (дала), он дал и т. д. Два разных значения таким образом выражались одной формой. Поскольку пересказывательное 1-е прошедшее в первых двух лицах употреблялось сравнительно редко, то остро этот недостаток не чувствовался. В третьем лице оно употреблялось довольно часто, и омонимия форм действительно представляла неудобство. Позднее эта омонимия была устранена. Формы третьих лиц 1-го пересказывательного прошедшего стали употребляться без вспомогательного глагола, например, чел «говорят, что он читал», чели, «говорят, что они читали».
Отталкивание от омонимии проявляется также в области формирования внешнего облика слова. Так, например, финскому слову tuuli «ветер» в коми-зырянском языке должно было бы соответствовать закономерно слово ti*l. Однако, поскольку в коми-зырянском языке когда-то существовало слово ti*l со значением «огонь», соответствующее финскому tuli «огонь», то слово ti*l «ветер» приняло аномальный облик и стало звучать как t?l (t?v). Финскому глаголу purra «кусать, грызть» в коми-зырянском должен был бы соответствовать глагол pi*r, но поскольку в коми-зырянском языке существовал глагол pi*r со значением «входить», развитие глагола pi*r «кусать, грызть» уклонилось от нормального пути и он приобрел форму pur-18.
Татарскому бар «иди» в чувашском языке должно было бы закономерно соответствовать пур. Однако при таком развитии пур стало бы совпадать с пур «есть» или пур «каждый, всякий». По этой причине пур «иди» получило аномальное развитие и стало звучать как пыр.
III. Тенденция к выражению одинаковых или близких значений одной формой.
Эта тенденция находит проявление в ряде широко распространённых в различных языках мира явлений, которые обычно называют выравниванием форм по аналогии. Можно отметить два наиболее типичных случая выравнивания форм по аналогии: 1) выравнивание форм, абсолютно одинаковых по значению, но различных по внешнему облику и 2) выравнивание форм, различных по внешнему облику и обнаруживающих лишь частичное сходство функций или значений.
Первый случай по сравнению со вторым является более редким. Приведем некоторые примеры. Известно, что у основ мужского рода на –о в латинском, греческом, славянском и балтийских<241> языках им. п. мн. ч. имел окончание –oi, ср. греч. o'koi «дома», лат. populi «народы» и т. д. Это окончание не было исконным. Оно было перенесено по аналогии из местоименной сферы, ср. греч. o? «те», ср.-лат. quoi «которые» от qui «который», готск, юai. Исконным окончанием было –es, которое в результате стяжения с конечным гласным основы –о образовывало окончание –os, ср. его рефлексы в др.-инд. a?va? «лошади» от a?va? «лошадь», готск. wulfos «волки» от wulfs «волк» и т. д. Руководствуясь этими данными, можно предполагать, что такие слова, как лат. populus «народ» и греч. lьkos «волк» некогда имели формы им. п. мн. ч. populos и lukos. После перенесения окончания –oi из местоименной сферы возникли новые формы им. п. мн. ч. populoi, позднее populi «народы» и lьkoi (орф. lЪkoi «волки»). Окончания –os и –oi были абсолютно одинаковыми по функции. В данном случае произошло простое выравнивание по аналогии тождественных по функции формантов.
В индоевропейском языке-основе 1 л. ед. ч. имело два типа окончаний: так называемые тематические глаголы имели окончание –o, а атематические глаголы – окончание –mi. Позднее в ряде индоевропейских языков это различие было устранено. Окончание атематических глаголов –mi полностью вытеснило окончание –o, ср. др.-арм. berem «я несу», совр. болг. гледам «я смотрю», сербохорв. pevam «я пою», nosim «я несу», ирл. buailim «я ударяю» и т. д.
Направление движения от какого-нибудь предмета выражалось в древнеармянском языке особым падежом аблативом, который в единственном и множественном числе имел разные окончания, например, ед. ч. get-oi «от реки», мн. ч. get-oc «от рек». В восточном диалекте возникло стандартное окончание облатива –iз, употребляющееся в единственном и множественном числе, ср. antar «лес», antar-iз «из леса» и antarner-iз «из лесов».
Сравнение парадигм спряжения вспомогательного глагола «быть» во множественном числе в древнеиндийском и древнегреческом языках обнаруживает между ними существенное различие, например, др.-инд. smas «мы есьмы», sthas «вы есте», santi «они суть», др.-греч. Ts-m?n «мы есьмы», Ts-t? «вы есте», e:si?(n) (из senti > enti > ensi > eisi). В первом и втором лицах в древнеиндийском языке представлена слабая ступень корня глагола es «быть», а в древне-греческом выступает полная ступень. Нетрудно заметить, что сильная ступень была привнесена в древнегреческом языке из сферы единственного числа, где она была закономерна, ср. форму Ts-t: «он есть».
В среднеперсидском языке существовали две формы личного местоимения 1 л. ед. ч. az «я» (из др.-перс. им. п. ед. ч. adam «я», авест. azqmi «я») и man «мой, меня, я», по происхождению и первоначальному использованию – косвенный падеж (из др.-перс. род пад. ед. ч. mana «мой, мне»). Этот бывший косвенный падеж<242> местоимения в среднеперсидском языке становится фактически универсальной формой этого местоимения, постепенно вытесняя прямой падеж az. В современном персидском языке существует только местоимение man, но не az. Основной причиной выравнивания по аналогии явилось стремление к устранению двух образований с одинаковой функцией.
Как уже было сказано, гораздо большее распространение имеет второй случай. Для того чтобы осуществилось выравнивание неодинаковых по внешнему облику форм по аналогии какой-либо одной формы, вовсе не обязательно полное совпадение их значений. Часто бывает достаточно сходства какого-нибудь одного из присущих им значений. Примеров на этот случай можно привести довольно большое количество. Некоторые древние основы на –а в румынском языке типа limba «язык», tara «страна» имеют совершенно необычное окончание им. п. мн. ч. –i например, limbi «языки», tari «страны», хотя здесь следовало бы ожидать –е, ср. лат. linguae «языки» и terrae «земли». Окончание –i было перенесено по аналогии из сферы склонения основ на –о, ср. рум. domn «господин», domni «господа'19.
В латинском языке было несколько типов перфектов, например, перфект с показателем –s: dixi (diksi) «я сказал», duxi (duksi) «я привел», перфект с удвоением типа tetendi «я натянул,» dedi «я дал», перфект с показателем –v, например, delevi «я разрушил», перфект на –ui типа domui «я укротил» и т. д. В современном испанском языке этого разнобоя уже нет. Испанское прошедшее время preterito perfecto simple, являющееся прямым наследником латинского перфекта, не содержит такого количества типов образования и отличается относительным однообразием.
В латинском языке окончания им. п. мн. ч. –ае и –i, хотя и выражали формы этого падежа разного рода, но все же обозначали в том и другом случае множество предметов. Этой второй функции оказалось вполне достаточным для того, чтобы некогда совершенно несвойственное латинским именам существительным женского рода окончание им. п. мн. ч. –i приобрело функции показателя множественности у румынских существительных женского рода типа limba «язык» и tara «страна».
В современном народноразговорном греческом языке некогда присущее древнегреческому языку личное окончание 3 л. мн. ч. наст. вр.-ousi (ср. др.-греч. gr?fousi «они пишут») было заменено новым личным окончанием –oun. Это новое окончание по своему происхождению является окончанием 3 л. мн. ч. имперфекта слитных глаголов типа kosm?w «украшать», например, Tkosmoun «они украшали». Импульсом для перенесения послужило частичное сходство функций, поскольку оба эти окончания, т. е. ousi и oun,<243> выражают принадлежность действия 3 л. мн. ч., хотя в то же время одно из них является характерным признаком настоящего времени, а второе характерным признаком особого прошедшего времени имперфекта.
Окончание 1 л. ед. числа настоящего времени –т в современном татарском языке, например, alam «я беру», baram «я иду» не является исконным. Оно перенесено из сферы прошедшего времени, ср., например, тат. aldym «я взял», bardym «я ходил» и вытеснило таким образом старое окончание 1 л. ед. ч. наст. вр. –myn или –mдn. Ср. казах. alamyn «я беру», baramyn «я иду» и т. д. Пример, аналогичный предыдущему.
Слова типа стол, конь и сын в древнерусском языке имели специфические окончания дательного творительного и предложного падежей множественного числа.
Д. столомъ конемъ сынъмъ
Т. столы кони сынъми
П. стол?хъ конихъ сынъхъ
В современном русском языке они имеют одно общее окончание: столам, столами, столах; коням, конями, конях; сынам, сынами, сынах. Эти общие окончания возникли в результате перенесения по аналогии соответствующих падежных окончаний имен существительных, представляющих старые основы на –a, –ja типа сестра, земля, ср. др.-русск. сестрамъ, сестрами, сестрахъ; землямъ, землями, земляхъ и т. д. Для выравнивания по аналогии сходства падежных функций оказалось вполне достаточным.
IV. Тенденция к созданию четких границ между морфемами.
Может случиться, что граница между основой и суффиксами становится недостаточно четкой по причине слияния конечного гласного основы с начальным гласным суффикса. Так, например, характерной особенностью типов склонений в индоевропейском языке-основе было сохранение в парадигме склонения основы и ее отличительного признака, т. е. конечного гласного основы. В качестве примера для сравнения можно привести реконструированную парадигму склонения русского слова жена, сопоставленную с парадигмой склонения этого слова в современном русском языке. Приводятся только формы единственного числа.
И. gena жена
P. gena-s жены
Д. gena-i жене
В. gena-m жену
М. gena-i жене
Нетрудно заметить, что в парадигме спряжения слова жена прежняя ось парадигмы – основа на –a – уже не выдерживается по причине ее видоизменения в косвенных падежах в результате<244> различных фонетических изменений, приведших в ряде случаев к слиянию гласного основы а с гласным вновь образовавшегося падежного суффикса, например, genai > gene > жене, genam > geno > жену и т. д. В целях восстановления четких границ между основой слова и падежным суффиксом в сознании говорящих произошло переразложение основ, и тот звук, который раньше выступал как конечный гласной основы, отошел к суффиксу.
В общекельтском языке-основе существовал так называемый сигматический аорист, формы которого состояли из основы глагола, показателя времени –s– и соответствующих их личных окончаний, например:
ед. ч.
1 л. ber-s-u
2 л. ber-s-i
3 л. ber-t < ber-s-t
В 3 л. показатель времени –s– оказался утраченным и, таким образом, оказалось нарушенным единство парадигмы. В форме 3 л. ед. ч. конечный –t-, который фактически представлял личное окончание, был переосмыслен как показатель времени, в результате чего вся парадигма оказалась перестроенной на совершенно новый лад:
ед. ч.
1 л. ber-t-u
2 л. ber-t-i
3 л. ber-t
Таким путем возник так называемый претерит на –t в древне-ирландском языке.
С чисто психологической точки зрения объяснение механизма вышеуказанных явлений не представляет особых трудностей. В мысленной сфере человека различные понятия разграничены более или менее четко, поскольку они ассоциированы с представлениями внешнего облика различных предметов. В языке разграничение достигается главным образом за счет различий звуковых комплексов, с которыми обычно связываются различные значения. Поскольку подобные случаи в каждом языке представляют абсолютное большинство, то в человеческом сознании, по-видимому, создается устойчивая доминанта: каждое значение должно иметь особое, отличное от других значений звуковое выражение. Доминанта создает определенное давление, в результате чего, с одной стороны, происходит распад полисемантических звуковых комплексов, с другой стороны, происходит устранение многообразия форм с одинаковым значением. Тесно связано с наличием этой доминанты и явление переразложения основ. Здесь по существу происходит прояснение границ звукового комплекса, наделенного определенным значением, поскольку эти границы стали неясными.<245>
V. Тенденция к экономии языковых средств.
Тенденция к экономии языковых средств является одной из наиболее мощных внутренних тенденций, проявляющихся в различных языках мира. Можно априорно утверждать, что на земном шаре нет ни одного языка, в котором бы различалось 150 фонем, 50 глагольных времен и 30 различных окончаний множественного числа. Язык подобного рода, обремененный детализированным арсеналом выразительных средств, не облегчал бы, а наоборот, затруднял общение людей. Поэтому каждый язык оказывает естественное сопротивление чрезмерной детализации. В процессе употребления языка как средства общения, часто стихийно и независимо от воли самих говорящих, осуществляется принцип наиболее рационального и экономного отбора действительно необходимых для целей общения языковых средств.
Результаты действия этой тенденции находят проявление в самых различных сферах языка. Так, например, в одной форме творительного падежа могут заключаться самые различные его значения: творительный деятеля, творительный обстоятельственный, творительный объективный, творительный ограничения, творительный предикативный, творительный приименный, творительный сравнения и т. д. Не меньшим богатством отдельных значений обладает и родительный падеж: родительный количественный, родительный предикативный, родительный принадлежности, родительный веса, родительный объекта и т. д. Если бы каждое из этих значений выражалось отдельной формой, то это привело бы к невероятной громоздкости падежной системы.
Словарный состав языка, насчитывающий многие десятки тысяч слов, открывает широкие возможности для реализации в языке огромного количества звуков и их различных оттенков. В действительности каждый язык довольствуется сравнительно небольшим количеством фонем, наделенных смыслоразличительной функцией. Каким образом происходит выделение этих немногочисленных функций, никто никогда не исследовал. Современные фонологи занимаются исследованием функции фонем, но не историей их происхождения. Можно только априорно предполагать, что в данной области происходил какой-то стихийный рациональный отбор, подчиненный определенному принципу. В каждом языке произошел, очевидно, отбор комплекса фонем, связанных с полезным противопоставлением, хотя появление в языке новых звуков не объясняется только этими причинами. С принципом экономии, по-видимому, связана тенденция к обозначению одинаковых значений одной формой.
Одним из ярких проявлений тенденции к экономии является тенденция к созданию типового однообразия. Каждый язык постоянно стремится к созданию типового однообразия. Если в языке возникает какая-нибудь специфическая артикуляция звука, то она очень редко ограничивается одним звуком и стремится захва<246>тить также и другие звуки. В древнегреческом языке было не только t придыхательное, но также придыхательные р и k, во французском языке помимо а носового существует о, е и ц носовое; так называемые смычно-гортанные согласные в грузинском и армянском языках представлены фонемами k, t, р, с, c; церебральные согласные в современных индийских языках представлены согласными t, th, d, dh, n, r. Если в языке существует ь, то обязательно должно быть ц и т. д. В плане этой тенденции также осуществляются так называемые звуковые законы. Всякое частное изменение стремится создать тип изменения, осуществляющийся во всех одинаковых условиях.
В целом ряде языков ударение занимает в слове определенное место. В венгерском, финском и латышском языках оно падает на первый слог, в удмуртском на последний, в польском на предпоследний, в новогреческом на один из трех последних слогов и т. д.
Многообразие слогов, содержащихся в различных словах, может быть сведено к сравнительно немногим типам, характеризующимся определенной структурой. Так, например, в праславянском языке некогда существовал определенный тип слога, а именно, каждый слог был открытым; в китайском языке ни один слог не может начинаться с группы согласных. Сочетания звуков в языке осуществляются отнюдь не хаотически, они подчинены определенным правилам дистрибуции. Так называемый агглютинативный тип языка строго выдерживается во многих языках мира; для семитских языков типичным является корень, состоящий из трех согласных. В языках агглютинативного типа существует определенный порядок расположения морфем: морфемы с более конкретным значением располагаются ближе к корню слова, а морфемы с более общим значением располагаются дальше от корня. Существуют языки со строго определенным порядком слов. В тюркских языках определение всегда помещается перед определяемым, а глагол занимает обычно конечное положение в предложении. Наоборот, в кельтских языках глагол обычно располагается в самом начале предложения. В целом ряде языков прилагательное ставится после относящегося к нему имени существительного (романские, албанский, таджикский, вьетнамский, индонезийский и т. д.).
VI. Тенденция к ограничению сложности речевых сообщений.
Новейшие исследования свидетельствуют о том, что в процессе порождения речи действуют факторы психологического плана, ограничивающие сложность речевых сообщений.
Процесс порождения речи происходит, по всей вероятности, путем последовательной перекодировки фонем в морфемы, морфем в слова и слов в предложения. На каких-то из этих уровней перекодировка осуществляется не в долговременной, а в оперативной<247> памяти человека, объем которой ограничен и равен 7 + 2 символов сообщения. Следовательно, максимальное соотношение количества единиц низшего уровня языка, содержащееся в одной единице более высокого уровня, при условии, что переход от низшего уровня к высшему осуществляется в оперативной памяти, не может превысить 9 : 1 [51, 17].
Емкость оперативной памяти накладывает ограничения не толь ко на глубину, но и на длину слов. В результате ряда лингвопсихологических опытов было обнаружено, что при увеличении длины слов сверх семи слогов наблюдается ухудшение восприятия сообщения. По этой причине с увеличением длины слов резко уменьшается вероятность их появления в текстах. Этот предел восприятия длины слов найден в опытах с изолированными словами. Контекст в известной степени облегчает восприятие. Верхний предел восприятия слов в контексте составляет примерно 10 слогов.
Если учитывать благоприятствующую роль контекста – внутрисловного и межсловного – при опознании слов, следует ожидать, что превышение критической длины слов в 9 слогов, определяемое объемом оперативной памяти, в значительной степени затрудняет их восприятие. Данные лингвопсихологических опытов определенно указывают на то, что объем восприятия длины и глубины слов равен объему оперативной памяти человека. И в тех стилях естественных языков, которые ориентированы на устную форму общения, максимальная длина слов не может превышать 9 слогов, а их максимальная глубина – 9 морфем [51, 18-19].
Глубина слов и их длина являются взаимозависимыми величинами. Длина корневых морфем обычно равна одному слогу или превышает размеры одного слога, а длина аффиксальных морфем чаще всего соответствует одному слогу.
Исследования, производимые на материале различных языков, показывают, что максимальные длины слов в разных языках расположены в пределах, четко очерченных рамками объема оперативной памяти – 7 + 2 символов – от 5 до 9 слогов [51, 21].
VII. Тенденция к изменению фонетического облика слова при утрате им лексического значения.
Наиболее наглядное выражение эта тенденция получает в процессе превращения знаменательного слова в суффикс. Так, например, в чувашском языке существует творительный падеж, характеризующийся суффиксом –па, –пе, ср. чув. карандашпа «карандашом», вaйпе «силой». Это окончание развилось из послелога палан, пелен «c», ср. тат. bqlдn. Суффикс латива –ва –ве в венгерском языке, например, vбros-bб «в город», erdц-be «в лес» был первоначально формой латива от существительного bйl «внутренность», которая звучала как bйle. Когда эта форма превратилась в суффикс, ее фонетический облик подвергся разрушению.<248>
В английской разговорной речи вспомогательный глагол have в формах перфекта, утратив свое лексическое значение, фактически редуцировался до звука «v, а форма had – до звука «d, например, I'v written «Я написал», he'd written «он написал» и т. д.
Карельский суффикс комитатива –ke, например, velle?ke «с братом» возник из послелога kerdalla «вместе». Суффикс винительного определенного падежа –ra в современном персидском языке развился из послелога radiy.
Показатель прошедшего времени –s– в ненецком языке ilena-s «ты жил», ile-j «он жил» и т. д., по-видимому, представляет выветрившуюся форму 3-го л. ед. ч. прош. врем. глаг. быть. В нганасанском диалекте ненецкого языка эта форма звучит как i?ua «он был».
Приметой будущего времени в современном новогреческом языке является частица ??, восходящая исторически к глаголу ??lw «хотеть, желать».
Все эти и им подобные явления вызываются двумя причинами: 1) утратой первоначального лексического значения и 2) общей тенденцией различных языков мира к созданию возможно кратких форм падежных суффиксов. Насколько можно видеть, эта тенденция очень тесно связана с тенденцией к сокращению длины слов.
Если группа слов утрачивает первоначальное значение, то она также может подвергнуться сокращению. Так, например, латинское выражение quo modo «каким образом» в румынском языке дало cum, во французском языке comme, в провансальском com, в испанском и португальском como со значением «как». Выражение in Kraft «в силу» сократилось в немецком языке в kraft, an Statt «на месте» сократилось в statt «вместо» . Вульгарно-латинское in caza «в дом» дало во французском chez «к».20 Ослабление значения слова десять в русских числительных от одиннадцати до девятнадцати привело к сокращению составного элемента этих числительных десять в дцать, например, один-на-дцать, две-на-дцать и т. д.
Фонетический облик слова меняется в часто употребляемых словах в связи с изменением их первоначального значения. Ярким примером может служить нефонетическое отпадение конечного г в русском слове спасибо, восходящее к словосочетанию спаси бог. Частое употребление этого слова и связанное с ним изменение значения спаси бог > благодарю – привело к разрушению его первоначального фонетического облика. По тем же причинам сократилось испанское выражение Vuestra merced «Ваша милость» в Usted. Примеров подобного рода сокращений можно было бы привести достаточное количество.<249>
VIII. Тенденция к созданию языков простой морфологической структуры.
В языках мира обнаруживается определенная тенденция к созданию языкового типа, характеризующегося наиболее простым способом соединения морфем. Любопытно то, что в языках мира абсолютно преобладающее большинство составляют языки агглютинативного типа. Языки, имеющие внутреннюю флексию, встречаются сравнительно редко.
Этот факт имеет свои определенные причины. В агглютинирующих языках морфемы, как правило, обозначены, границы их в слове определены. Это создает четкий внутрисловный контекст, позволяющий идентифицировать морфемы в самых длинных последовательностях [51, 24]. На это преимущество агглютинативных языков указывал в свое время И. Н. Бодуэн де Куртенэ, который писал по этому поводу следующее: «Языки, в которых все внимание по части морфологических экспонентов сосредоточивается на следующих после главной морфемы (корня) аффиксах (языки урало-алтайские, угро-финские и т. п.), являются более трезвыми и требуют гораздо меньшей траты психической энергии, нежели языки, в которых морфологическими экспонентами являются и прибавки в начале слова, и прибавки в конце слова, и психофонетические альтернации внутри слова» [5, 185].
Необходимость улучшения языкового механизмаВ предыдущем разделе рассматривались тенденции, направленные на приспособление языкового механизма к физиологическим особенностям человеческого организма. Среди внутренних факторов языковых изменений можно выделить определенную группу тенденций, направленных на улучшение системы механических средств языка, на освобождение этой системы от ненужного балласта, на придание средствам языка большей выразительности, экспрессивности и т. п.
Тенденции к устранению избыточности средств выражения (Ьbercharakterisiеrung).
В различных языках нередко можно встретить случаи избыточности средств выражения какого-либо грамматического значения. Так, например, в русском я пиш-у отношение действия к лицу, совершающему действие, фактически выражено двумя способами – личным местоимением и специальным личным окончанием 1-го л. ед. ч. Известно, что многие языки мира (японский, китайский, монгольский, маньчжурский, аварский, лезгинский, бирманский, индонезийский и т. д.) обходятся без личных окончаний. Есть язы<250>ки, которые некогда их имели, но позднее утратили, например, норвежский и африкаанс.
В древний период в английском языке не было категории временной отнесенности (перфекта) и, следовательно, особых перфектных форм. В них не было надобности, так как в языке этого периода существовала система видов (несовершенного и совершенного). Формы совершенного вида образовывались от форм несовершенного вида путем присоединения различных префиксов. Наиболее распространенным префиксом был Ze-21. Поскольку перфект обозначал действие уже законченное, совершенное, то в древне-английском языке префикс Zемог участвовать в образовании перфектных форм. Вначале были возможны формы типа ic habbe Zewriten «я написал» от writan «писать». Функция префикса, Zе-в данном случае была совершенно лишней, так как перфект и без того выражал совершенное действие. По этой причине он со временем перестал употребляться. В современном английском языке в составе форм перфекта уже нет причастий с префиксом Ze-.
Одной из отличительных особенностей кабардино-черкесского и адыгейского языков является обилие различных глагольных приставок, способных выражать самые разнообразные нюансы различных локальных отношений. Эта особенность связана почти с полным отсутствием в этих языках местных падежей, поскольку глагольные приставки способны выражать их значение, ср. например, в кабардинском: Ар къалэм къэкIуащ «Он в город приехал'; Фатимат институтым не-кIуащ «Фатимат в институт поехала'; Тхылъыр стIолым те-лъщ «Книга на столе лежит» и т. д. Формы слов къалэм, «город», институтым «институт» и стIолым «стол» лишены каких-либо суффиксов местных падежей.
После числительных в тюркских языках имя существительное употребляется в единственном числе, например, тат. биш ат «пять лошадей», поскольку числительное само выражает множественность.
В некоторых угро-финских языках отрицание глагольного действия осуществляется путем аналитического сочетания форм особого отрицательного глагола с основой главного глагола, ср. мар. ом луд «я не читаю», от луд «ты не читаешь», ок луд «он не читает» и т. д. Основа главного глагола при этом не подвергается никаким изменениям, поскольку отношение отрицаемого действия к его субъекту уже в достаточной степени выражено формами отрицательного глагола.
II. Тенденция к употреблению более экспрессивных форм.
Факты из истории различных языков достаточно наглядно свидетельствуют о том, что при наличии нескольких форм с параллель<251>ными или близкими значениями предпочтение отдается наиболее экспрессивным формам.
В древнеанглийском языке существовало несколько суффиксов множественного числа имен существительных; оно выражалось суффиксами –as, –u, –a, –an. Исторически наиболее устойчивым оказался суффикс –as как наиболее четкий и фонетически устойчивый по сравнению с другими окончаниями.
Этими же причинами вызвано распространение в немецком языке суффикса мн. ч. –er. В древненемецком языке имелось крайне незначительное число основ, образующих множественное число на –ег. В настоящее время большинство существительных среднего рода образует множественное число указанным способом, например, Buch «книга», Bьcher «книги», Dach «крыша», Dдcher «крыши» и т. д. Это произошло потому, что у существительных среднего рода формы именительного и винительного падежей единственного числа полностью совпадали с соответствующими формами множественного числа, тогда как у существительных среднего рода, имеющих во множественном числе суффикс –er (из –ir), например, lamb «ягненок», lember «ягнята», множественное число было выражено очень четко.
Окончание род. п. мн. ч. –ов в древнерусском языке в начале его исторического развития было достоянием сравнительно малочисленной группы так называемых основ на –и, ср., например, сынове «сыновья'; род. п. мн. ч. сыновъ. С течением времени это окончание становится очень продуктивным и во многих случаях вытесняет исконное окончание род. пад. мн. ч. других основ. Оно начинает присоединяться к таким словам, которые раньше его не имели, например волк – волков, стол – столов и т. д.
Самая многочисленная группа основ на –o и –jo в древнерусском в силу фонетических закономерностей в судьбе конечного слога имела нулевую флексию, и формы родительного падежа множественного числа по звучанию совпадали с формами именительного и винительного падежей единственного числа, например, др.-русск. вълкъ «волк», вин. п. ед. ч. вълкъ «волка» и род. п. мн. ч. вълкъ «волков». Такое положение, по-видимому, не могло быть в языке желательным. Надо думать, именно оно послужило причиной того, что в формах этого падежа ведущая роль принадлежит флексии былых основ на –и(ъ), и на –i, т. е. –овъ, получившей и другой вариант при присоединении ее к мягкой основе –евъ и –ей, выступившей частично и в своем книжном, старославянском варианте –ии22.
Наиболее ярко тенденция к экспрессии проявляется в лексике. Она выражается в стремлении употреблять наиболее образные слова, нередко заимствованные из различных профессиональных жаргонов, социально окрашенных разновидностей речи, различно<252>го рода образные выражения, лексические идиомы, гиперболы и т. д. История словарного состава различных языков наглядно подтверждает наличие этой тенденции. В современном русском разговорном языке употреблявшееся еще в начале 20-ых годов слово автомобиль почти полностью вытеснено словом машина. Возведение частного к общему, произведенное в целях большей экспрессии, оказалось в разговорной речи более жизненным. Прежнее слово автомобиль было оттеснено в область технического языка или официального языка различных деловых документов.
В народной латыни большое распространение получили образования с уменьшительными суффиксами как более экспрессивные, что нашло соответствующее отражение в лексике современных романских языков, ср. нар. лат. soliculum «солнышко», фр. soleil «солнце», нар. лат. taurellus «бычок», фр. taureau «бык», нар. лат. apicula «пчелка», фр. abeille «пчела», нар. лат. avicellus «птичка», ит. uccello, фр. oiseau «птица», нар. лат. auricula «ушко», исп. oreja, порт. orelha, пров. aurelba, фр. oreille «ухо» и т. д. В современных романских языках эти слова уже не имеют уменьшительного значения.
III. Тенденция к устранению форм, утративших свою исконную функцию.
Наглядной иллюстрацией проявления этой тенденции могут служить случаи утраты окончаний мужского, женского и среднего рода в некоторых современных индоевропейских языках. В таких языках, как иранские, армянский и английский, родовое деление имен существительных перестало существовать. По этой причине древние показатели мужского, женского и среднего родов утратились, поскольку они оказались лишенными функции.
Некогда в уральских языках существовал специальный формант –к, который, как можно предполагать, был показателем будущего времени. Контаминация форм настоящего и будущего времен привела к тому, что в новую парадигму проникла, по-видимому, только часть форм с показателем –к, вследствие чего показатель –в стал технически несовершенным. Кроме того, появление двух значений у новых временных форм привело к десемантизации показателя –к. Как показатель будущего времени он вообще стал не нужен. Все эти причины привели в конце концов к почти полному его исчезновению.
В древнерусском языке некогда существовали четыре прошедших времени – аорист, имперфект, перфект и плюсквамперфект. Два последних времени были образованы путем сочетания формы так называемого л-ового причастия с формами настоящего или будущего времени. Позднее перфект приобрел значение аориста и имперфекта. Аорист и имперфект исчезли из системы языка как совершенно ненужные образования. Вместе с приобретением полисемантичности подвергалась изменениям и структура самого<253> перфекта. Сопровождавшие л-овое причастия формы вспомогательного глагола «быть», которые раньше служили отличительным признаком перфекта, после приобретения последними новых значений утратили всякий смысл и также исчезли. Присвязочное причастие становится глагольной формой прошедшего времени, отсюда родовые различия и отсутствие показателей лица.
Так называемые четвертое и пятое склонения в латинском языке уже в эпоху существования классической латыни были своего рода балластом. Четвертое, в которое входили основы на –и, не всегда могло быть отделимо от второго, а пятое было тесно связано с первым. Позднее они исчезли.
IV. Тенденция к устранению языковых эле ментов, имеющих незначительную семантическую нагрузку.
Наблюдение показывает, что языковые элементы, имеющие не значительную функциональную нагрузку, с течением времени выпадают из системы языка.
Редкие фонемы, замечает Эркки Итконен, обладающие малой частотностью, в процессе развития языка легко сливаются с близкими им фонемами [128,193].
В финно-угорских языках долгие гласные i и и были редкими. По этой причине во многих языках они смешались с соответствующими краткими гласными или с более широкими гласными. Из согласных такой же редкой фонемой в уральских языках была фонема ? (межзубное d), исчезнувшая почти во всех современных уральских языках. Незначительная функциональная нагрузка фонемы у (ы) в славянских языках очевидно явилась основной причиной ее исчезновения в южно-славянских и чешском языках. Согласный ? в тюркских языках обладает очень незначительной фонематической нагрузкой. В чувашском и турецком языках эта фонема исчезла полностью. Так называемое прошедшее длительное в мордовских языках типа эрзя-морд. молилинь «я шел», эрзя-морд. и мокша-морд. сокалинь «я пахал» и т. д. употребляется довольно редко. В современном мокша-мордовском языке оно почти полностью вышло из употребления.
Необходимость сохранения языка в состоянии коммуникативной пригодностиНеобходимость сохранения языка в состоянии коммуникативной пригодности имеет двухстороннюю направленность. С одной стороны, она является источником сопротивления какому бы то ни было изменению языка, с другой стороны, в ряде случаев она вызывает стремление к компенсации утраченных языковых средств. Компенсация утраченных средств может рассматриваться как особый тип исторических изменений.<254>
В специальной лингвистической литературе довольно часто встречается определение языка как исторически изменяющегося явления. Некоторые лингвисты даже считают методологически неприемлемым изучение языка в чисто синхронном плане, утверждая при этом, что язык все время находится в состоянии непрерывного изменения, и результаты этого изменения нельзя сбрасывать со счета. На самом же деле язык не только исторически изменяется. Он одновременно оказывает сопротивление какому бы то ни было изменению, стремится сохранить существующее в данный момент состояние. Эта тенденция не представляет чего-либо странного и необычного. Она порождается самой функцией общения. Говорящий на том или ином языке заинтересован в том, чтобы окружающие его поняли. Всякое внезапное и быстрое изменение языка несет в себе опасность превращения его в недостаточно удобное и пригодное средство общения и, наоборот, стремление сохранить систему привычных и коммуникативно отработанных языковых средств общения предохраняет язык от этой опасности. Поэтому в каждом языке существует тенденция к сохранению существующего состояния до тех пор, пока какая-нибудь сила не преодолевает это естественное сопротивление. Сопротивление оказывает каждое слово и каждая форма. В различных языках можно встретить много различных «неудобств», и тем не менее они не устраняются.
В процессе исторического изменения языка отдельные элементы языковой системы, характеризовавшие его прежнее состояние, могут утрачиваться. Некоторые элементы после утраты вновь не возобновляются или возобновляются после истечения довольно значительных промежутков времени. Так, например, старые словоформы славянского дуалиса были переосмыслены в русском языке как формы род. п. ед. числа (шага, брата) в атрибутивных сочетаниях. Исчезнувшие во многих уральских языках формы двойственного числа в системе спряжения глагола вновь не восстанавливались. Не возобновляется утраченная в некоторых индоевропейских языках грамматическая категория рода. В финно-угорских языках наблюдается сокращение большого количества суффиксов многократного действия, типичное для уральского языка-основы. Случаи восстановления этих потерь не наблюдаются.
Эти факты, очевидно, свидетельствуют о том, что утраченные языковые элементы не являются в достаточной степени коммуникативно необходимыми. В то же время утрата языковых элементов другого типа всегда связана с появлением новых языковых средств, их компенсирующих.
Из истории различных языков известны случаи, когда утрачивались формы местных падежей, выражавшие различные локальные отношения. На их месте возникают или послеложные или предложные конструкции, или новые флективные падежи. Так, например, в марийском языке исчез некогда существовавший в нем абла<255>тив на –c. Значение удаления от предмета стало выражаться конструкцией с послелогом gqc, например, ola gqc «из города». Аналогичное явление имело место в латинском языке, в котором древний аблатив также исчез, а его функции взяли на себя предложные конструкции с предлогом de, например, др.-лат. populod «от народа», в более поздний период – de populo. В древних тюркских языках существовал особый падеж инструктив, имевший значение творительного и совместного падежей. После его исчезновения эти значения стали передаваться специальными конструкциями. В новогреческом языке исчез дательный падеж, различающийся в древнегреческом языке. Функции исчезнувшего дательного падежа стали выражаться предложной конструкцией с предлогом s (из древнего eis), ср. др.-греч. tщ ?nfrиpJ «человеку», н.-греч. stХn ?nfrwpo.
В тюркских языках когда-то был специальный творительный падеж на –уп. После его утраты выражаемые им отношения стали выражаться аналитическими предложными конструкциями. Утрата во многих индоевропейских языках древнего родительного падежа вызвала возникновение новых языковых средств, его заменяющих.
Компенсация свидетельствует о том, что утраченные элементы были коммуникативно необходимыми.
Внутренние языковые изменения и процессы, не связанные с действиемопределенных тенденцийПомимо целенаправленных тенденций и их различных конкретных проявлений, во внутренней сфере языка наблюдаются процессы и изменения, не имеющие определенной направленности. К этой категории относятся такие явления, как влияние формы одного слова на форму другого слова, контаминация форм и слов, переосмысление значений слов и форм, превращение знаменательных слов в аффиксы, спонтанные звуковые изменения, возникновение новых способов языкового выражения и т. д. Процессы подобного рода происходят в различных языках постоянно, но их очень трудно квалифицировать как проявление какой-либо определенной целенаправленной тенденции. Мы не можем сказать, что в языке существует постоянная тенденция к превращению знаменательных слов в суффиксы или образованию контаминированных форм, или созданию новых способов выражения. Эти явления имеют место, но они совершаются случайно. Их довольно много, в целях экономии места мы постараемся охарактеризовать только наиболее часто встречающиеся.
I. Влияние формы одного слова на форму другого слова.
В различных языках наблюдаются случаи влияния формы одного слова на форму другого слова.<256>
Так, например, в чувашском языке существует слово pьrne «палец». Соответствием этого слова в родственных тюркских языках является слово barmaq, ср. тат. и башк. barmaq, тур. parmak «палец». Однако чув. pьrne «палец» не может быть выведено из barmaq, т. к. первоначальное barmaq должно было бы дать в чувашском языке pьrma. Отсюда можно сделать вывод, что совр. чув. pьrne возникло в результате влияния формы какого-то другого слова, может быть слова, обозначающего какую-то часть, или принадлежность пальца. Действительно, чувашское название ногтя cqrne, которому в ряде тюркских языков соответствует tyrnaq, в известной мере напоминает по форме чув. pьrne «палец». Весьма вероятно, что форма слова cqrne «ноготь» повлияла на некогда существовавшее в чувашском языке слово purma «палец», которое приобрело новую форму pьrna. Но ведь и само слово cqrne не может быть выведено из первоначального tyrnaq «ноготь», которое могло бы дать в чувашском языке только tq?rna. Остается искать какое-то другое слово, в результате влияния которого некогда существовавшее в чувашском языке слово tq?rna могло преобразоваться в cqrne. Оказывается, что причиной такого преобразования послужил чувашский глагол cqr– «сдирать, царапать».
Такого рода влияния особенно характерны для слов, часто употребляющихся в едином контексте, например, для числительных. Так, начальное d в русском девять возникло не из исторического п (ср. др.-инд. navam, совр. перс. nav, лат. novem, готск. nium «девять»), а при антиципации, т. е. под влиянием следующего за ним десять (ср. также нем. zwei «два» вместо zwo при последующем drei). Напротив, при ретардации, т. е. под влиянием предшествующего числительного, имеем чанское cxovro «девять» (< cxoro при ovro «восемь») и ?ommonte «восемь» языка тигринья (< ?ammantй при ?o'attт «семь»)23.
II. Контаминация. В результате влияния одного слова на другое может возникнуть форма, содержащая признаки обоих слов, ср., например, русский просторечный глагол загинать = загибать, в котором сказалось влияние форм гнуть и загибать, или нeм. диaл. Erdtoffel «кapтoфeль» из Kartoffel и Erdapfel, нeм. Gemдldniss «полотно», «картина» из Gemдlde «картина» и Bildnis «изображение'24. Наблюдаются также случаи контаминации в одной грамматической форме признаков разных грамматических форм.
Формы аориста страдательного залога в современном греческом языке типа lЭ?hka «я был развязан», lЭ?hkej «ты был развязан», lЭ?hke «он был развязан» возникли в результате контаминации разных форм, первая его составная часть ?h является показателем древнегреческого аориста страдательного залога, ср., др.-гр.<257> T-paideЭ-?h-n «я был воспитан». Второй составной элемент ka-ke служил в древнегреческом языке показателем перфекта, ср. др.-гр. «я воспитал», pe-pa:deukaz «ты воспитал» и т. д.
III. Объединение разных по происхождению форм по принципу единства их значения. В различных языках встречаются случаи объединения водной парадигме форм разного происхождения. В основе образования парадигматических единств, содержащих элементы различного происхождения, лежит придание этим элементам какого-нибудь объединяющего – их значения. При этом, по всей видимости, происходит или абстракция от их внешнего облика или превращение каждого элемента в самостоятельную словоформу. Можно выделить два наиболее типичных случая: 1) придание общего значения основам различного происхождения и 2) придание общего значения формативам различного происхождения.
Ярким примером первого случая могут служить парадигмы спряжения немецкого глагола sein «быть» в настоящем времени и имперфекте.
Настоящее время
Ед. ч. Мн. ч.
1 л. ich bin «я есмь» wir sind
2 л. du bist и т. д. ihr seid
3 л. er ist sie sind
Имперфект
Ед. ч. Мн. ч.
1 л. ich war «я был» wir waren
2 л. du warst и т. д. ihr wart
3 л. еr war sie waren
Формы, начинающиеся с b, образованы от индоевропейского корня *bhu – ср. русск. «быть», лит. buti, лат. fu-i «я был», греч. fЭw «расти», «произрастать», др.-инд. bhavami «быть», перс. budan и т. д. Формы ist, sind, seid, sind образованы от индоевропейского корня es, выступающего в разных степенях аблаута. Этот корень тоже имеет параллели в других индоевропейских языках, ср. лат. es-se «быть», греч. Ts-ti «он есть», др.-инд. as-mi «я есть» и т. д. В немецких формах sind, seid, sind этот корень представлен в так называемой нулевой ступени аблаута. Форма 2-го л. ед. ч. наст. врем. bist возникла в результате контаминации двух корней bhu и es. Наконец, формы имперфекта, содержащие элемент w, образованы от сильного глагола wesan «быть». В современном немецком языке этот глагол не употребляется. Можно предполагать, что когда-то все эти три корня имели разное зна<258>чение, но позднее значение у них стало общим, что и послужило причиной объединения их в одной парадигме.
Формативы разного происхождения тоже могут быть объединены единством значения.
В латинском языке существовала особая система личных окончаний перфекта, которая была представлена в следующем виде.
Ед. ч. Мн. ч.
1 л. –i –imus
2 л. –isti –istis
3 л. –it –erunt
Состав этих личных окончаний, если их рассматривать с исторической точки зрения, является довольно пестрым. Окончание 1-го л. ед. ч. –i восходит к медиальному перфектному окончанию –ai, которое в латинском языке через промежуточную ступень –ei превращалось в –i; личное окончание 2-го л. ед. ч. –isti содержит примету особого аориста –is. Второй составной элемент –ti, восходящий к –tai, –tei, возник в результате осложнения древнего перфектного окончания –tha элементом –i-. Окончание 3-го л. ед. ч. –it восходит к –ed, ср. оск. deded «он дал». Возможно, –ed включает перфектное окончание 3-го л. ед. числа –е, ср. греч. o?de «он знает», к которому присоединено вторичное личное окончание 3-го л. ед. ч. Окончание 1-го л. мн. ч. –imus содержит обычное окончание –mus, встречающееся в настоящем времени и в имперфекте. Окончание 2-го л. мн. ч. –istis содержит показатель аориста –is и обычное окончание 2-го л. мн. ч. –tis, окончание 3-го л. –erunt содержит то же самое –is, видоизменившееся в –er, и обычное личное окончание –unt, проникшее из системы настоящего времени.
Все эти исторические разнородные образования были наделены одной функцией – выражать принадлежность результата действия определенному лицу.
IV. Возникновение новых способов выражения в результате перемещения ассоциаций.
Значение каждого форматива в языке всегда ассоциировано с каним-нибудь понятием, например, форматив, выражающий множественное число, соотнесен с понятием множественности предметов; форматив, выражающий многократность действия, ассоциируется с понятием прерывистого действия, состоящего из отдельных актов и т. д.
Может случиться, что то же понятие начинает ассоциироваться с каким-нибудь языковым образованием. В результате такого перемещения ассоциаций старый форматив может полностью или частично замениться новым.
Так, например, в пермских языках понятие принадлежности одного предмета другому, если обладаемое выступает в роли прямого дополнения к глаголу, выражается не родительным падежом, а особой формой отложительного падежа, хотя в древности оно,<259> по всей видимости, выражалось родительным падежом, ср. коми-зыр. босьтic воклысь пыжсц «он взял лодку брата».
Определенность имени существительного, сочетающегося с прилагательным, некогда выражалась в болгарском языке, как и в других славянских языках, членными формами прилагательных. В современном болгарском языке определенность имени существительного выражается постпозитивным определенным артиклем.
В древнеперсидском языке родительный падеж по неизвестным причинам совпал с дательным, например, martiyahya означало «человека» и «человеку». В то же время возник новый способ выражения принадлежности путём соединения определения и определяемого посредством относительного местоимения hya «который», например, kara hya Nadintabirahya «войско Надинтабира» (букв. «войско, которое Надинтабира»). Подобный способ отмечен также в авестийском языке, например, aevo panta уо a?ahe «один путь к чистоте» (букв. «один путь, который чистоты»). Позднее эта конструкция совершенно вытеснила старый родительный падеж, и в современном персидском языке она является единственным способом выражения связи определения с определяемым.
В результате развития новых ассоциаций в различных языках постоянно возникают новые слова, хотя в их появлении не было никакой необходимости. Так, например, в истории греческого языка слово %ppoj было заменено новым словом ?logo «неразумный», лат. ignis «огонь» было вытеснено во французском языке новым словом feu (от латинского focus «очаг») и т. д.
Некоторые типы изменений значений слов также объясняются возникновением новых ассоциаций. Слово зной в сербохорватском языке означает не «сильный жар», а «пот», слово гвож?е означает «железо», хотя оно этимологически связано со словом гвоздь; rivus «ручей» в испанском и португальском языках получило значение реки, ср. исп. rio «порт» , rio «река» и т. д.
В результате появления новых ассоциаций постоянно изменяются способы языкового выражения и языкового членения окружающей действительности. Этим объясняются значительные различия в словарном составе и грамматическом строе, наблюдаемые в самых различных языках мира. Регулярное языковое выражение глагольного вида, столь типичное для русского языка, оказывается совершенно необязательным для многих языков мира; есть языки, имеющие восемь прошедших времен, и в то же время есть языки, довольствующиеся только одним прошедшим временем. Языковое членение действительности меняется в различные исторические эпохи.
Древнемарийский язык имел более десяти падежей, в современном марийском языке их только шесть, в старовенгерском языке было несколько прошедших времен, современный венгерский довольствуется только одним временем. Причины этих колебаний часто не ясны.<260>
V. Спонтанные изменения звуков. В соответствующем разделе нами подробно рассматривались так называемые комбинаторные изменения звуков, причиной которых является влияние соседних звуков. Помимо комбинаторных изменений, совершаются так называемые спонтанные, или позиционно необусловленные, изменения звуков. Так, например, межзубное ? в пермских языках во всех позициях перешло в l, утрата носовых гласных в истории славянских языков также осуществлялась во всех позициях и т. д.
Многие фонологи утверждают, что спонтанные звуковые изменения происходят под влиянием сдвигов в системе фонем. Однако этот вопрос детально не исследован. Надо полагать, что причины спонтанных звуковых изменений могут быть различными [128, 159]. К тому же некоторые изменения, принимавшиеся за спонтанные, при дальнейшем изучении удавалось объяснить как комбинаторные.
VI. Исчезновение и возникновение фонологических оппозиций. Фонологические оппозиции в языке могут исчезать и возникать вновь. Например, некогда в раннем общем прибалтийско-финском языке существовали пары фонем п – n (nime «имя», nole «стрела») и s – s» (sula «талый» и sata «сто»). Позднее палатализованные n» и s» совпали с непалатализованными п и s. В мансийском языке когда-то существовали фонемы s и ?. Позднее они совпали с t25.
В некоторых позициях фонемы могут утрачивать различительную способность, нейтрализуются. Такой нейтрализации, например, подверглись после падения редуцированных ъ и ь в конце слова и перед глухими согласными звонкие согласные в русском языке, ср. воз [вос].
В современном финском языке h является фонемой, ср. halpa «дешевый» и salpa «засов». В уральском праязыке фонемы h не было. В финском языке источниками этой фонемы были ?, ?, e, k (в сочетании kt).
VII. Переосмысление значений форм. Материальные средства выражения различных грамматических категорий относительно ограниченны. По этой причине для выражения новых грамматических значений часто используются уже наличные в языке формы, значение которых при этом переосмысляется. Так, значение сослагательного наклонения в истории латинского языка было переосмыслено в ряде случаев как значение будущего времени, в целом ряде тюркских и монгольских языков значение причастий превратилось со временем в значение глагольных времен и т. д.
Финский партитив представляет результат переосмысления некогда существовавшего здесь отложительного падежа. В мордовских языках этот падеж сохраняется до сих пор. Ср. эрзя-<261>морд. kudo-do «от дома», vele-de «от деревни». Значение суффикса этого падежа «движение от чего-либо» было переосмыслено как значение части предмета, например, tuota vettд «принеси воды», т. е. «какое-то количество воды».
Отмечены также случаи превращения словообразовательных суффиксов в падежные путём переосмысления их значений. Например, в маратхи для образования суффикса родительного падежа послужил словообразовательный суффикс –cа (из –tya) ср., например, ghara-ca «дома» (-англ. of the house) и ghar-ca «домашний'26.
Суффикс превратительного падежа, или транслатива –kc в мордовских языках развился из словообразовательного суффикса –kc, означающего предмет, служащий для чего-либо, например, сур-кс «перстень», т. е. «нечто для пальца» , кедь-кс «браслет», т. е. «нечто для руки'27.
VIII. Превращение самостоятельных слов в суффиксы. Превращение самостоятельных слов в суффиксы наблюдается в истории самых различных языков. Например, суффикс абстрактных имён существительных –lun в современном коми-зырянском языке в словах типа pemyd-lun «темнота», ozyr-lun «богатство» и т. д. восходит к самостоятельному слову lun «день». Сначала такие словосочетания, как pemyd lun «темный день», были переосмыслены в направлении «нечто темное, темнота», и затем суффикс механически был перенесен на другие имена существительные.
При названиях лиц и живых существ в языках хинди и урду может употребляться суффикс lok, восходящий к древнеиндийскому слову loka «мир, люди».
Английский суффикс прилагательных –lу, например, night-ly «ночной» развился из некогда самостоятельного слова lic, означавшего «тело, облик, образ».
Суффикс совместного падежа или комитатива мн. ч. –guim в норвежско-саамском языке, например, oabbai-guim «с сестрами» от oabba «сестра» восходит к самостоятельному слову kui eme guoibme «товарищ'28.
Внутренние противоречия и их характерВыше были охарактеризованы различные тенденции, направленные на улучшение языковой техники и сохранение языка в состоянии коммуникативной пригодности.<262>
Если бы все эти полезно направленные тенденции последовательно и регулярно осуществлялись, то система технических средств различных языков мира, вероятно, давно достигла бы идеального состояния. В действительности все тенденции практически далеко не всегда осуществляются. Но самое парадоксальное состоит в том, что осуществление одной тенденции может помешать осуществлению другой. Существует антагонизм тенденций в самом прямом значении этого слова. Так, например, различные изменения спонтанного и комбинаторного характера нередко противоречат тенденции к выражению одинаковых значений одинаковыми средствами. Тенденция к устранению зияния может привести к нарушению чётких границ между морфемами, ср. др.-греч. h?rwpoj «человек», но род. п. ед. ч. ?n?rиpou из antroposo. После исчезновения интервокального –s– произошло слияние гласных, в результате чего четкие границы основы утратились. В процессе словосложения могут образоваться трудные для произношения сочетания звуков, ср. фин. pддmддrа «цель», составленное из двух слов рдд «голова» и mддra «цель (собственно мера)», где в двух смежных слогах оказались долгие гласные. Выравнивание форм по аналогии, способствующее обозначению форм с одинаковым значением одинаковыми средствами, может привести к омонимии форм.
Строевые особенности языка могут препятствовать исчезновению отживающих в языке грамматических категорий. Наглядным примером может служить сохранение категории рода в русском языке. Наличие рода у различных неодушевленных имён существительных давно не отражает никакого реального содержания, однако наличие разветвленной системы грамматического согласования по роду в сильной степени затрудняет процесс исчезновения фактически исчезнувшей категории.
Поскольку каждая тенденция является постоянно действующей, устранение результатов действия одной тенденции осуществлением другой тенденции не означает невозможности изменения сложившегося положения в будущем. Так, например, согласные к, г и х когда-то в славянских языках были одинаковыми во всех положениях. Позднее перед + (< oi) они превратились в ц», з», с». В древнерусском языке были возможны такие формы, как в руц+, на дороз+, в кожус+ и т. д. при формах им. пад. ед. ч. рука, дорога, кожух. Таким образом, стремление к облегчению произношения, выразившееся в комбинаторном изменении согласных, оказалось идущим в разрез со стремлением к сохранению звукового единообразия. Действием выравнивания конечных согласных основ по аналогии вариативность основ была ликвидирована, откуда современные формы на руке, на дороге, в кожухе и т. д.<263>
Случаи полезного взаимодействия процессовКонстатируя наличие противоречий в процессах исторического развития языка, нельзя, однако, забывать о том, что могут быть случаи, когда направленность одного процесса помогает осуществиться другому процессу. Так, например, в народной латыни VII в. н. э. в 1-м склонении в именительном падеже множественного числа наравне с формой на –ае стали употребляться формы на –as по аналогии с формой винительного падежа:
Ед. ч. им. п. вин. п. terra > terra terram > terraМн. ч. им. п. вин. п. terrae > terras terras > terras29
Процесс выравнивания по аналогии в данном случае облегчался тем, что форма винительного падежа множественного числа имела более чёткое морфологическое строение по сравнению с формой именительного падежа того же числа. Благоприятствующим фактором могло оказаться также возможное переразложение основ. Исчезновению дательного падежа в истории греческого языка в немалой мере способствовало устранение различия между долгими и краткими согласными и отпадение конечного п, в результате чего формы обоих падежей стали омонимичными.
Возможность возникновения изменений в результатесовокупного действия внешних и внутренних факторовВ истории различных языков можно найти немало случаев, когда различные языковые изменения происходят в результате совокупного действия внешних и внутренних факторов. Так, например, в новогреческом языке исчез инфинитив, существовавший некогда в древнегреческом. То, что раньше выражалось инфинитивом, стало выражаться описательно путем употребления союза n? (из др.-греч. +na «чтобы»), сочетаемого с формами конъюнктива, фактически совпавшими с обычными формами настоящего времени изъявительного наклонения, ср. др.-греч. T??lwgr?fein «я хочу писать», совр. греч. Islw n¦ gr?fw. Процесс исчезновения инфинитива происходил и в других балканских языках (в болгарском, албанском и румынском). Несомненно, новогреческий язык испытывал какой-то внешний импульс. Однако и в самом новогреческом языке происходили внутренние процессы, создавшие благоприятные условия для исчезновения инфинитива. Конечное п отпадало, а дифтонг ei стягивался в i. По этой причине древнегреческий инфинитив на –ein, например, ferein «носить», должен<264> был бы принять форму feri, которая полностью совпала бы с формой 3-го л. ед. ч. наст. врем. «он несёт».
Как известно, ударение в древних германских языках падало на первый слог. Изменение характера ударения вызывало ослабление конечных слогов. Ослабленная флексия постепенно исчезала, что привело к развитию аналитических конструкций. Было, однако, подмечено, что английский язык ранее других языков теряет остатки синтетических форм и наравне с датским даёт наиболее чистый образец аналитического типа. Исландский язык по сравнению с другими германскими языками развил аналитические элементы в гораздо меньшей степени, так что об исландском языке трудно говорить как о языке аналитического типа. фактически в отношении языкового строя современный исландский язык мало чем отличается от языка Эдды. Можно предполагать, что эти особенности в развитии двух германских языков возникли не без участия внешних факторов. Исландский язык, развивающийся совершенно изолированно благодаря географическому положению самой Исландии, сохраняет в основном состояние древнейших германских письменных памятников. Развитие аналитических конструкций не достигает в нем той степени, которая наблюдается в английском; синтетические формы сохраняются в прежнем виде.
По иному обстояло дело в истории английского языка. Впервые, еще, в IX веке, английский язык, в особенности его северные диалекты, непосредственно сталкивается с языком завоевателей датчан. В эпоху завоевания Англии норманнами английский язык имел тесные контакты с французским языком. Очевидно, эти контакты и ускорили развитие аналитического строя в английском языке [15, 29-30].
Любопытно отметить, что болгарский язык, являющийся единственным языком аналитического строя в семье славянских языков, также имел различные контакты с другими языками.
Уральский аблатив, характеризовавшийся суффиксом –ta, превратился в финском языке в особый падеж партитив, обозначающий часть какого-нибудь предмета, например, ostan kilon voita «куплю кило масла». Спорадические случаи превращения аблатива в партитив отмечены также в мордовском языке, ср. эрзя-морд. чай-де симемс «попить чаю» и т. д. Возникновение партитива в финском и отчасти в мордовском языках имело благоприятную почву, поскольку партитивное значение могло легко возникнуть на базе аблативного значения. Ярким примером возможности такого развития может служить родительный партитивный в русском и других славянских языках, ср. русск. кило хлеба. Родительный падеж в славянских языках исторически восходит к аблативу.
Было обнаружено, что значение финского партитива в известной степени напоминает значение родительного падежа в бал<265>тийских языках. Не исключена возможность того, что во время контактов предков современных финнов с балтийскими народами в ту эпоху, когда они находились на южном берегу Финского залива, влияние балтийских языков послужило стимулом для возникновения в прибалтийско-финских языках партитива.
Таким образом, явление, которое первоначально было внутренним, испытало воздействие иноязычного влияния и приняло специфическую форму выражения.
К вопросу о системном характере языковых измененийРассматривая проблему, касающуюся соотношения двух таких понятий, как система и диахрония, системность и языковые изменения, следует отметить прежде всего ее недостаточную изученность. Отчасти это может быть объяснено тем, что структурные исследования носили вплоть до недавнего времени преимущественно синхронный характер и что историческая проблематика отходила в этих исследованиях на задний план. Отчасти это обстоятельство можно связать также с тем, что и самый круг вопросов, затрагиваемый в диахронических исследованиях структурного порядка, был достаточно специален и в принципе отличался от того, который определял подобные исследования в традиционной лингвистике. Диахронические изыскания представляли собой в значительной мере исследования по фонологии, которые нередко предлагали «не столько новые принципы объяснения звуковых изменений, сколько лишь принципы классификации и реинтерпретации звуковых изменений в структурных терминах» [10, 85-86] (ср., например, понятия фонологизации, дефонологизации и трансфонологизации у пражских лингвистов, понятия расщепления и слияния фонем у американских структуралистов, понятие лакун или пустых клеток в фонологической системе и понятие различительного признака как единицы изменения у А. Мартине и др.).
При освещении названной проблемы на современном уровне целесообразно, по-видимому, подойти к ней расчлененно, разграничивая по крайней мере три разных комплекса проблем, из которых первый относится к определению характера языковых изменений, второй – к определению места изменений разного типа в той целостности, которую образует язык на протяжении всей истории своего существования и, наконец, третий связан с анализом причин языковых изменений.
Основоположник современного структурализма Ф. де Соссюр, как известно, полностью отрицал системный характер диахронических преобразований. По его определению, для любого отдельного состояния языка типичны отношения, связывающие сосуще<266>ствующие элементы языка и образующие систему; напротив, для характеристики языка в историческом плане важны иные отношения, не воспринимаемые одним и тем же коллективным сознанием. Наблюдаемые между элементами, сменяющими друг друга, они системы не образуют [69, 103]. Признание беспорядочности, хаотичности и случайности исторических изменений, унаследованное соссюрианцами от младограмматиков, обесценивало в их глазах результаты диахронических исследований: исторический материал оказывался, якобы, неподходящим источником для изучения языка как системы. Положение Соссюра о «частном характере» диахронических фактов, не образующих системы [69, 101], получило распространение и за пределами женевской школы и было поддержано, например, глоссематиками. С другой стороны, оно вызвало резкую критику со стороны представителей Пражского лингвистического кружка, которые уже в своих Тезисах подчеркнули, что диахронии и синхронии в равной мере присущ системный характер [10, 50-52; 39, 145]. «Было бы нелогично утверждать, – писали составители Тезисов, – что лингвистические изменения – не что иное, как разрушительные удары, случайные и разнородные с точки зрения системы... диахроническое изучение не только не исключает понятия системы и функции, но, напротив, без учета этих понятий остается неполным» [72, 18].
Признание системного принципа организации диахронических явлений повлекло за собой, как мы уже говорили выше, радикальный пересмотр задач исторической лингвистики. Он был связан прежде всего с тем, что «... в структурном языкознании речь идет об определении некоторой модели, способной отражать целый класс языковых явлений, дающей возможность предусмотреть, что будет с теми или иными элементами, если данный изменить определенным образом» [76, 78]. Сторонники этой точки зрения полагают, что структурная лингвистика открывает новые страницы в исторических исследованиях и в том отношении, что она позволяет обнаружить самые общие закономерности в развитии языков путем установления (и сокращения) числа допустимых переходов от одного состояния к другому [76, 78]. В такой постановке вопроса уже содержится, собственно, и принципиальный ответ на вопрос о том, системны ли наступающие сдвиги и образуют ли они сами некую определенную систему. Естественно, что хаотические и случайные изменения непредсказуемы и установить на их основе какие бы то ни было закономерные переходы было бы попросту невозможно. В то же время, безусловно, в вопросе о степени подобной предсказуемости остается еще много спорного и неясного.
Из указанного тезиса о системности диахронии вытекала и определенная новая методика изучения языковых изменений: их интерпретация стала означать прежде всего рассмотрение изме<267>нения как динамического компонента системы, т. е. исключительно с точки зрения его роли в организации целого. Задачи диахронической фонологии формулировались, например, как анализ функциональных сдвигов, происшедших в системе, и основой этой дисциплины стали два ведущих принципа: 1) ни одно звуковое изменение не может быть понято без обращения к системе; 2) каждое изменение в фонологической системе является целенаправленным [10, 84]. Уже в начале 30-ых годов Е. Д. Поливанов, комментируя работы Р. Якобсона по диахронической фонологии, писал: основное требование у Р. Якобсона заключается в том, что ни одно звуковое изменение «не должно и не может рассматриваться изолированно, без связи с данной фонетической системой в целом, ибо предметом исторической фонетики являются не отдельные изменения единичных звуков языка..., а именно эволюция последовательно сменяющих друг друга (от поколения к поколению) систем фонетических представлений» [56, 135-136]. Из этого следовало, что объяснение единичного факта возможно лишь на фоне общего – целостной системы. Но как раз подобных представлений о конкретном содержании понятия системы во многих случаях и недоставало. Иначе говоря, исходное данное, по отношению к которому следовало бы, согласно общим требованиям лингвистического анализа, производить оценку частных изменений, оставалось зачастую весьма расплывчатым.
«Не отдельные изменения приводят к изменению системы в целом, – подчеркивает С. Д. Кацнельсон, – а наоборот, история системы, обусловленная присущими ей противоречиями, определяет историю отдельных фрагментов системы, в том числе и отдельных звуков» [30, 15]. Но ведь для того, чтобы восстановить историю системы и представить себе систему как таковую, нам необходимо обратиться именно к единичным фактам, к отдельным изменениям в их совокупности – другого способа обнаружить эту систему у нас нет. С другой стороны, само наблюдение за совокупностью фактов, выражающих и манифестирующих эволюцию языка, позволяет разграничить общие тенденции и отклонения от них, регулярные сдвиги и сдвиги частного характера, явления профилирующие и ограниченные и т. п. Априорная абсолютизация системного принципа как ведущего принципа в эволюции фонологической системы кажется нам поэтому неопределенной. В силу качественной неоднородности наступающих изменений одни из них имеют прямое отношение к перестройке языка в целом, другие же как бы скользят по ее поверхности, оставаясь на периферии системы или даже вообще ее не затрагивают. А. Мартине, оценивая статус различных фонем в конкретном языке, говорил, что одни из них полностью включаются в систему, другие же характеризуются разной степенью вхождения в нее [42, 115-117]. Можно, по-видимому, представить себе существование и таких частных явлений, которые остаются вообще вне системы. Если бы<268> все языковые феномены являлись непременно составными частями системы языка, вряд ли существовала бы настоятельная необходимость оперировать двумя такими нетождественными понятиями, как «язык», с одной стороны, и «система языка», с другой. Сказанное имеет прямое отношение и к определению внутренних причин языкового развития (см. ниже). Все соображения, которые здесь были высказаны, относились, строго говоря, к звуковым изменениям. Аналогичные заключения можно, по всей видимости, сделать не только о фонетических преобразованиях, но и об изменениях, происходящих на других уровнях языка.
Отрицая системный характер языковых изменений, Соссюр был неправ хотя бы потому, что родственные языки вполне закономерно связаны между собой сетью определенных корреспонденций и соответствий, и потому, что история отдельных языков изобилует случаями регулярных системных сдвигов (типа, например, великого сдвига гласных в истории английского языка). Он был прав лишь в том отношении, что отдельное историческое изменение не в состоянии ни создать, ни перестроить какой-либо целостной системы. Вместе с тем он не учитывал того важного обстоятельства, что языковое изменение может быть продиктовано требованиями перестройки существующей системы и может повлечь за собой такие следствия, которые сделают необходимым дальнейшее преобразование системы в каких-то определенных звеньях. Заслуги пражских лингвистов и заключаются, в частности, в том, что они первыми обратили внимание на существование указанных возможностей. В истории языков действительно могут наблюдаться изменения, обусловленные требованиями системы и влекущие за собой новые изменения в ее устройстве. Ответив положительно на вопрос о том, могут ли в истории языков совершаться изменения, вызванные непосредственно наличной системой, мы должны также ответить и на вопрос о том, а всегда ли в качестве причины языковых изменений выступает система языка. Ответ на этот вопрос уже был, собственно, дан выше, когда мы подчеркнули двойственную природу изменчивости языков. Подобная точка зрения в современном языкознании не является общепринятой.
Некоторые ученые полагают, вслед за Соссюром, что поскольку система «в самой себе неизменчива» [69, 91], она и не может содержать внутри себя каких-либо стимулов к изменению: согласно этим взглядам, языковая система была бы без воздействия внешних факторов «обречена на вечную устойчивость, на неподвижность» [115, 5-6]. Но внутренние законы развития системы языка, несомненно, существуют. К таким импульсам можно, по-видимому, отнести давление системы, влияние отдельных профилирующих принципов организации языка в целом (ср. тенденции аналитизма и тенденции синтетизма), влияние некоторых принципов организации частных подсистем (ср. тенденцию к заполне<269>нию пустых клеток и известной симметрии в фонологических системах, принцип парадигматического выравнивания в морфологии, принцип пропорциональности в развитии словообразовательных систем и т. п.). Близки к ним и структурные импульсы, связанные с сеткой существующих отношений и с созданием строго выдержанных оппозиций по тем или иным признакам. Вместе с тем хотим подчеркнуть, что нельзя провести знака равенства между внутренними мотивами перестройки языка и собственно системными или структурными импульсами подобной перестройки. Иначе говоря, мы полагаем, что в числе факторов, обусловливающих реорганизацию языка, факторы системные и структурные составляют только часть причин внутреннего порядка. И эта точка зрения не является общепринятой. По мнению некоторых языковедов, все изменения в языке обусловлены его наличной структурой [27, 190 и сл.; 96] и все внутренние причины языковых изменений структурно мотивированы. Представляется, однако, что концепции этого рода проистекают из нежелательного смешения понятия языка с понятием его системы.
Итак, решение проблемы системности языковых изменений связано с преодолением значительных трудностей, вызываемых как неопределенностью исходных понятий (в частности, отсутствием строгого определения такого понятия, как система), так и чрезвычайной трудностью разграничения отдельных причин, вызвавших то или иное изменение. О затруднениях этого рода нагляднее всего свидетельствует обращение к фактическому материалу, демонстрирующему не только исключительное разнообразие конкретных форм изменений, но и нетождественность непосредственных причин, их обуславливающих и, наконец, неодинаковый статус отдельных изменений с точки зрения наличной системы языка и путей ее реорганизации.
Проблема системности языковых изменений в фонологииИмпульсы, вызывающие изменения в языке, могут быть весьма разнообразными. Причинами изменений звуковой системы языка могут, например, являться импульсы, не продиктованные требованиями перестройки фонологической системы. Вряд ли можно утверждать, что развитие паразитарного согласного t между спирантом s и следующим за ним r в таких случаях, как русск. просторечн. страм из срам, нем. Strom «течение» из первоначального srom продиктовано требованиями системы. Появление лишнего t в этих случаях не производит никаких сдвигов в фонологической системе языка. Превращение k в аффрикату c перед гласными переднего ряда е и i в итальянском и румынском языках также не было вызвано требованиями фонологической системы. Причиной<270> этого изменения первоначально была артикуляционная аттракция k перед е, и i сильно палатализовалось. Далее произошло ослабление участка напряжения.
Примером изменения, не продиктованного давлением системы, может быть изменение задненёбного k в тегеранском диалекте персидского языка в задненёбное фрикативное ?, ср. ?orb «близость» < qorb, ?orban «жертва» < qorban, mд?bare «место погребения» < mдqbare, lд?дb «титул, прозвище» < lдqab и т. д. Задненёбное фрикативное ? существовало в персидском языке и прежде, особенно в начальной позиции, например, ?дrb «запад», ?orur «гордость» и т. д. Можно полагать, что ничего существенного изменение q в ? к фонологической системе персидского языка не прибавило.
В чувашском языке, как и в татарском, существуют редуцированные гласные о и с. В чувашском языке объем этих гласных по сравнению с татарским заметно расширился за счет превращения нередуцированных гласных в редуцированные в некоторых позициях, ср. чув. вaрман «лес», но тат. урман «лес'; чув. вaхaт, но тат. вакыт «время'; чув. йaнaш, но тат. я?ыш «ошибка'; чув. aнaс, но тат. у?ыш «успех». Однако это изменение не привело к каким-нибудь заметным изменениям фонологической системы чувашского языка. Могут быть случаи, когда импульс, вызвавший звуковое изменение, не был продиктован первоначально требованиями системы, но его конкретные результаты тем не менее приводят впоследствии к изменению фонемного состава языка.
В истории башкирского языка, как и в ряде других языков Волгокамья, татарском и чувашском, существовала сильная тенденция к ослаблению смычки при произношении аффрикат и взрывных согласных. В результате этой тенденции аффриката с через промежуточную ступень ts превратилась в ?, ср. тат. ча?гы – башк. са?гы «лыжи'; тат. чуртан – башк. суртан «щука'; тат. беренче – башк. беренсе «первый'; тат. борчак – башк. борсак «горох» и т. п. Старое z превращалось в межзубное z (?), ср. тат. каз – башк. ка? «гусь'; тат. зур – башк. ?ур «большой'; тат. кыз – баш. кы? «девушка'; тат. йоз – башк. йо? «сто» и т. д. Старое d в интервокальном положении также превращалось в межзубное z, ср. тат. идэн – башк. и?эн «пол'; тат. Идел – башк. И?ел «Волга» и т. д. Можно предполагать, что тенденция к ослаблению смычки в некоторых языках Волгокамья не была продиктована системными требованиями. Во всяком случае нет никаких данных, указывающих на это. Однако это первоначальный импульс, не вызванный требованиями системы, привел к таким результатам, которые вызвали целый ряд изменений, направленных на улучшение существующей системы. Превращение старого c в s вызвало, по всей видимости, избыток s, нарушивший распределение спирантов в башкирском языке. Начальное s превратилось в h, ср. тат. сары – башк. hары «желтый'; тат. сандугач – башк. hандугас «соловей» и т. д. Конечное старое<271> s, а также s в интервокальном положении перешли в межзубное ?, ср. тат. ис – башк. из «чувство, сознание, память'; тат. кис – башк. каз «режь», тат. исqн – башк. изqн «здоровый» и т. д. Любопытно, что при этом была использована та же тенденция к ослаблению смычки.
Таким образом, импульс языкового изменения, который в своем исходе не был мотивирован системными требованиями, привел в конечном счете к возникновению в системе языка ряда новых фонем.
Параллельно описанным изменениям существуют и звуковые изменения, продиктованные потребностями перестройки фонологической системы языка. Каждый язык, по всей видимости, стремится сохранить какой-то минимум полезных фонематических противопоставлений. Если нарушение этого минимума начинает создавать коммуникативные неудобства, в системе фонем языка начинают происходить определенные изменения, имеющие своей целью восстановление нарушенного равновесия. Так, например, в нововерхненемецкий период долгие гласные i, u, iu, превратились в дифтонги. Гласный i > ei [ae], u > аи [ao], iи > еи[Oш]. Отсюда ср.-в.-нем. min – совр. нем. mein «мой», ср.-в.-нем. ful «ленивый» – совр. нем. faul, ср.-в.-нем. tiutsch – совр. нем. deutsch «немецкий» и т. п. Дифтонгизация гласных фонем i, u, iu привела к их исчезновению из фонетической системы. Однако образовавшаяся брешь была тотчас же заполнена долгими фонемами i, и, ь, возникшими благодаря стяжению дифтонгов ie, uo, ье, ср.:
ie > i [i:]
ср.-в.-нем. совр. нем.
hier «здесь» hier
schief «косой» schief
brief «письмо» Brief
uo > u [u:]
ср.-в.-нем. совр. нем.
bluome «цветок» Blume
bluot «кровь» Blut
buoch «книга» Buch
uе > u [y:]
gruene «caeaiue» grun
kuene «niaeue» kuhn
grьezen «приветствовать» grьssen<272>
Древние индоевропейские гласные е и о в древнеиндийском и в иранском языках превратились в а. Общий объем гласного а в этих языках сильно увеличился. Надо полагать, что это обстоятельство нанесло известный ущерб арсеналу смыслоразличительных средств указанных языков. Необходимо было в какой-то мере компенсировать утраченные e и о. Эта компенсация была осуществлена за счет монофтонгизации древних дифтонгов. Так, например, дифтонг ai превратился в др.-инд. в e, ср. греч. a+?w «жгу» – др.-инд. edha? «топливо», греч. f?retai– др.-инд. bharate «его несут». Дифтонг ei также дал в древнеиндийском е, ср. др.-инд. devah, др.-лат. deivos «класс», лат. deus, лит. dievas «бог'; др.-инд. eti, греч. e?si, лит. eiti «идет» и т. д. Такая же участь постигла и дифтонг oi, ср. греч. o?da «я знаю», др.-инд. veda. Дифтонг аи превратился в древнеиндийском в o, например, лат. augeo «умножаю», др.-инд. oja? «сила'; лат. sausas, др.-инд. soja? «сухой». Дифтонг еu дает др.-инд. o, например, др.-инд. ojami, греч. eЮw, лат. uro < euso «гореть». Наконец, дифтонг ои в древнеиндийском также превращается в o, ср. лит. laukas «поле», лат. lucum < loukorn «роща», др.-инд. loka? «свободное место, пространство» и т. п.
Очень интересной с этой точки зрения является история вокализма и консонантизма чувашского языка. Древнее а в начальном слоге слова превратилось здесь в и через промежуточную ступень о, ср. чув. turt «тянуть», но тат. tart, чув. pus «голова», но тат. baj и т. д. После этого превращения общий объем а в чувашском языке в известной степени сократился. Эта утрата была компенсирована превращением д в а, др.-чув. kaac «вечер» – совр. чув. kas, др.-чув. kдp «форма» – совр. чув. kдp. Древнее i в чувашском языке перешло в редуцированное q, ср. чув. рql и тур. bilmek «знать», чув. рqr и тур. bir «один». Таким образом i в чувашском утратилось. Однако эта утрата была компенсирована тем, что древнее e сузилось в i, ср. ногайск. bet «лицо», но чув. pit, тур. уеl «ветер», но чув. sil». Древнее и в чувашском превратилось в редуцированный гласный q?, ср. тур. durmak «стоять», но чув. ter, ногайск. buz «лед», но чув. рq?r и т. д. Любопытно, что в чувашском языке появилось новое и из древнего о, ср. тур. уоl «дорога», но чув. sul, тур. yok «нет», но чув. suk и т. д.
Нельзя, конечно, представлять дело таким образом, что утрата любой фонемы в языке вызывает необходимость ее компенсации. Можно найти немало случаев, когда утраченные фонемы не компенсируются. Прибалтийско-финские языки утратили довольно большое количество фонем, которые в ходе дальнейшего развития языка не были восстановлены. Утраченные во многих славянских языках носовые гласные не компенсируются. Эти факты лишний раз свидетельствуют о том, что различные импульсы и движущие силы, управляющие механизмом регулирования фонематического равновесия, еще в деталях не выяснены.<273>
Тенденция к созданию симметричной системы фонемЕсли система фонем в том или ином языке не обладает достаточной степенью гармоничности и стройности, в языке возникает стремление к большой её упорядоченности. Пермским языкам, например, присуща редкая корреляция по глухости и звонкости:
Глухие p, t, t», s, s», ?, c», c, k противопоставлены
Звонким b, d, d», z, z», ?, Z», Z?, g.
Первоначально звонкие согласные возникали только внутри слова. Позднее они распространились и на начало слова [128, 194].Следствием этой тенденции являются процессы, которые фонологи называют заполнением пустых клеток.
В качестве примера можно взять вокализм первого слога в позднем общеприбалтийскофинском языке. Первоначально эта система была представлена в таком виде:
i –– i u u –– u
e –– e o –– o
д a
Некоторые гласные, как например, д, ь, а, не имели долгих коррелят. Гласный ц первоначально отсутствовал. Позднее произошло пополнение недостающих пар и возник гласный ц.
i –– i u –– u u –– u
e –– e o –– o o –– o
a –– r a –– a30
В системе языка могут быть фонемы, редко встречающиеся и по этой причине не имеющие сколько-нибудь значительной функциональной нагрузки. Совершенно естественно, что фонологическая система того языка, в котором они встречаются, стремится освободиться от них как от лишнего балласта. Ярким примером в этом отношении может служить история межзубного d (d) в уральских языках. В протоуральском языке некогда существовала фонема d. По причине её редкой встречаемости она ни в одном из современных уральских языков не сохранилась.
Возможно, однако, и другое объяснение подобным явлениям. Относительно редкая встречаемость определенных фонем связана с их «второстепенностью» как субстантных единиц. Поэтому они заполняют пустые клетки системы в последнюю очередь, если развивается определенная общая тенденция строя языка в целом, и пропадают в первую очередь, если эта тенденция ослабевает. Например, развитие и исчезновение неогубленного узкого гласного заднего ряда в тюркских языках, см. [47]. В истории языков можно найти<274> немало случаев, когда изменение, явно вызванное системными требованиями определенного порядка, в действительности является результатом действия целого ряда импульсов различного характера. Наиболее наглядным примером может служить история образования пар мягких и твердых согласных в русском языке.
Система этих пар в русском языке древней поры была менее выдержанной. Основным стимулом дальнейшего развития этих пар было стремление к большей симметричности фонологической системы. Приводимые ниже таблицы наглядно показывают различия между системой согласных фонем древнерусского языка конца Х – начала XI в. и системой согласных фонем современного русского языка.
Как видно из таблиц, в период с конца Х – начала XI в. по XX в. в фонологической системе согласных русского языка произошли следующие изменения.
1. Корреляция мягкости-твердости, представленная в конце Х – начале XI в. пятью коррелятивными парами (p – р», л – л», н – н», с – с», з – з»), пополнилась к XX в. девятью новыми коррелятивными парами ( б – б», п – п», д – д», т – т», в – в» ,ф – ф», м – м», г – г», к – к»). Источником изменения объема корреляции мягкости-твердости послужило внутреннее развитие самой корреляции: из девяти новых коррелятивных пар лишь одна (ф – ф») появилась за счет косвенного влияния корреляции звонкости-глухости; остальные коррелятивные пары появились как следствие развития корреляции мягкости-твердости.
Корреляция мягкости-твердости в русском языке таким образом является активно развивающейся в том смысле, что она имеет тенденцию включать в свой состав в качестве своих непосредственных членов максимум согласных фонем (процесс развития корреляции еще не закончился, ср. сноску 31 относительно x», если даже признать к» и г» самостоятельными фонемами).
2. Корреляция звонкости-глухости, представленная в конце Х – начале XI в. восьмью коррелятивными парами (г – к, б – п, g – т,<276> з – с, з» – с», ж» – ш», ж'д» – ш'?ч»), к XX в. пополнилась пятью новыми коррелятивными парами ( б» – п», д» – т», в – ф, в» – ф», г» – к»). При этом большинство новых коррелятивных пар (г» – к», б» – п», д» – т», в» – ф») возникло в результате развития корреляции мягкости-твердости и лишь одна коррелятивная пара (в – ф) за счет внутреннего развития корреляции звонкости-глухости.
Корреляцию звонкости-глухости можно назвать пассивно-развивающейся, поскольку увеличение ее объема произошло в подавляющем большинстве случаев не за счет внутренних тенденций развития этой корреляции, а за счет внешних причин – косвенного влияния корреляции мягкости-твердости.
3. Корреляция назальности-неназальности, представленная в конце Х – начале XI в. двумя коррелятивными парами (д – н, б – м), к XX в. пополнилась двумя коррелятивными парами (д'– н», б» – м»). Очевидно, что увеличение объема корреляции назальности-неназальности произошло за счет косвенного влияния корреляции мягкости-твердости. Развития внутри самой корреляции не произошло (носовые для новых рядов не возникли). В настоящее время все «пустые клетки» для носовых заполнены (см. примеч., пункт 2 на стр. 276). В этом смысле можно говорить о том, что корреляция назальности-неназальности исчерпала все возможности своего развития. Корреляцию назальности-неназальности можно назвать константной.
Итак, в период с конца X – начала XI в. по XX в. фонологическая система согласных русского языка пополнилась десятью новыми фонемами (м», б», п», д», т», в», ф, ф», г», к»)32. Из числа новых фонем только одна фонема /ф/ возникла за счет внутреннего развития корреляции звонкости-глухости. Остальные фонемы появились как следствие осуществления тенденции к формированию корреляции мягкости-твердости.
Как будто бы причина образования коррелирующих пар твердых и мягких согласных ясна, но эта причина не единственная. В истории славянских языков был так называемый период открытых слогов, когда все слоги были открытыми.
Стремление к открытию закрытого слога вызвало появление в общеславянскую эпоху носовых гласных o и e, развившихся из первоначальных общеиндоевропейских сочетаний о, а, и, е, i с носовым согласным п или т. Кроме носовых гласных, в славянских языках в древнее время, как известно, существовали гласные неполного образования, так называемые редуцированные ъ и ь. Эти редуцированные гласные со временем в истории русского языка также утратились. Причины их утраты нельзя назвать фонологическими. Редуцированные в так называемой сильной позиции, или под ударением, превратились в гласные полного<277> образования по причине трудной совместимости таких явлений, как редуцированный характер гласного и ударение.
Все эти процессы в конечном счете привели к довольно сильному уменьшению количества гласных в русском языке. Оскудение арсенала смыслоразличительных средств в языке вызвало тенденцию к их пополнению. Следствием этой тенденции явилось образование пар твердых и мягких согласных.
Проблема системности языковых изменений в морфологииПонятие системности в морфологии не отличается особой четкостью и определенностью. Во всяком случае было бы неправильно утверждать, что все звенья морфологической системы языка теснейшим образом между собою связаны. Так, например, различные изменения в грамматических способах выражения множественного числа никак не отражаются на системе глагольных времен, так же как изменения в системе наклонений обычно не отражаются на системе падежей. Даже, казалось бы, в таких тематически связанных системах, как система глагольных времен, нет тесной связи между отдельными ее звеньями. В системе глагольных времен большинства языков наблюдаются два более или менее тесно связанных между собой поля времен. В одно поле обычно входят такие времена, как настоящее и будущее. Исчезновение будущего времени может увеличить семантическую нагрузку настоящего, будущее время может превратиться в настоящее. Другое поле обычно составляют прошедшие времена. Чаще всего в него входят имперфект, перфект и плюсквамперфект. Изменение одного из членов этой микросистемы изменяет семантическую нагрузку другого члена. Таким образом, так называемая морфологическая система языка скорее всего представляет конгломерат отдельных микросистем, между которыми возможны отдельные связи.
Системность исторических изменений в области морфология в известной степени напоминает системность изменений в области фонологической системы. Здесь можно найти случаи, когда изменение не отражается существенным образом на характере всей системы.
В татарском языке возникло прошедшее многократное время, например, мин ала торган идем «я брал неоднократно». Можно утверждать, что каких-либо существенных сдвигов в системе прошедших времен татарского языка это время не произвело. Оно употребляется сравнительно редко, имеет известные стилистические ограничения и семантических конкурентов. Многократное действие в татарском языке может выражаться формами первого прошедшего времени и формами прошедшего незаконченного времени.
Некоторые изменения влекут за собой явления, напоминающие восстановление нарушенного равновесия системы. Русский язык на заре своего развития имел систему видов, но далеко не такую<278> развитую и многогранную, как современная. Несовершенство видовой системы становилось все более ощутительным с развитием сознания, и она была заменена системой различных временных глагольных форм: перфект, имперфект, аорист и т. п.
В дальнейшем, как известно, такие времена, как перфект, имперфект, плюсквамперфект и аорист в русском языке исчезли. Образовалось одно прошедшее время на –л. Однако после исчезновения глагольных времен в русском языке полностью оформилась грамматическая категория вида.
Есть изменения, напоминающие процесс заполнения пустых клеток в системе. Так, например, во всех языках, где имеется перфект, он, как правило, соотносится с плюсквамперфектом. Причина этого явления, по-видимому, довольно проста. Она заложена в самой природе перфекта как особого глагольного времени. С одной стороны, перфект обозначает результат действия, существующий в настоящее время. В то же время перфект обозначает действие, которое когда-то происходило в прошлом до момента или акта речи, осуществляемого в данный момент. По существу перфект может быть назван прежде-прошедшим результативным временем, в котором значение преждепрошедшего времени формально оказывается невыраженным. Отсюда следует, что вместе с возникновением перфекта в системе времен появляется незаполненная клетка – невыраженное формально преждепрошедшее время. Как только возникает плюсквамперфект, эта пустая клетка заполняется.
Проблема системности языковых изменений в лексикеПроблема системности в лексике до сих пор остается до конца не изученной. Известное определение Л. В. Щербы «слова каждого языка образуют систему, и изменения их значений вполне понятны только внутри такой системы» [87, 89] само по себе очень абстрактно, поскольку внутренняя структура этой системы в данном определении не раскрывается.
С гораздо большей долей вероятности можно предполагать, что в лексике существуют более или менее спаянные отдельные микросистемы, наиболее наглядным примером которых могут быть так называемые синонимические ряды. Возьмем для примера синонимический ряд слов land, eorюe, grund, middangeard, folde, molde, hruse в древнеанглийском33.
Все члены лексико-семантической группы (микросистемы) объединены между собой на том основании, что они в той или иной степени выражают понятия, связанные с землей. Каждый член этой микросистемы имеет целый пучок значений, называемых иногда лексико-семантическими вариантами данного слова.<279>
im7'поверхность «суша» земли» (твердь)
im8'край, «физическийдолина» мир'
«земля» eor?e
im9'страна» «житейский мир» (людей)
«прах,тлен» «вещество» «почва'
im5'почва» «поверхность'земли'
im6'равнина,долина» «причина'
«дно» «основа'
«фундамент'
Однако понятие рассматриваемой микросистемы не ограничивается только инвентарным перечислением ее членов и их значений. В данной микросистеме может быть легко выделено центральное слово, как имеющее наибольшее число значений, выражающих признаки понятия «земля'; таковым выступает в рассматриваемой группе др.-англ eorюe «земля», которое имеет значительные по числу и различные по форме семантические отношения с остальными членами микросистемы.<280>
В данной лексико-семантической группе могут быть в результате установлены различные синонимические ряды:
1) grund, eorюe, folde, hruse – «поверхность земли"
2) land, eorюe, folde – «суша, земная твердь"
3) eor?e, folde, middan-geard, hruse – «житейский мир"
4) grund, eor?e, folde, molde – «почва» и т. п.
Можно предполагать, что отдельные звенья этой микросистемы в семантическом плане могут соприкасаться с отдельными звеньями других микросистем. Но эти связи будут связями частичного характера, т. е. не по всему их смысловому объему. Например, др.-англ. grund находится в семантических отношениях со словом botm по его значению «дно».
Системность проявляется также в том, что каждое слово и каждое из присущих ему значений имеет определенную систему сочетаемости, входит в определенные именные и глагольные сочетания. Закономерность сочетаемости обусловливается здесь реальным соотношением предметов материального мира и законами сочетаемости слов, присущих данному языку.
В ходе исторического развития языка микросистема подвергается определенным изменениям.
Вернемся опять к синонимическому ряду land, corpe, grund, middangeard, folde, molde и hruse. Первым широко употребительным лексико-семантическим вариантом слова land было значение «земельное держание земли, находящейся в индивидуальном или общественном пользовании» Это слово могло также иметь значение «поместье, именье». В древнеанглийском периоде слово land могло иметь лексико-семантический вариант «сельская местность, деревня». К концу XVI в. слово land в этом значении уже не употребляется; соответствующее понятие выражается заимствованным словом country. Позднее слово country развивает на английской почве новое значение «страна, государство» обрастая и новым семантическим контекстом. Слово land сохраняет за собой значение «страна» но само понятие страны сужается фактически до понятия нация, народ, населяющий страну.
Полисемантичное слово ground имело в древнеанглийский период три стержневых значения: «дно, основание, фундамент, равнина, долина» вокруг которых группировались все другие его значения. В древнеанглийский период стержневое значение «дно» не было единственным средством выражения этого понятия. У слова ground был синонимический спутник – слово bottom, которое, находясь в постоянных смысловых связях со словом ground, разделяло его функции и определяло место и роль последнего в словарном составе языка. К концу XIV в. слово bottom полностью вытесняет слово ground в значении «дно» Употребление слова ground в значении морского дна замыкается в узкой сфере морской лексики. Значение «фундамент» также было со временем утрачено, поскольку были заимствованы из француз<281>ского языка слова fondation, fondament, имеющие то же значение. Третье смысловое значение слова ground «ровная плоская поверхность земли» в известной мере совпадало с подобным значением у слова earth. Позднее это значение перешло к слову ground.
Таким образом, сущность исторических изменений слов, принадлежащих к одному синонимическому ряду, сводится к следующему.
1) Изменение стержневых значений слов, выражающееся в возникновении новых значений, исчезновении, расширении или сужении старых значений.
2) Появление новых семантических контекстов в связи со смещением понятийной и предметной соотнесенности слова.
3) Перераспределение значений слов в связи с изменением значений слов параллельных или близких по значению.
4) Утрата смысловых связей слов ввиду изменения их значений.
5) Изменение лексико-грамматических связей слов.
6) Установление новых смысловых связей слов со словами, находящимися за пределами данного синонимического ряда в результате возникновения новых значений.
Некоторые языковеды утверждают, что основной причиной появления новых слов являются растущие потребности общества, которые возникают с каждой новой эпохой, с каждым новым культурно-историческим событием в жизни народа. Язык вообще, лексика в особенности, выполняя свою основную роль средства общения, перестраивается, дифференцируется и уточняется с тем, чтобы более адекватно отразить, воспроизвести и закрепить новые идеи и понятия в соответствующих словах и выражениях [79, 221].
Действительно, зависимость изменений от внешних причин в лексике проявляется в гораздо большей степени, чем в какой-либо другой области языка, однако появление новых слов в языке не всегда вызывается появлением новых понятий. Часто появление новых слов связано с возникновением новых ассоциаций, хотя понятие остается тем же самым. Так, например, такое распространенное в древнегреческом языке слово, как +ppos «лошадь» было заменено в новогреческом языке словом Ёlogo, хотя никакой особой необходимости в этом не было.
Следует также иметь в виду, что не всякое изменение одного из членов синонимического ряда может привести к существенному изменению системных связей. Русское слово перо приобрело в воровском жаргоне значение «финский нож». Такое значение привело к появлению специфической сочетаемости этого слова, например, ударить пером или поцарапать пером, но узость употребления слова перо, его жаргонная ограниченность не привели к какой-либо существенной перестройке лексических связей слова перо, бытующего в общенародном языке. В лексических системах можно также наблюдать явления,<282> напоминающие устранение перегрузки отдельных звеньев системы. Слишком полисемантичное слово становится неустойчивым и в большей степени подвержено возможности исчезновения.
Пути образования языковых единств(языков и диалектов)В современной лингвистической науке широко распространено мнение о двух основных путях образования языков и диалектов. Языки и диалекты могут образоваться путем дифференциации и интеграции.
Сущность дифференциации заключается в том, что в результате распада первоначально одной более или менее однородной языковой единицы образуются новые языковые единицы. Процесс распада языковых единиц представляет вполне естественное явление, обусловленное известными причинами. Основной причиной распада является изоляция отдельных частей первоначально единого языкового целого. Эта изоляция может быть создана путем миграции одной части племени или народа на территории, удаленные от ареала расселения какого-либо племени или народа. Истории известны примеры таких миграций. Таким путем образовался, например, современный исландский язык. На остров Исландию в течение IX и Х вв. н. э. переселились выходцы из Норвегии, стремясь освободиться от притеснений местных феодалов. В условиях изоляции образовался особый язык, довольно сильно отличающийся от современного норвежского. В результате переселения голландцев в Южную Африку (Капская колония) образовался особый язык, так называемый африкаанс.
Образованию романских языков способствовало расселение римлян по обширной территории, некогда занимаемой Римской империей. Первоначально латинский язык на отдельных более или менее изолированных территориях приобрел некоторые специфические черты, которые, все более усиливаясь в условиях изоляции, привели в конечном счете к образованию современных романских языков – французского, провансальского, каталанского, испанского, итальянского, ретороманского, румынского и молдавского языков.
Новые языковые единства могут создаваться путем интеграции. Однако вопрос об образовании новых языков путем интеграции является неизмеримо более сложным, и теоретическое его осмысление связано с решением целого ряда очень сложных вопросов. Современная диалектология располагает достаточно надежными данными о существовании так называемых смешанных диалектов, возникших в результате смешения двух или нескольких диалектов. Различные отличительные черты диалектов, участвующих<283> в процессе смешения, в смешанных диалектах, оказываются перемешанными. Однако могут ли смешиваться между собою языки, обнаруживающие более отдаленное родство, или языки неродственные, и образовывать новые языки?
В период господства в советском языкознании так называемого нового учения о языке широкое хождение имела теория языкового скрещивания. Скрещивание рассматривалось как единственный способ образования языковых единиц и групп родственных языков. В наиболее категорической форме эта теория была сформулирована Н. Я. Марром [40].
Под явным влиянием Н. Я. Марра известный советский финно-угровед Д. В. Бубрих предложил так называемую теорию контакта, призванную объяснить родство финно-угорских языков. Согласно этой теории, древний финно-угорский язык был представлен совокупностью диалектов, на которых говорили родственные племена, находившиеся между собою в состоянии контакта. Эти диалекты имели черты сходства и различия, которые определялись степенью близости контакта. Состав диалектов тоже не был постоянным. Некоторые нефинно-угорские племена усваивали финно-угорский язык и таким образом вступали в семью финно-угорских племен; с другой стороны, некоторые финно-угорские племена, усваивая нифинно-угорский язык, отключались от финно-угорской семьи. Финно-угорский язык был подобен волне, распространявшейся вместе с культурой рыболовов и охотников [40, 30-47].
Возможность возникновения языков путем интеграции была не чужда и языковедам Запада. Так, например, Уленбек высказывал предположение о том, что индоевропейский праязык возник в результате смешения различных языков [157, 9]. Финский лингвист П. Равила склонен был рассматривать родство самодийских и финно-угорских языков как результат влияния финно-угорских языков на самодийский [148]. Теорию образования языковых семей в результате интеграции разделяет также В. Таули, который считает, что поскольку уральские языки являются результатом смешения, невозможно вывести современные языки из предполагаемого более или менее однородного праязыка [157, 10]. По мнению Милевского, юкагирский язык возник в результате смешения самодийских и палеоазиатских диалектов [157, 12]. Список сторонников теории интеграции можно было бы значительно увеличить.
Не все лингвисты разделяют эти точки зрения. Некоторые из них, ссылаясь на фактическую невозможность перемешивания системы словоизменительных формативов, вообще отрицают образование новых языков путем интеграции. Наиболее резко против теории образования новых языковых единств путем скрещивания выступил в свое время И. В. Сталин [70].
Прежде чем решать вопрос о возможности образования новой языковой единицы в результате скрещивания, необходимо рас<284>смотреть, какие процессы происходят при контактировании различных языков, поскольку скрещивание языков, если такое действительно существует, может осуществляться только в условиях контактирования.
Языковые контактыОдним из важнейших внешних факторов исторического развития языка в современном языкознании признаются языковые контакты. Науке практически неизвестны гомогенные в структурном и материальном отношении языки, развитие которых протекало бы в изоляции от внешних воздействий: это обстоятельство позволяет, очевидно, утверждать, что в некотором самом общем смысле все языки могут быть охарактеризованы как «смешанные» [5, 362-372; 141, 74; 153, 522]. Последствия языковых контактов настолько разнообразны и значительны – в одних случаях они приводят к различного рода заимствованиям, в других – к конвергентному развитию взаимодействующих языков (соответственно усиливающему центробежные тенденции в развитии отдельных представителей внутри групп родственных языков), – в-третьих, – к образованию вспомогательных «общих» языков, в-четвертых, – к языковой ассимиляции, – что в некоторых направлениях лингвистики именно в факте контактов усматривали даже решающий стимул развития языковой системы34. Важность изучения языковых контактов и их результатов обусловливается тем фактом, что оно способно пролить свет и на особенности самого строения языковой системы.
Языковые контакты – сложный и многоступенчатый процесс, тесно связанный с развитием общества. Уже такая общая характеристика как активность или пассивность той или иной стороны, участвующей в контакте, определяется внелингвистическими факторами – культурным или социальным авторитетом носителей того или иного языка, обусловливающим функциональную важность последнего: это тем более очевидно, если учесть, что языковые контакты как правило предполагают существование ряда иных – культурных, экономических и т. п. контактов, вплоть до этнических.
Каузальный аспект языковых изменений, наступающих в процессе контактов, как, впрочем, и в процессе языкового развития в целом, в настоящее время изучен далеко не достаточно. Тем не менее бесспорно, что причины контактно обусловленных преобразований языка лежат не столько в структуре взаимодействующих языков, сколько за ее пределами. С другой стороны, нельзя сомневаться в том, что каждое подобное преобразование является<285> следствием взаимодействия целой совокупности причин. К совершенно определенным результатам (например, к общему упрощению морфологической системы, к тенденции к аналитизму и т.п.) приводит уже сам факт языкового контакта, который объективно направлен на устранение идиоматической части каждой из взаимодействующих структур. Хорошо известно, что изменения в фонологической и, отчасти, морфологической системах языка находятся в определенной зависимости от соответствующих изменений в лексике. Вместе с тем при этом следует иметь в виду и многочисленные структурные «факторы» языка, способствующие или препятствующие тем или иным конкретным преобразованиям. Так, достаточно очевиден факт, что при прочих равных условиях наиболее подвержен такого рода преобразованиям язык в условиях контакта с близкородственным языком, характеризующимся большим структурным и материальным сходством (ср. также обычные факты массовых междиалектных заимствований в рамках единого языка). Наоборот, в слабой степени проницаемы контактирующие языки, характеризующиеся глубокими структурными различиями (ср., например, различное место китаизмов в структурно близких китайскому языках Юго-Восточной Азии, с одной стороны, и в агглютинативном японском языке, с другой). Замечено, что иноязычная лексика легче усваивается языками с преобладанием нечленящихся с синхронной точки зрения слов, и труднее – языками с активно функционирующими способами словосложения и словообразования [65]. С другой стороны, включение в систему новых лексем стимулируется и такими внутренними «факторами», как: а) низкая частотность употребления соответствующих исконных слов, делающая их нестабильными, б) наличие неблагоприятной синонимии, в) потребность в экспрессивной синонимии и эвфемизмах и др. [91, 7-13; 171, 57-58]. Именно структурными параметрами языка обусловлено резко различное отношение языков к синтаксическим заимствованиям. Наличие в фонологической системе языка так называемых «пустых клеток» способствует обогащению его фонемного инвентаря как за счет внутриструктурных преобразований, так и за счет благоприобретенного материала. Сказанного, по-видимому, достаточно для того, чтобы прийти к общему выводу о том, что «только при исследовании внутренних факторов можно решить вопрос, почему одни внешние воздействия оказывают влияние на язык, а другие – нет» [119, 303; 131, 54; 171, 25].
Одним из основных понятий теории языковых контактов является понятие билингвизма, вследствие чего изучение двуязычия нередко признается даже основной задачей исследования контактов (здесь не затрагивается понятие полилингвизма или многоязычия, в принципе сводимого к совокупности двуязычий). Именно в двуязычных группах говорящих одна языковая система вступает в контакт с другой и впервые происходят контактно обусловленные<286> отклонения от языковой нормы, называемые здесь вслед за У. Вейнрейхом интерференцией35, и которые в дальнейшем выходят за пределы билингвистических групп [171].
Под двуязычными лицами обычно понимаются носители некоторого языка А, переходящие на язык Б при общении с носителями последнего (при этом чаще всего один из этих языков оказывается для них родным, а другой – благоприобретенным). Следует при этом отметить, что оживленно обсуждавшийся в прошлом вопрос о степени владения говорящим вторым языком (активность, пассивность и т. ц.) при «подлинном» билингвизме едва ли можно отнести к числу важных не только ввиду того, что в условиях языкового контакта речь идет лишь о коллективном билингвизме, но и в силу того обстоятельства, что единственным следствием недостаточного владения вторым языком может являться его неполноценное усвоение, как это имеет место в так называемых «креолизованных» языках. Не имеет при этом значения и то обстоятельство, характеризуется ли данный факт билингвизма использованием второго языка с функционально неограниченной сферой употребления или применением того или иного вспомогательного языка типа пиджина. Напротив, целесообразно разграничение двух различных видов двуязычия – несмешанного и смешанного. При несмешанном двуязычии усвоение второго языка происходит в процессе обучения, в ходе которого обучающемуся сообщаются правила установления соответствий между элементами родного и изучаемого языков и обеспечивается рациональная система закрепления этих соответствий в памяти. При нем языковая интерференция со временем постепенно ослабевает, уступая место правильному переключению от одного языка к другому. При «смешанном двуязычии» (термин Л. В. Щербы), устанавливающемся в процессе самообучения, оба языка формируют в сознании говорящего лишь одну систему категорий таким образом, что любой элемент языка имеет тогда свой непосредственный эквивалент в другом языке. В этом случае языковая интерференция прогрессирует, захватывая все более широкие слои языка и приводя к образованию языка с одним планом содержания и двумя планами выражения, квалифицировавшегося Л. В. Щербой в качестве «смешанного языка с двумя терминами» (langue mixte а deux termes)36. Следует отметить, что несмешанное двуязычие характерно для языковых контактов, происходящих в условиях высокого уровня образования и культуры [62, 59-65; 86, 47-52].
Из сказанного должно следовать, что для адекватного понимания механизма языкового изменения при билингвизме большое значение приобретает описание процесса контакта в виде моделей<287> обучения с направленностью на «обучаемого», поскольку по крайней мере одна из контактирующих сторон обучает другую пониманию языка и говорению на нем [61, 124-126].
В истории языков принципиально важно разграничивать два различных следствия языковых контактов – заимствование отдельных языковых элементов (усвоение большего или меньшего числа субстантных или структурных характеристик) в самом широком смысле слова, с одной стороны, и смену языка в целом, с другой. В последнем случае обычно имеет место последовательное вытеснение языка из различных сфер функционирования языком межплеменного или международного общения типа lingua franca (ср., например, роль языка кечуа для индейского населения Эквадора, Перу и Боливии и языка тупи для всего атлантического побережья Бразилии). В отличие от него языковые заимствования с необходимостью предполагают непрерывающееся наследование языковой основы. Хотя в лингвистике сложилась тенденция к некоторому преувеличению места заимствования отдельных языковых элементов за счет преуменьшения случаев смены языка в целом, в действительности оба явления встречаются практически достаточно часто [176, 808-809; 177, 3-26]. Следует учитывать, что обоим явлениям соответствует не столько различная степень интенсивности языкового контакта, сколько разные социальные или политические условия, в которых этот контакт осуществляется. Вместе с тем, по-разному происходит и смена языка: в одном случае она приводит к более или менее полноценному усвоению языка и, следовательно, к языковой ассимиляции соответствующих билингвистических групп, а в других – к неполноценному его усвоению, имеющему своим результатом возникновение так называемых «пиджинов» и креолизованных языков, в прошлом иногда ошибочно квалифицировавшихся в качестве «жаргонов» и даже «искусственных языков». При структурной однотипности этих языков, характеризующихся так называемым «оптимальным» грамматическим строем, переносящим центр тяжести на синтаксические способы выражения грамматических значений (в них отсутствуют, например, такие избыточные черты европейских языков, как род, число, падеж у местоимений, сложные глагольные формы и т. п.), и существенно редуцированным словарным инвентарем37, креолизованные языки отличаются от пиджинов лишь своей сферой функционирования, поскольку они являются родными языками определенных этнических групп в Вест-Индии, Западной Африке, на островах Индийского и Тихого океанов, в то время как пиджины играют лишь роль вспомогательных языков с очень ограниченной сферой функционирования (последняя черта характеризует и искусственные вспомогательные языки типа эспе<288>ранто и идо). В большинстве случаев эти языки обязаны своим становлением условиям неравноправных социальных или экономических отношений носителей контактирующих языков. Следует отметить, что в современной специальной литературе подчеркивается не смешанная, а односторонняя – почти во всех случаях индоевропейская – принадлежность рассматриваемых языков (обращает на себя, в частности, внимание высокий уровень их лексической гомогенности) [110, 367-373; 172, 374-379; 174, 509-527].
В последней связи необходимо остановиться на понятии «смешанного языка», разработка которого в языкознании, несмотря на общепризнанность явлений языковой интерференции, оказалась связанной со значительными трудностями, породившими длительную дискуссию, которая продолжается и в настоящее время (в стороне, естественно, остается понятие типологической «смешанности» реально засвидетельствованных языков). Поскольку, однако, интерес к разработке этой проблематики уже давно обнаружил тенденцию к понижению, можно, по-видимому, сказать, что по сей день остаются в силе сказанные Л. В. Щербой более сорока лет назад слова о том, что «понятие смешения языков – одно из самых неясных в современной лингвистике». Всю историю сравнительного языкознания сопровождают в этом отношении две резко различных линии. С одной стороны, хорошо известна широкая тенденция к отказу от какого-либо противопоставления «смешанных» языков «чистым», представленная именами А. Шлейхера, У. Уитни, А. Мейе, О. Есперсена, Э. Петровича и мн. др. [132; 140, 82; 145, 12; 150, 127; 175; 199]. С другой стороны, не менее широкое направление исследований утверждало целесообразность такого противопоставления: ср. работы Г. Шухардта, Я. Вакернагеля, А. Росетти и мн. др. [169]; наконец, Л. В. Щерба, различавший простое заимствование и языковое смешение, считал, что в действительности имеют место промежуточные между обоими явлениями формы и что чаще всего оба процесса переплетаются [86, 52].
Сторонники первой точки зрения чаще всего ссылаются на тезис А. Мейе о том, что всегда, если не происходит полная смена языка, у носителей его сохраняется языковое сознание непрерывной традиции [6, 525; 97; 130; 131, 45-58]. Однако апелляция к языковому сознанию едва ли во всех случаях приведет к адекватному решению. Вместе с тем слабость второй точки зрения состоит в том, что ее представители обращали слишком мало внимания на поиски критериев определения смешанности языка. В настоящее время одни из них (например, А. А. Реформатский) признают язык смешанным, если контактное воздействие затронуло не только его лексику, но и фонологическую и морфологическую системы, другие – если это воздействие распространилось на любую из сторон языковой структуры, третьи – если оно привело к ста<289>новлению языка с таким двусторонним родством, при котором трудно определить, элементы какого из них преобладают. Нетрудно убедиться в необоснованности попыток количественного определения смешанности языка. Даже не говоря о произвольности любого принимаемого количественного порога смешанности языка, можно заметить тот факт, что количественный критерий может вступать в противоречие с иерархической значимостью рассматриваемых элементов языка в его структуре.
Во многих случаях длительные языковые контакты в пределах определенного – обычно, хотя и не всегда, относительно ограниченного – географического ареала приводят к конвергентному развитию контактирующих языков. В итоге оказалось возможным постулировать существование языковых союзов (Sprachbьnde), характеризующихся той или иной общей для входящих в них языков независимо от их генетических взаимоотношений совокупностью структурно-типологических, а иногда и материальных особенностей, и являющихся одним из объектов исследования ареальной лингвистики в широком смысле (хотя идея о возможности структурного схождения языков, длительное время контактировавших на определенной территории, высказывалась неоднократно и ранее, теория языковых союзов была впервые разработана Н. С. Трубецким и Р. О. Якобсоном, ср. [6, 525; 97; 130; 131, 45-58]). Так, среди относительно лучше изученных балканского, западно-европейского, древнепереднеазиатского и гималайского языковых союзов первый – в составе греческого, албанского, румынского, болгарского, македонского и, отчасти, сербско-хорватского языков – характеризуется, например, такими чертами, как различие так называемого «артикулированного» и «неартикулированного» склонения, совпадение форм генитива идатива, функционирование постпозитивного артикля, отсутствие формы инфинитива, описательное образование (посредством глагола хотеть) формы будущего времени, построение числительных второго десятка по типу два + на + десять и т. п. 38 Любопытно, что перечисленные черты в той или иной мере разделяет и армянский язык, что как будто говорит в пользу фригийской гипотезы его происхождения, указывающей в конечном счете на Балканы. Наиболее интересные в этом смысле обобщения до сих пор были сделаны преимущественно на материале фонологических языковых союзов [74; 130, 120]. В становлении языковых союзов определяющая роль обычно предполагается за авторитетом какого-либо из языков, входящих в данный ареал, и значительно реже – за общим для данной территории языковым субстратом.<290>
С точки зрения проницаемости для явлений языковой интерференции дает себя знать качественное различие отдельных структурных уровней языка39.
Наиболее подверженной контактным изменениям стороной языковой системы, как известно, является лексика. Если иметь в виду отмеченное еще в 1808 году У. Уитни обстоятельство, что именно лексическими заимствованиями опосредствована большая часть других контактно обусловленных изменений – фонологических и морфологических (исключение составляют синтаксические), то нетрудно увидеть, к каким далеко идущим для структуры языка последствиям они способны приводить. По степени фонетической и функциональной адаптаций, протекающим, впрочем, далеко не всегда параллельно, лексические заимствования принято разделять на освоенные и неосвоенные (так называемые Lehnwцrter и Frerndwцrter). Преимущественной сферой лексических заимствований в языке, естественно, оказываются более или менее периферийные категории лексики, например, отраслевая терминология, имена собственные и т. п. Однако в случаях более или менее интенсивного внешнего давления для контактного проникновения становится открытым и так называемый «основной» словарный фонд языка: ср., например, такие индоевропеизмы финского языка, как hammas «зуб», parta «борода», kaula «шея», пара «пуп», reisi «бедро», karva «волос, шерсть» или такие грузинизмы близкородственного ему мегрельского языка, как c ?vali «кость»,
iseri «шея», Zarbi «бровь», xorci «мясо» (следует, впрочем, учитывать, что нередко подобные элементы первоначально проникают в систему в более узком «терминологическом» значении). В особо благоприятных условиях контакта процент усвоенного словаря, особенно для некоторых стилей языка, может быть весьма высоким. Отмечается, например, что средневековые турецкий и персидский литературные языки насчитывали до 80% арабизмов, корейский – до 75% китаизмов40. Известно, что обилие иранских напластований разных эпох в армянском словаре в течение длительного времени даже мешало адекватному определению места армянского языка среди индоевропейских. Такая высокая степень проницаемости лексической структуры языка содержит в себе, очевидно, указание на её наиболее открытый – по сравнению с другими уровнями структуры – характер, так что включение нового члена в нее приводит к минимальному возмущению существующих системных отношений (А. Мейе на этом основании вообще отказывал лексике в системности).<291>
Лексические включения с необходимостью приводят к развитию в языке синонимии (впрочем, обычно – неполной), к сдвигам в семантике исконных слов (так, в США под воздействием семантики англ. to introduce, порт. introduzir, ит. introdurre и фр. introduire приобрели дополнительное значение «знакомить, представлять»). С другой стороны, как это ясно видел еще Г. Пауль, именно через массовые случаи усвоения лексем однотипного строения происходит заимствование отдельных словообразовательных аффиксов [54, 469]. Так, в английском языке приобрел продуктивность словообразовательный суффикс –ibie, –able (ср. eatable «съедобный», workable «подлежащий обработке»), который был вычленен из массы слов среднефранцузского происхождения типа admirable, agreable, credible, possible и т. п. Аналогичным образом достаточно высоким оказывается по языкам и число фразеологических оборотов: подавляющее большинство из них представлено кальками, хотя хорошо известны и случаи прямого усвоения выражений из близкородственных языков (ср. старославянские фразеологизмы в русском).
В грамматической структуре языка в рассматриваемом отношении выделяются две существенно различные стороны – морфология и синтаксис. Если первая из них, как это постоянно подчеркивается, характеризуется очень высокой степенью непроницаемости, то вторая во многих случаях оказывается весьма подверженной внешнему воздействию. Не случайно то обстоятельство, что лингвисты, вообще отрицавшие возможность языкового смешения (У. Уитни, А. Мейе, О. Есперсен и др.), апеллировали прежде всего к факту «непроницаемости» морфологии. Действительно, наиболее очевидный результат любого сколько-нибудь тесного языкового контакта, как это было замечено еще в 1819 году Я. Гриммом, состоит не в обогащении, а напротив – в упрощении морфологии [132, 213; 133, 303-348; 140, 82; 175, 199], которая в своей наиболее яркой форме характеризует креолизованные языки и пиджины. В таких случаях морфологические способы выражения значений, как правило, заменяются в результирующей языковой системе лексическими, а также синтаксическими, вследствие чего резко обедняется состав морфологических категорий. Как отмечает В. Ю. Розенцвейг, убедительное подтверждение такого рода исключения «идиоматических» (т. е. отсутствующих в одном из контактирующих языков) категорий было получено И. А. Мельчуком в его работах по построению языка-посредника для машинного перевода: согласно последнему в языке-посреднике должны иметься средства выражения всех значений, привлекаемых к переводу языков, и не должно быть значений, обязательных лишь для одного из них (последние превращаются в лексические) [62, 66].
Несмотря на то, что в настоящее время лингвисты значительно менее абсолютны в негативном мнении относительно проницаемости<292> языковой морфологии, тезис об исключительности заимствования словоизменительных форм остается в силе [58, 496; 67, 208].
Чаще всего речь идет только об усвоении отдельных морфологических показателей (новых алломорфов наличных в языке морфем), т. е. субстанции, а не самих структурных единиц [154], ср. проникновение именной алломорфы мн. ч. –s из английского в норвежский (order-s, check-s, jumper-s и т. п.) и уэльсский, и из французского в немецкий (die Genies, die Kerls, die Frдuleins и т. д.), распространение форм арабского, так называемого «ломаного» множественного числа в персидском, турецком и отдельных других языках Ближнего Востока и Средней Азии. Достоверные случаи, когда в итоге языковой интерференции происходят какие-либо приобретения в морфологической структуре, едва ли известны. Отдельные факты, приводящиеся в качестве иллюстрации подобных изменений (например, русские глагольные флексии в алеутском диалекте острова Медного и Беринговом проливе41), могут подразумевать не столько морфологические заимствования, сколько смену языка в целом.
В ином положении оказывается синтаксис, который в языках с относительно свободным порядком слов в предложении способен под давлением смежной языковой системы активно перестраиваться. Для иллюстрации возможной гибкости синтаксиса таких языков достаточно указать, например, на далеко идущие соответствия в структуре предложения во многих языках древних переводов библейского текста. Вместе с тем, в тех языках, в которых основная тяжесть передачи грамматических значений ложится на синтаксис, синтаксические заимствования ограничены самой периферийной частью системы (ср. минимальную роль синтаксического калькирования с иностранных языков в языках типа китайского).
Несмотря на несколько преувеличенное в прошлом представление о роли языковых контактов в историческом развитии фонологической системы языка, факты, иллюстрирующие эту роль, далеко не столь редки, как это имеет место в области морфологии. Конечно, достаточно очевидно, что в наиболее общем случае контактного взаимодействия языков включаемая лексика фонетически аккомодируется по определенным правилам субституции звукотипов к специфике фонологической системы усваивающего языка: так, например, английское ? преимущественно субституируется в других языках через t, s и f (это явление лежит в основе возможности установления системы звукосоответствий между любыми по своему происхождению контактирующими языками, подчеркнутой еще Н. С. Трубецким). В этом случае возможны лишь изменения некоторых особенностей фонологической синтагматики данного языка: возникновение ранее отсутствовавших последовательностей фо<293>нем, изменение закономерностей начала и конца слова, нарушение некоторых надсегментных характеристик слова и т. п.
Однако в условиях более интенсивного контакта, сопровождающегося уже включением более или менее значительного слоя фонетически неаккомодирующегося материала, в фонологической системе заимствующего языка сдвиги происходят как на уровне субстанции, так и на уровне самой структуры. Поскольку употребление благоприобретенной для того или иного языка фонемы в речи билингвистичной части его носителей непоказательно, так как может объясняться вкраплением элементов второй языковой системы, критерием, на основании которого можно судить, заимствована уже фонема в данном языке или нет, следует считать факт появления ее в речи монолингвов (но независимо от того, проникло ли ее употребление в исконный материал языка) [12, 169-170]. Примером контактно обусловленных изменений первого рода, когда затронутой оказывается антропофоническая сторона, могут послужить преобразование всей так называемой «напряженной» серии смычных и аффрикат в смычногортанную в некоторых армянских диалектах, а также фонологическая система румынского языка, подвергшаяся столь сильному славянскому воздействию, что, по образному определению Э. Петровича, румынский язык можно было бы рассматривать как романский со славянским произношением [144, 43].
В структурном плане языковые контакты иногда оказываются решающим фактором в фонологизации уже существующих в данной фонологической системе аллофонов, особенно при наличии в системе так называемых «пустых клеток» (ср. фонологизацию f в русском, смычного g в чешском, гласных е и о в языке кечуа) или во включении в инвентарь новой фонемы. Такое включение захватывает поначалу весьма ограниченные слои словаря. Так, например, в осетинском языке первоначально чуждые системе смычно-гортанные согласные характеризуют в основном субстратную и экспрессивную лексику. Необходимо вместе с тем отметить, что усваиваемые из других языков звукотипы нередко обладают неустойчивым или во всяком случае недостаточно ясным фонологическим статусом. Так, фонема ? («айн»), встречающаяся в персидском исключительно в словах арабского происхождения, характеризует только некоторые стили языка, опускаясь в остальных. С другой стороны, звукотип арабского происхождения q, передающийся на письме буквой ?? «каф», располагает в персидском лишь статусом аллофона фонемы ? (еще в настоящее время около 60% слов, содержащих q, – арабизмы или арабизованные иранские слова)42. На определенном этапе заимствования, когда включаемый в систему звукотип функционирует лишь в фонетически неассимилирован<294>ной лексике, иногда говорят о сосуществовании в языке двух фонологических систем, одна из которых ограничена рамками заимствованного материала: [106, 29-50; 109, 31-35] так, в языке мазатек (Центральная Америка) в слове siento «сто» (исп. ciento) налицо единственный для этого языка случай сочетания п + t (во всех остальных случаях в аналогичной позиции выступает аллофон фонемы /t/ – d), дающий основания говорить о вхождении этого t в особую систему43. Наиболее ощутимые сдвиги происходят в фонологической системе языка, оказывающегося в условиях интенсивного и длительного контактного воздействия [147, 1-91].
Выше была отмечена целесообразность различения случаев поверхностного контактирования языков, приводящих к заимствованиям, по существу не затрагивающим внутренней структуры языка, и случаи более глубокого языкового проникновения, так или иначе отражающиеся на структуре языка (последние обычно сопровождаются соответствующим этногенетическим процессом), при наличии которых принято говорить о языковом смешении. В последних случаях с ассимилируемым языком соотносятся разработанные в языкознании понятия субстрата, суперстрата и несколько реже встречающееся понятие адстрата. Субстратом принято называть язык-подоснову, элементы которого растворяются в наслаивающемся языке (например, дравидийский субстрат для индийских языков, кельтский и др. – для романских, «азианический» – для армянского). Под суперстратом, напротив, понимается язык, наслоившийся на какой-либо другой, однако с течением времени растворившийся в последнем (например, германский язык франков в отношении французского, романский язык норманнов в отношении английского). В качестве адстрата квалифицируется ассимилирующийся территориально смежный язык (для обозначения тесного контакта двух языков с взаимопроникновением структурных элементов предложен термин «интерстрат»).
Хотя самое понятие языкового субстрата впервые было сформулировано, по-видимому, еще в 1821 году Бредсфордом, его конкретная разработка прежде всего связывается с именем итальянского лингвиста Дж. Асколи, положившего начало рассмотрению роли субстрата в формировании романских языков [137; 160]. Для правильной квалификации элементов смешения при этом необходимо иметь в виду, что если для этнического субстрата сохраняемые элементы языка-подосновы являются пережиточными («реликтовыми»), то в составе наслаивающегося языка-победителя они должны быть охарактеризованы как благоприобретенные. Воздействие субстрата, нарушающего в той или иной мере действие внутренних закономерностей развития языка, распространяется на все стороны языковой структуры. Поэтому, например, наличие определенного лексического слоя, включающего ономастику и<295> даже топонимику, становится в этой смысле показательным только при очевидных следах субстрата в фонологии и грамматике. Поскольку структурные сдвиги, обусловленные давлением со стороны другой языковой системы, происходят очень медленно, заданные субстратом импульсы могут находить свою реализацию спустя очень длительное время имплицитного существования в языке [43, 452-453; 46, 70]. В некоторых случаях с субстратным фактором может быть связано становление языковых семей. Так, очевидна его роль в трансформации латинского языка в современные романские. Как результат некоторого языкового союза, образовавшегося путем наложения языков завоевателей, говоривших на «протосанскритских» наречиях, на местные языки различного происхождения, В. Пизани рассматривает индоевропейскую семью в целом [55; 104, 245-254]. Сходные идеи еще большей популярностью пользуются в уральском языкознании [157]. Однако, несмотря на то обстоятельство, что гипотезы о воздействии субстрата во многих конкретных случаях дают вполне удовлетворительное объяснение особенностям исторического развития языков, как справедливо отмечали еще А. Мейе и О. Есперсен, к ним следует прибегать с большой осторожностью, так как неизвестность в большинстве случаев предполагаемого субстратного языка не позволяет верифицировать эти гипотезы.
Признаки воздействия языкового суперстрата (термин «суперстрат» предложен В. Вартбургом на конгрессе романистов в Риме в 1932 году [170, 155]) в отличие от субстрата, как правило, исторически засвидетельствованного, обычно усматриваются в некоторых фактах фонетики, упрощении грамматической структуры и наличии характерных лексических групп (ср., например, «военную» терминологию германского происхождения, обнаруживаемую в романских языках).
Наиболее проблематичным по своей значимости и поэтому наименее популярным в языкознании является понятие адстрата (термин «адстрат» впервые употреблен в 1939 году М. Бартоли [95, 59– 66]), соотносящееся с чуждым языком, элементы которого проникают в поглощающий язык в районах маргинального контактирования обоих языков и только позднее распространяются по более обширной языковой территории (ср., например, белорусско-литовские, польско-литовские, словинско-итальянские и т. п. взаимоотношения). Существует попытка истолкования адстрата как своего рода субстрата, продолжающего на определенной территории оказывать воздействие на язык – победитель44.
Изложенные выше соображения позволяют сделать некоторые более или менее определенные выводы. Прежде всего образование новых языковых единиц в результате смешения других может быть с достаточной достоверностью прослежено только на уровне<296> диалектов, не достигших так называемого порога интеграции. Под порогом интеграции понимается совокупность языковых особенностей, препятствующих языковому смешению. Так, например, несмотря на то, что на определенных территориях русский язык контактирует с такими родственными языками, как польский или литовский, все же не наблюдается образования смешанных польско-русских или литовско-русских диалектов. Это означает, что вышеуказанные родственные языки достигли порога интеграции, исключающего их смешение.
Многочисленные исследования над языками, находящимися в состоянии контактирования, убедительно показывают, что образование нового языка в результате смешения существенно различных языков является фикцией.
Языки определенным образом деформируются под влиянием других языков, но не перемешиваются. При этом разные уровни языка реагируют по-разному. О смешении в подлинном смысле слова можно говорить только в области лексики. В области звуковой системы может наблюдаться усвоение некоторых чуждых данному языку артикуляций, но отнюдь не перемешивание двух систем. Системы словоизменительных элементов, как правило, почти никогда не перемешиваются. Поэтому здесь не может быть речи о смешении. Язык может воспринимать только отдельные типологические модели. Усвоение типологических моделей характерно также и для синтаксиса, хотя в этой области может наблюдаться заимствование некоторых элементов связи, например, союзов. Отдельные словообразовательные элементы могут заимствоваться. Кроме того, как указывалось выше, иноязычное влияние может проявляться в характере ударения, значении грамматических форм, оно может в известной степени направлять языковое развитие и т. д.
В контактирующих языках происходят фактически два процесса – частичное смешение (в определенных областях) и усвоение типологических моделей. Для более точного наименования этого явления более подходит термин языковая интерференция, а не языковое смешение.
Если рассматривать интеграцию языков под этим углом зрения, то формулировку Н. Я. Марра и И. В. Сталина в одинаковой мере придется признать односторонней и неправильной. Н. Я. Марр был неправ, когда объявлял смешение единственным способом образования языковых семей и языков, поскольку смешение в подлинном смысле этого слова в языках не происходит, если не принимать во внимание возможности смешения близкородственных диалектов. Односторонность формулировки, данной И. В. Сталиным, заключается в том, что победа одного языка над другим, которую можно рассматривать только как один из важных случаев контактирования, возводится в данном случае в абсолют и превращается в своего рода закон. В действительности степень влияния<297> одного языка на другой зависит от действия самых различных факторов.
Известные трудности представляет объяснение явлений, подмеченных Иоганном Шмидтом – автором так называемой теории волн. Рассматривая различные индоевропейские языки, Шмидт пришел к выводу, что географически ближе расположенные друг к другу языки больше имеют между собой сходства, чем языки далеко отстоящие [151, 15-16].
Явления языковой аттракции наблюдаются и в других языковых семьях. Можно предполагать, что специфические материально родственные черты сходства в двух соседствующих языках возникли еще в тот период, когда они были близкородственными диалектами, не достигшими порога интеграции.
Наиболее типичной методологической ошибкой, нередко встречающейся в работах некоторых лингвистов и в особенности археологов, является отождествление языковой интерференции с этническим или расовым смешением. При расовом или этническом смешении действительно происходит смешение различных физических черт, тогда как языковая интерференция, как указывалось выше, имеет свои специфические особенности.
Темпы языковых изменений. Проблема скачкаОсновоположники сравнительно-исторического языкознания Ф. Бонн, Раск, А. Шлейхер, а также их последователи, изучавшие языковые изменения, совершавшиеся на протяжении многих столетий и тысячелетий, никогда не считали вопрос о темпах развития языка особой проблемой. Они просто были уверены, что языки изменяются очень медленно. В нашем отечественном языкознании в период господства так называемого нового учения о языке широко пропагандировалась теория скачков.
Основоположником тезиса о скачкообразном развитии языков следует считать Н. Я. Марра, предполагавшего, что развитие человеческого языка как идеологической надстройки в основном представляет собою историю революций, разрывавших цепь последовательного развития звуковой речи.
Рассматривая причины различных изменений в языках мира, Н. Я. Марр заявлял, что источником этих изменений являются «не внешние массовые переселения, а глубоко идущие революционные сдвиги, которые вытекали из качественно новых источников материальной жизни, качественно новой техники и качественно нового социального строя. В результате получилось новое мышление, а с ним новая идеология в построении речи и, естественно, новое в технике» [40, т. 1, 241; т. 4, 61].
По словам Н. Я. Марра, нет культур изолированных и расовых, так же нет, как нет расовых языков: «есть система культур, как<298> есть различные системы языков, сменявшие друг друга со сменой хозяйственных форм и общественности с таким разрывом со старыми формами, что новые типы не походят на старые так же, как курица не похожа на яйцо, из которого она вылупилась» [40, 241].
Резкой критике эта теория была подвергнута И. В. Сталиным во время языковедческой дискуссии 1950 года. Сталин отмечал, что марксизм не признает внезапных взрывов в развитии языка, внезапной смерти существующего языка и внезапного построения нового языка [70, 56]. Марксизм считает, что переход языка от старого качества к новому происходит не путем взрыва, не путем уничтожения существующего языка и создания нового, а путем постепенного накопления элементов нового качества, следовательно, путем постепенного отмирания элементов старого качества [70, 57-58].
Теория внезапных скачков и взрывов, составлявшая одно из важнейших теоретических постулатов нового учения о языке, была справедливо подвергнута критике во время языковедческой дискуссии 1950 года, проходившей на страницах газеты «Правда».
Внезапный скачок и взрыв существующей языковой системы в корне противоречит сущности языка как средства общения. Внезапное коренное изменение неизбежно привело бы любой язык в состояние полной коммуникативной непригодности.
Внезапные скачки в развитии языка невозможны еще и по другой причине. Язык изменяется неравномерно. Одни его составные элементы могут измениться, тогда как другие его элементы могут сохраняться в течение длительного времени, иногда на протяжении целых столетий. Неравномерность изменений наблюдается даже в пределах одного языкового уровня, скажем, фонологического уровня. Если сравнить фонологические системы прибалтийско-финских и пермских языков, то можно установить, что система гласных фонем в прибалтийско-финских языках более архаична, тогда как система согласных фонем подверглась очень сильным изменениям. Как раз наоборот обстоит дело в пермских языках. В этих языках система согласных фонем более архаична и в то же время система гласных фонем очень сильно изменилась. Между изменениями, совершающимися в разных сферах языка, вообще может не быть какой-либо взаимозависимости. Так, например, консонантизм и вокализм в скандинавских языках архаичнее консонантизма немецкого языка, однако древняя падежная и глагольная системы разрушились в скандинавских языках в гораздо большей степени.
Осуществление языковых изменений путем медленной эволюции является наиболее типичным. Теория скачков в развитии языка возникла в результате механического перенесения теории скачков, применимой к различным химическим процессами т. п., – к истории развития общества, разделенного на враждебные классы.<299>
Принципиальное отрицание теории скачков и взрывов в развитии языка, однако, не должно вести к выводу о том, что развитие языка совершается всегда в плане очень медленной и постепенной эволюции. В истории языков наблюдаются периоды относительно более интенсивно происходящих изменений, когда в определенный промежуток времени происходит в языке гораздо больше различных изменений, чем в предыдущие периоды.
Известный французский исследователь новогреческого языка А. Мирамбель замечает по этому поводу следующее: «Основные изменения, придавшие греческому языку послеклассического периода его специфическую форму, осуществились в период времени, начиная с образования общегреческого языка, т. е. с эллинистической эпохи до половины Средневековия, однако, несмотря на значительные хронологические периоды, разделяющие различные факты, в период времени с I в. д. н. э. до конца III в. произошли наиболее многочисленные изменения».45
Если рассматривать историю французского языка, то нетрудно заметить, что наиболее существенные качественные изменения в системе языка произошли в период с II по VIII в. В числе этих радикальных изменений можно отметить следующее:
1) В области вокализма в течение VI, VII и VIII вв. большинство гласных переходит в дифтонги.46
2) Состав согласных пополнился к VIII в. двумя аффрикатами ts и C. После VI в. на территории Галии d», возникшее из согласного g, перед гласными е, i, a переходит в аффрикату G. В VII в. на территории Франкского государства интервокальный согласный d стал звучать как межзубный d (d), конечный t после гласного – как межзубный t (J).
Таким образом, к IX в. н. э. состав гласных и согласных народной латыни настолько изменился, что можно уже говорить о качественно новом составе гласных и согласных французского языка.
3) В народной латыни к VII в. сохранились только два падежа: именительный и винительный, который при помощи предлогов стал выполнять функции всех других падежей. Эти явления по существу означали полную перестройку падежной системы.
4) Утрата конечных неударных гласных (VII-VIII вв. н. э.) привела к тому, что флексии существительных и прилагательных различных типов склонения совпали. Она способствовала также унификации различных типов спряжения глагола.
Аналитические конструкции, выражавшие в народной латыни действие в плане прошлого и в плане будущего, к VIII в. преоб<300>разовались в формы времени, что дало в романских языках, и в частности, во французском языке, Passй composй и Futur simple. Iai?eia?, j'ai ecrit une lettre (
Нетрудно заметить, что в этом периоде имеется промежуток времени, определяемый VI, VII и VIII вв., в рамках которого совершалось наибольшее число наиболее существенных изменений.
В период с IX по XV в. в истории французского языка также происходили изменения. В частности в этот период произошли следующие явления: 1)
С XII в. начинается процесс постепенного разрушения флективной системы. XIV и XV вв. – это эпоха, когда флективная система разрушается особенно интенсивно, когда ярко и настойчиво проходит тенденция к аналогии, к унификации и выравниванию форм.
Причины этих периодов более интенсивных изменений в достаточной степени не изучены. Нельзя также с достаточной уверенностью сказать, во всех ли языках наблюдаются подобные периоды. По-видимому, причинами этих периодов является чисто случайное скопление различных обстоятельств. В системе каждого языка, очевидно, имеются какие-то звенья, на которых держатся все остальные элементы языковой структуры. Если опорное звено подвергается разрушению, то можно предполагать, что это событие влечет за собой целую серию относительно быстро следующих друг за другом изменений. Так, например, в составе гласных народной латыни на протяжении I-II вв. н. э. осуществился переход количественного различия гласных в качественное. Долгие гласные остались закрытыми, краткие стали открытыми. Разрушение этого звена повлекло за собой целый ряд следствий. В конце V в. гласные открытого слога получают удлинение. Выше говорилось о том, что сосредоточение долготы и ударения создает увеличение произносительных усилий. Это неудобство позднее было устранено: долгие ударные гласные открытого слога перешли в дифтонги, например, pe?de «нога» превратилось в pied; f??de «вера» превратилось в feid. С XII века начинается превращение дифтонгов в монофтонги.
Следует также отметить другое очень важное явление – это изменение характера ударения. В народной латыни силовое уда<301>рение начало преобладать над музыкальным, что вызвало редукцию, а затем утрату неударных гласных. Утрата неударных гласных вызывала некоторые изменения и в области согласных, например, появление групп согласных с/и их дальнейшее фонетическое изменение.
Значительные изменения в области склонения и спряжения вызвали такие фонетические изменения, как утрата конечного m, что привело к утрате категории падежа в единственном числе и способствовало развитию аналитического строя.
Таким образом, все зависит от того, в какой мере изменения затрагивают узловые звенья языковой системы и насколько эти изменения способны повлечь за собой целый ряд существенных следствий.
Проблема прогресса в развитии языковИстория лингвистической науки показывает, что понятие прогресса в языке в разные эпохи трактовалось по-разному. Основоположники сравнительно-исторического метода в языкознании Ф. Бопп, Я. Гримм, А. Шлейхер и др. столкнулись с контрастным различием структур разных языков, с необычайным богатством форм древнеиндийского, как наиболее близкого, по их мнению, к индоевропейскому праязыку, и скудностью форм некоторых современных индоевропейских языков, например, английского, датского, французского и т. п. На этой основе возникло довольно странное на первый взгляд убеждение в том, что история языков есть не что иное, как процесс постепенного упадка и оскуднения языка. Подобных взглядов придерживались такие языковеды, как Ф. Бопп, В. Гумбольдт, Я. Гримм, А. Шлейхер, М. Мюллер и др.
Не все однако разделяли это странное мнение. Раск, например, утверждал, что простота языковой структуры обладает известными преимуществами по сравнению со сложной языковой структурой.
Позднее, некоторые лингвисты начали замечать, что в языках существуют постоянные тенденции, отражающие прогресс в развитии языков. Очень показательной в этом отношении является работа Бодуэна де Куртенэ «Vermenschlichung der Sprache». Бодуэн де Куртенэ утверждает, что существует глоттогоническая тенденция к передвижению вперед более глубоких артикуляций, необходимая для достижения бульшей членораздельности и детализации речи. Таким образом, велярные согласные превращаются в p, b или s, ср. ст.-слав. слово и лат. cluo «слышу» и т. д. Происходит это якобы потому, что звуки передней артикуляции требуют меньше произносительных усилий. Многими лингвистами было также подмечено, что в различных языках наблюдается процесс сокращения длины слов, ср., например, готск. habaidedeima «мы имели бы» и совр. англ. had или лат. augustum и фр. aoыt [au] «август».<302> Новые индоевропейские языки испытали значительные упрощения в грамматической системе. Вместо большого количества форм, изобилующих всевозможными аномалиями, появились более простые и стандартные формы.
Сравнивая старые индоевропейские языки с новыми, О. Есперсен находил в грамматическом строе последних целый ряд преимуществ. Формы стали короче, что требует меньше мускульного напряжения и времени для их произношения, их стало меньше, память не перегружается ими, образование их стало более регулярным, синтаксическое использование форм обнаруживает менее аномалий, более аналитический и абстрактный характер форм облегчает их выражение, допуская возможность многочисленных комбинаций и конструкций, которые ранее были невозможны, громоздкое повторение, известное под именем согласования, исчезло, твердый порядок слов обеспечивает ясность и недвусмысленность понимания [132, 364].
Характерный для древних индоевропейских языков так называемый синтетический строй во многих современных индоевропейских языках сменился аналитическим строем. О. Есперсен утверждал, что эти процессы означают победу более высокой и совершенной языковой формы. Самостоятельные частицы, служебные слова (предлоги, вспомогательные глаголы), по его мнению, являются более высоким техническим средством выражения мысли, чем старая флексия [132].
Идеи Есперсена нашли благоприятную почву, и он приобрел многих сторонников не только за рубежом, но и в нашей стране. Так, например, В. М. Жирмунский в одной из своих работ отмечал, что аналитическая система соответствует осложнению и дифференциации смысловых отношений соответственно более высокой стадии развития мышления [21, 34].
Не все, однако, были согласны с этим мнением. М. М. Гухман обвиняет Есперсена в том, что он искажает действительность, сводя прогресс языка к смене техники грамматического оформления. И флексия, и анализ, и агглютинация могут дать одинаково адекватное выражение наиболее сложным категориям мышления. Теория Есперсена создает благоприятную почву для совершенно неправильных и вредных представлений о какой-то иерархии языков [15, 19]. Кроме того, среди индоевропейских языков нет языков чисто синтетических. Языки, рассматриваемые обычно как представители синтетического строя – древнеиндийский, славянские, еще в большей степени греческий и латинский,– нигде не дают идеального отсутствия аналитических конструкций, что должно было бы иметь место в чисто-синтетических языках [15, 20]. С другой стороны, квалификация аналитических конструкций, как наиболее совершенного способа выражения, не оправдывается и тем, что, как известно, сам этот способ древнее флексий [15, 19]. Есть все основания предполагать, как это делает<303> Хирт в своей «Грамматике индоевропейских языков», что все формы локативов, аблативов и инструментальных падежей в индоевропейских языках возникают из конструкций с послелогом [15, 22]. Основную причину смены синтетического строя аналитическим М. М. Гухман видит в языковом скрещении [15, 30].
Решительно выступала против теории прогрессивности аналитического строя также Г. Н. Воронцова. Ее возражения сводились к тому, что строй языка не отражает сознания, вернее осознания явлений непосредственно [14, 228]. Примитивностью и упрощенчеством является утверждение, что между языковыми средствами выражения действия и уровнем (стадией) мышления говорящего на данном языке народа можно установить непосредственную связь [14, 233]. Если говорить о развитии анализа в области глагола, то нельзя утверждать, что любая система, основанная на синтаксических видовых различиях, – ниже любой системы, основанной на сложных формах спряжения, так как в разных языках развитие глагольных форм идет различными путями – по линии дифференциации сложных временных форм и по линии усложнения выражения видовых отношений. Эту разницу в путях развития нельзя непосредственно связывать с процессами перехода от конкретного к абстрактному мышлению [14, 231].
Некоторые лингвисты не связывают прогресс в языке с аналитическим строем, но тем не менее они склонны думать, что в развитии языка неуклонно осуществляется прогресс в области языковой техники, очевидно связанный с развитием мышления.
Любопытно в этом плане рассуждение проф. П. Я. Черных, по мнению которого, история грамматического строя русского языка представляет собой движение вперед, в направлении улучшения, совершенствования языка. В данном случае прогресс можно видеть прежде всего в ликвидации тех лишних вариантных грамматических форм, которые не могли получить нового применения, и вообще лишних грамматических категорий и форм, став-тих ненужными по мере развития человеческого мышления, развития культуры и форм общественной жизни. Исчезновение двойственного числа в склонении и спряжении и особой звательной формы, параллелизма в склонении существительных одного рода, вытеснение некоторых категорий прошедшего времени (аорист, имперфект, плюсквамперфект) формами прошедшего времени на –лъ, исчезновение склоняемых кратких прилагательных, кратких порядковых числительных и кратких причастий, ставших лишними при наличии полных прилагательных, и пр., можно рассматривать как упорядочение грамматического строя русского языка, его грамматики. К показателям языкового прогресса П. Я. Черных относит такие явления, как устранение лишних, ненужных параллельных падежных форм. Движение от частного и конкретного к общему и абстрактному рассматривается как од<304>на из характернейших черт движения языка вперед, его обогащения и развития [81, 297-299].
Нельзя не отметить, что многие рассуждения о прогрессе в языке не отличаются достаточной четкостью. Верным остается общее положение относительно того, что если в связи с развитием общества прогрессирует мышление людей, то язык не может оставаться безучастным к этому движению по пути прогресса. Он также прогрессирует в своем развитии и совершенствуется. Однако проблема прогресса в языке значительно сложнее проблемы прогресса общества и человеческого мышления.
Основная ошибка в суждениях лингвистов, разрабатывающих эту тему, состоит в том, что они не делают различия между так называемым относительным прогрессом в языке и абсолютным прогрессом. В области языковой техники мы чаще всего сталкиваемся с явлениями, отражающими так называемый относительный прогресс.
Можно ли аналитический строй в языках рассматривать как показатель прогресса? Безусловно, в области улучшения языковой техники это прогресс. Древние индоевропейские падежи и глагольные формы, обременнные большим количеством значений, находились в известном противоречии с некоторыми законами человеческой психики, с некоторыми особенностями физиологической организации человека. Значение, выраженное особой формой, легче воспринимается, чем конгломерат значений, выражаемый одной формой. Совершенно естественно, что рано или поздно должен был произойти взрыв этой технически недостаточно совершенной системы, и он произошел. Аналитический строй технически более совершенен. Однако отсюда совершенно неправомерно делать вывод, что аналитический строй отражает более высокоразвитое абстрактное мышление, как это делали О. Есперсен, В. М. Жирмунский и др.
Сокращение слов, наблюдаемое во многих индоевропейских языках, – также свидетельство улучшения языковой техники. Основной причиной сокращения слов в индоевропейских языках была утрата грамматической категории рода. Если форматив, обозначающий род, перестал что-либо обозначать, попросту стал пустым, то язык рано или поздно все равно от него освободится,
Однако все эти явления нельзя считать показателями абсолютного прогресса. Проявление тенденций, направленных к улучшению языковой техники и языкового механизма, порождает многочисленные внутренние противоречия, поскольку оно осуществляется в разных, по-разному организованных сферах. Если бы все полезно направленные тенденции последовательно и регулярно осуществлялись, то система технических средств различных языков мира давно достигла бы идеального состояния. Это не происходит потому, что во внутренней сфере языка постоянно действует множество других процессов, которые могут све<305>сти на нет достигнутые результаты. Поясним это на примере. Предположим, что синтетический строй какого-либо языка с его семантически перегруженными формами сменился более четким аналитическим строем. Однако это новое состояние не может застыть на месте. Служебные слова, утратив лексическое значение, начнут фонетически выветриваться и в конце концов превратятся в новые падежные суффиксы, как это произошло в некоторых новоиндийских языках. Кроме того, не приостановятся процессы семантической филиации, вследствие чего новые суффиксы вновь станут полисемантичными. Различные фонетические процессы могут привести к нечеткости границ между суффиксом и основой слова. Язык вновь вернется к прежнему состоянию.
Нужно сказать, что некоторые лингвисты чувствовали относительный характер различных улучшений языковой техники. Тот же О. Есперсен, рассматривая теорию Бодуэна де Куртенэ о прогрессирующей в различных языках тенденции к образованию передних артикуляций, приводил в качестве примера образование в датском языке так называемого stшd, противоречащее этому утверждению [132]. Тенденция к сокращению слов также не может быть признана универсальной. В языках в целом слова не становятся короче, поскольку тенденции нефонетического характера оказывают сопротивление. Сокращение слов не всегда полезно. Чрезмерное сокращение может привести к затруднению понимания [132, 327] М. М. Гухман также указывала, что аналитический способ выражения грамматических отношений сам по себе не является новым способом.
Помимо относительного прогресса в области языковой техники, существует абсолютный прогресс, выражающийся в приспособлении языка к усложняющимся формам общественной жизни людей и вызываемым ими новым потребностям общения.
Рост производительных сил общества, выражающийся в развитии науки, техники и общечеловеческой культуры, постоянное увеличение сведений об окружающем мире и проникновение в его тайны, увеличение общественных функций языка и его стилевой вариативности, усложнение форм общественной жизни людей и установление новых отношений между ними – все это, вместе взятое, вызывает к жизни большое количество новых понятий, для которых язык вынужден найти выражение. Поэтому абсолютный прогресс выражается прежде всего в росте словарного состава языка и в увеличении количества значений слов. Одним из ярких примеров может служить немецкое слово Werk «дело». Сравнение его с древнегреческим ?ogon и армянским gor~ в том же значении говорит о том, что в древности это значение было единственным. Современное немецкое Werk имеет разветвленную серию омонимов, отразивших развитие многообразных видов деятельности человека: 1) дело, работа, 2) завод, рудник, 3) механизм, 4) произведение, 5) творчество, деятельность.<306>
Греческое gr¦fw «писать» в глубокой древности, по-видимому, имело одно значение «отмечать что-либо или делать зарубку» (ср. нем. kerben «делать зарубку»). Семантическое разветвление корня graf– в современном греческом языке поражает своим многообразием: gr?mma «буква», grammateЪj «секретарь», grammate+a «секретариат», gr?mm?tion «вексель», grammataful?kon «портфель», gramm?no «судьба», gramm? «линия» и т. д.
Мордовский глагол тешкстамс некогда имел только одно значение «сделать метку, отмечать (вначале отмечать скот какой-нибудь своей фамильной меткой)». Сейчас он имеет значение «наметить что-либо заранее, составить, разработать план определенного мероприятия, отметить что-либо словесно, отметить знаменательную дату, юбилей'47.
Довольно наглядно проявляется абсолютный прогресс развития языка также в области синтаксиса. Различные исследования показывают, что синтаксис языков в древние времена не имел той упорядоченности, которая отличает синтаксис современных высокоразвитых языков. Так, например, в древнерусском языке сохранилась еще нерасчлененная структура сложного предложения, сущность которого заключалась в нанизывании предложений одного за другим. Позднее начали возникать и подчинительные предложения, в которых придаточное связывалось с главным при помощи союзов. Древнерусские подчинительные союзы были многозначными. Так, союз яко мог присоединить придаточные дополнительные, придаточные следствия, придаточные причины и придаточные сравнительные48. Такой же многозначностью обладали и другие союзы, например, союз что. Развитие шло по линии уточнения значения подчинительных союзов и союзных слов, по линии закрепления за ними одного конкретного значения. Система выражения мыслей в современных языках стала более стройной и упорядоченной.
Все это показывает, насколько важно различение понятий относительного и абсолютного прогресса в языке.
Библиография1. Н. Д. Андреев. Система речи и эволюция языка. – В кн.: «Материалы Всесоюзной конференции по общему языкознанию «Основные проблемы эволюции языка», т. I. Самарканд, 1966.
2. Н. Д. Арутюнова, Г. А. Климов, Е. С. Кубрякова. Американский структрализм. – В кн.: «Основные направления структурализма». М., 1964.<307>
3. У. Ш. Байчура. О некоторых факторах языкового развития. – В сб.: «Проблемы языкознания». М., 1967.
4. Л. Блумфилд. Язык. М., 1968.
5. И. А. Бодуэн де Куртенэ. Избранные труды по общему языкознанию, т. I – II. М., 1963.
6. И. А. Бодуэн де Куртенэ. Языкознание. – В кн.: Ф. А. Брокгауз, А. А. Эфрон. Энциклопедический словарь, т. 81. СПб., 1904.
7. В. Брендаль. Структуральная лингвистика. – В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.
8. Д. В. Бубрих. К вопросу об отношениях между самоедскими и финноугорскими языками. – «Изв. АН СССР, ОЛЯ», 1948, т. 5, вып. 6.
9. P. А. Будагов. Проблемы развития языка. М., 1965.
10. Т. В. Булыгина. Пражская лингвистическая школа. – В кн.: «Основные направления структурализма». М., 1964.
11. Е. М. Верещагин. Психолингвистическая проблематика теории языковых контактов.– ВЯ, 1967, ?6.
12. Е. М. Верещагин. О проблеме заимствования фонем. – В сб.: «Язык и общество». М., 1968.
13. Н. Винер. Динамические системы в физике и кибернетике. «Вестник АН СССР», 1964, ?7.
14. Г. Н. Воронцова. Происхождение и первоначальное развитие перфекта с вспомогательным глаголом have в английском языке. – «Уч. зап. 1 МГПИИЯ», т. 2. «Вопросы грамматики». М., 1940.
15. М. М. Гухман. К вопросу о развитии анализа в индоевропейских языках. «Уч. зап. 1 МГПИИЯ», т. 2. «Вопросы грамматики». М., 1940.
16. М. М. Гухман. Исторические и методологические основы структурализма. – В кн.: «Основные направления структурализма». М., 1964.
17. М. М. Гухман. Понятие системы в синхронии и диахронии. – ВЯ, 1962, ?4.
18. А. Б. Долгопольский. Сохраняемость лексики, универсалии и ареальная типология. – В сб.: «Лингвистическая типология и восточные языки». М., 1965.
19. Л. Ельмслев. Пролегомены к теории языка. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.
20. В. М. Жирмунский. О синхронии и диахронии в языкознании. – ВЯ, 1958, ?5.
21. В. М. Жирмунский. Развитие строя немецкого языка. Л., 1936.
22. Ю. О. Жлуктенко. Мовнi контакты. Ки?в, 1966.
23. А. А. Зализняк. О возможной связи между операционными понятиями синхронного описания и диахронией. – В сб.: «Симпозиум по структурному изучению знаковых систем». Тезисы докладов. М., 1962.
24. Л. Н. Засорина. Дистрибутивные структуры в синтаксисе и их эволюция. – В сб.: «Материалы Всесоюзной конференции по общему языкознанию «Основные проблемы эволюции языка'», ч. 1. Самарканд, 1966.
25. В. А. Звегинцев. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях, ч. 1. М., 1960; ч. II. М., 1965.
26. В. А. Звегинцев. Лингвистическое датирование методом глоттохронологии (лексикостатистики). – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.
27. В. А. Звегинцев. Очерки по общему языкознанию. М., 1962.
28. В. А. Звегинцев. Теоретические аспекты причинности языковых изменений. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.
29. Вяч. Bc. Иванов. Язык в сопоставлении с другими средствами передачи и хранения информации. М., 1961.
30. С. Д. Кацнельсон. Системные факторы языкового развития. –<308> В кн. «Материалы Всесоюзной конференции по общему языкознанию «Основные проблемы эволюции языка'», ч. I. Самарканд, 1966.
31. Г. А. Климов. О лексико-статистической теории М. Сводеша. – В сб.: «Вопросы теории языка в современной зарубежной лингвистике». М., 1961.
32. Г. А. Климов. Синхрония – диахрония и статика – динамика. – В кн.: «Проблемы языкознания». М., 1967.
33. Э. Косериу. Синхрония, диахрония и история. Проблема языкового изменения. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.
34. Е. С. Кубрякова. Комментарий к кн.: Л. Блумфилд. Язык. М., 1967.
35. Е. С. Кубрякова. О понятиях синхронии и диахронии. – ВЯ, 1968, ?3.
36. Ю. Курилович. О методах внутренней реконструкции. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 4. М., 1965.
37. Э. А. Макаев. К вопросу о соотношении фонетической и грамматической структуры в языке. «Уч. зап. 1 МГПИИЯ», 1956, т. 9.
38. Э. А. Макаев. Понятие системы языка. «Уч. зап. 1 МГПИИЯ», 1957, т. 11.
39. Э. А. Макаев. Синхрония и диахрония и вопросы реконструкции. – В сб.: «О соотношении синхронного анализа и исторического изучения языков». М., 1960.
40. Н. Я. Марр. Избранные работы, т. 1 – 4. М., 1933 – 1937.
41. А. Мартине. Основы общей лингвистики. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.
42. А. Мартине. Принцип экономии в фонетических изменениях. Проблемы диахронической фонологии. М., 1962.
43. А. Мартине. Структурные вариации в языке. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 4. М., 1965.
44. В. Матезиус. Куда мы пришли в языкознании. – В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.
45. В. Матезиус. О потенциальности языковых явлений. – В кн.: «Пражский лингвистический кружок». М., 1967.
46. А. Мейе. Сравнительный метод в историческом языкознании. М., 1954.
47. Г. П. Мельников. Объемные геометрические модели в пространстве физических характеристик для анализа статических и динамических свойств фонологических систем. М., 1965.
48. Г. П. Мельников. Системная лингвистика и ее отношение к структурной. – В сб.: «Проблемы языкознания». М., 1967.
49. И. А. Мельчук. О соотношении синхронического и диахронического описаний. – В сб.: «Материалы Всесоюзной конференции по общему языкознанию «Основные проблемы эволюции языка'», ч. I. Самарканд, 1966.
50. Г. А. Меновщиков. К вопросу о проницаемости грамматического строя языка. – ВЯ, 1964, ?5.
51. В. А. Москович. Глубина и длина слов в естественных языках. – ВЯ, 1967, ?6.
52. И. Б. Новик. О моделировании сложных систем. М., 1965.
53. О соотношении синхронного анализа и исторического изучения языков. М., 1960.
54. Г. Пауль. Принципы истории языка. М., 1960.
55. В. Пизани. К индоевропейской проблеме. – ВЯ, 1966, ?4.
56. Е. Д. Поливанов. Статьи по общему языкознанию. М., 1968.
57. В. С. Расторгуева. Об устойчивости морфологической системы языка. – В сб.: «Вопросы теории и истории языка». М., 1952.
58. А. А. Реформатский. Введение в языковедение. М., 1967.<309>
59. А. А. Реформатский. О соотношении фонетики и грамматики (морфологии). – В сб.: «Вопросы грамматического строя». М., 1955.
60. А. А. Реформатский. Принципы синхронного описания языка. – В сб.: «О соотношении синхронного анализа и исторического изучения языков». М., 1960.
61. В. Ю. Розенцвейг. «Влияние» или «механизм контактов». – В сб.: «Проблемы языкознания». М., 1967.
62. В. Ю. Розенцвейг. О языковых контактах. – ВЯ, 1963, ?1.
63. Русский язык и советское общество. Социолого-лингвистическое исследование. Под ред. М. В. Панова: а) Лексика современного русского литературного языка, М., 1968; б) Словообразование современного русского литературного языка. М., 1968; в) Морфология и синтаксис современного русского литературного языка. М., 1968; г) фонетика современного русского литературного языка. М., 1968.
64. Н. Н. Семенюк. Некоторые вопросы изучения вариантности. – ВЯ, 1965, ?1.
65. Э. Сепир. Язык. М., 1930.
66. Б. А. Серебренников. Об относительной самостоятельности развития системы языка. М., 1967.
67. Б. А. Серебренников. Об устойчивости морфологической системы языка, – В сб.: «Вопросы теории и истории языка». М., 1952.
68. Б. А. Серебренников. О взаимосвязи языковых явлений и их исторических изменений. – ВЯ, 1964, ?3.
69. Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.
70. И. В. Сталин. Марксизм и вопросы языкознания. М., 1950.
71. М. И. Стеблин-Каменский. К теории звуковых изменений. – ВЯ, 1966, ?2.
72. Тезисы Пражского лингвистического кружка. – В кн.: «Пражский лингвистический кружок». М., 1967.
73. В. Н. Топоров. Из области теоретической топономастики. – ВЯ, 1962, ?6.
74. В. Н. Топоров. Несколько замечаний к фонологической характеристике Центрально-азиатского языкового союза. – В сб.: «Symbolae linguisticae in honorem Georgii Kurylowicz». Wroclaw, 1965.
75. В. Н. Топоров. О введении вероятности в языкознание. – ВЯ, 1959, ?6.
76. В. Н. Топоров. О структурном изучении языка. «Русский язык в национальной школе». 1961, ?1.
77. В. Н. Топоров. О трансформационном методе. – В сб.; «Трансформационный метод в структурной лингвистике». М., 1964.
78. Н. С. Трубецкой. Основы фонологии. М., 1960.
79. А. А. Уфимцева. Опыт изучения лексики как системы. М., 1962.
80. И. Хамм. Некоторые замечания к диахроническим исследованиям. – ВЯ, 1965, ?1.
81. П. Я. Черных. Историческая грамматика русского языка. М., 1962.
82. С. К. Шаумян. Структурная лингвистика. М., 1965.
83. С. К. Шаумян. Структурная лингвистика как имманентная теория языка. М., 1958.
84. И. И. Шмальгаузен. Организм как целое в индивидуальном и историческом освещении. М, – Л., 1942.
85. Г. П. Щедровицкий. Методологические замечания к проблеме происхождения языка. «Филол. науки», 1963, ?2.
86. Л. В. Щерба. О понятии смешения языка. – В кн.: Л. В. Щерба. Избранные работы по языкознанию и фонетике. Л., 1958.
87. Л. В. Щерба. Опыт теории лексикографии. «Изв. АН СССР, ОЛЯ», 1940, ?3.
88. Ф. Энгельс. Анти-Дюринг. М., 1957.
89. Ф. Энгельс. Письмо Й. Блоху (21-22 сент. 1890 г.). – К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т. 37, стр. 395.<310>
90. У. Эшби. Конструкция мозга. М., 1962.
91. Л. П. Якубинский. Несколько замечаний о словарном заимствовании. – В сб.: «Язык и литература», т. 1. Л., 1926.
92. Р. Якобсон. Типологические исследования и их вклад в сравнительно-историческое языкознание. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.
93. Р. Якобсон, М. Халле. Фонология и ее отношение к фонетике. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 2. М., 1962.
94. В. Н. Ярцева. Диахроническое изучение системы языка. – В сб.: «О соотношении синхронного анализа и исторического изучения языков». М., 1960.
95. M. Bartoli. Sustrato, superstrato, adstrato. – B сб.: «Rapports au 5 Congres International des linguistes». Bruges, 1939.
96. С. Aazell. On the historical sources of some structural units. В сб.: «Estructuralismo e historia», t. 1. Madrid, 1957.
97. Н. Aackar. Der Sprachbund. Berlin – Leipzig, 1948.
98. W. Aright, А. К. Ramanujan. Sociolinguistic and language change. В сб.: «Proceedings of the 9-th International Congress of Linguists». The Hague, 1964.
99. Е. Auyssens. Linguistique historique. Bruxelles – Paris, 1965.
100. I. Coteanu. A propos des langues mixtes (sur l'istro-roumain). В сб.: «Melanges linguistiques (publies a l'occasion du VIII-a Congres international des linguistes a Oslo, du 5 au 9 aout 1957)». Bucuresti, 1958.
101. W. Cowgill. A search for universals in Indo-Eorupean diachronic morphology. – В кн.: «Universals of language». Cambridge (Mass.), 1963.
102. L. Dеrоу. L'emprunt linguistique. Paris, 1956.
103. R. Diebold. A laboratory for language contact. «Antropological Linguistics», 1962, v. 4, ?1.
104. S. Feist. The origin of the Germanic languages and the Indo-Europeanising of North Europe. «Language», 1932, v. 8, ?4.
105. J. A. Fishman. Language mainteinance and language shift as a field of inquiry. «Linguistics», 1964, v. 9.
106. Ch. S. Fries and K. L. Pike. Coexistent phonemic systems. «Language», 1949, v. 25, ?1.
107. I. Gleason. The organisation of language: a stratificational riew. «Monograph series of language and linguistics», 17, Washington, 1964.
108. J. Gonzales Moreno. El espan?ol en Mexico. «Investigaciones lingusticas», t. III, Mexico, 1935.
109. J. E. Grimes. Style in Huichol structure. «Language», 1955, v. 31, ?1.
110. R. A. Hall. Creolized languages and genetic relationships. «Word», 1958, v. 4, ?2-3.
111. R. A. Hall. Introductory linguistics. Philadelphia – N. Y., 1964.
112. R. А. Iall. Pidgin and Creole languages. N. Y., 1966.
113. Е. Нamp. Предисловие к кн.: Е. Н. Sturtevant. Linguistic change. Chicago – London, 1965.
114. A. Iansen. On the preservation of the word-identity. – TCLG, 1944, v. 1.
115. А. Iaudricourt, A. Juilland. Essai pour une histoire structurale du phonetisme francais. Paris, 1949.
116. Е. Iaugen. Bilingualism in America: a bibliography and a research guide. «Publication of the American Dialect Society», 1956, ?26.
117. Е. Iaugen. Problems of bilingualism. «Lingua», 1950, v. 2, ?3.
118. Е. Iaugen. Language contact. – В сб.: «Proceedings of the 8-th International congress of linguists». Oslo, 1958.
119. В. Havranek. Proces verbaux de seances. Reunion phonologique international tenue a Prague. – TCLP, 1931, 4.
120. В. Havranek. Zur phonologischen Geographie. Das Vokalsystem des<311>
121. balkanischen Sprachbundes. – В сб.: «Proceedings of the First International congress of phonetic sciences». Amsterdam, 1932.
122. L. Hjelmsiev. Principes de grammaire generale. Copenhague, 1928.
123. L. Hjelmslev. Caracteres grammaticaux des langues creoles. – В сб.: «Congres International des sciences Anthropologiques et Ethnologiques». Copenhague, 1938.
124. L. Hjelmslev. La notion de rection. «Acta Linguistica», 1939, v. 1.
125. Ch. Hoсkett. Sound change. «Language», 1965, v. 41, ?2.
126. Н. М. Iienigswald. Language change and linguistic reconstruction. Chicago, 1960.
127. Н. Ioijer. Linguistic and cultural change. – В сб.: «Language in culture and society». N. Y. – London, 1964.
128. D. Iomes. Предисловие к разделу: «Processes and problems of change». cm. ?126.
129. E. Itkonen. Kieli ja sen tutkimus. Helsinki, 1966.
130. R. Jakobson. The phonemic and grammatical aspects of language in their interrelations. – В сб.: «Actes du VI congres international des linguistes». Paris, 1949.
131. R. Jakobson. Selected writings, I. Gravenhage, 1962.
132. R. Jakobson. Sur la theorie des affinites phonologiques des langues. – В сб.: «Actes du quatrieme Congres international des linguistes». Copenhague, 1938.
133. O. Jespersen. Language: its nature, development and origin. London, 1925.
134. O. Jespersen. Выступление. В сб.: «Actes du VI congres international des linguistes». Paris, 1949.
135. W. Labov. The social motivation of a sound change. «Word» 1963, v. 19, ?3.
136. W. Lehmann. Historical linguistics. N. Y., 1962.
137. J. Malkiel. Weak phonetic change, spontaneous sound shift lexical contamination. «Lingua», 1962, v. 11.
138. В. Maimberg. Encore une fois le substrat. «Studia Linguistica», Copenhague, 1963, v. 17, ?1.
139. A. Martinet. Equilibre et instabilite des systemes phonologiques. – В сб.: «Proceedings of the Third International Congress of Phonetic Sciences». Ghent, 1939.
140. A. Martinet. La phonologie synchronique et diachronique. 1966. Ротапринта, изд. материалов Венского конгресса по фонологии.
141. А. Ieillet. Linguistique historique et linguistique generale. Paris, 1926.
142. М. Iuller. Lectures on the science of language. London, 1862.
143. Proceedings of the Conference on Creole language studies. London – N. Y., 1961.
144. E. Paulinу. Vyvoj nareci vo vzt'ahu k vyvoju spolocnosti. – В сб.: «Problemy marxisticke jazykovedy». Praha, 1962.
145. E. Petrovici. Kann das Phonemsystem einer Sprache durch frernden Einfluss umgestalted werden? Zum slavischen Einfluss auf das rumanische Lautsystem, s-Gravenhage, 1957.
146. E. Petrovici. Interpenetration des systemes linguistique. В сб.: «X Congres International des linguistes». Bucarest, 1967.
147. V. Pisani [Выступление в прениях]. – В сб.: «Actes du VI congres international des linguistes». Paris, 1949.
148. L. Posti. From Pre-Finnic to late Protofinnic. «Finnisch-ugrische Forschungen», 1953-1954, Bd. 31, I. 1-2.
149. P. Ravila. Suomen suku ja Suomen kansa. В сб.: «Suomen historian kasikirja». Porvoo – Helsinki, 1949.
150. P. Rousselot. Les modifications phonetiques du langage etudies dans le patois d'une famille de Cellefrouin. Paris, 1892.<312>
151. A. Schieicher. Linguistische Untersuchungen, Bd. II. Bonn, 1850.
152. I. Schmidt. Die Verwandtschaftverhaltnisse der indogermanischen Sprachen. Weimar, 1872.
153. К. I. Schonfelder. Probleme der Volker– und Sprachmischung. Halle (Saale), 1956.
154. H. Schuchardt. Sprachverwandschaft. – В сб.: «Sitzungsberichte der Preussischen Akademie der Wissenschaften». Philosoph.-hist. Klasse. XXXVII. Berlin, 1917.
155. A. Sommerfelt. Diachronic and synchronic aspects of language. s-Gravenhage, 1962.
156. A. Steward. Creole languages in the Caribean. – В сб.: «Study of the role of second languages in Asia, Africa and Latin America». Washington, 1962.
157. O. Szemerenyi. Trends and tasks in comparative philology. London, 1962.
158. V. Tauli. On foreign contacts of the Uralic languages. «Ural-Altaische Jahrbucher», 1955, Bd. 27, I. 1-2.
159. V. Tauli. The structural tendencies of languages. Helsinki, 1958.
160. D. Taylor. Language contacts in the West Indies. «Word», 1956, v. 12, N3.
161. В. Terracini. Sostrato. – В сб.: «In honore di A. Trombetti». Milano, 1936.
162. L. Tesniere. Phonologie et melanges des langues. – TCLP, 1939, 8.
163. К. Togebу. Desorganisation et reorganisation dans l'histoire des langues romanes. – В сб.: «Estructuralismo e historia», t. I. Madrid, 1957.
164. J. L. Trim. Historical, descriptive and dynamic linguistics. «Language and Speech», 1959, v. 2, pt. 1.
165. J. Vachek. The Linguistic School of Prague. Bloomington – London, 1966.
166. J. Vachek. Notes on the development of language seen as a system of systems. – В сб.: «Sbornik praci filosoficke fakulty brnenske university», ser. A 6, 1958.
167. J. Vachek. On the interplay of external and internal factors in the development of language. «Lingua», 1962, v. 11.
168. I. Vogt [Выступление]. – В сб.: «Actes du VI congres international des linguistes». London, 1949.
169. I. Vоgt. Language contacts. «Word», 1954, v. 10, N 2-3.
170. J. Wackernagel. Sprachtausch und Sprachmischung. – В кн.: «Kleine Schriften». I, Gottingen, 1953.
171. W. von Wartburg. Die Ausgliederung des romanischen Sprachraume, Bern, 1960.
172. U. Weinreich. Languages in contact. N. Y., 1957.
173. U. Weinreich. On the compatibility of genetic relationship and convergent development. «Word», 1958, vol. 4, ?2-3.
174. U. Weinreich. Research frontieres in bilinguism studies. В сб.: «Proceedings of the 8-th International Congress of Linguists», Oslo, 1958.
175. K Winnom. The origin of the European-based Creoles and pidgins. «Orbis», 1965, t. 14, ?2.
176. W. Whitneу. Language and the study of language. N. Y., 1868.
177. L. Zawadowskу [Выступление]. – В сб.: «Proceedings of the 8-th International Congress of Linguists», Oslo, 1958.
178. L. Zawadowskу. Fundamental relations in language contact. «Bulletin de la Societe Polonais de Linguistique», 1961, N 20.<313>
1 В. Гуцу-Ромало подчеркнула на Х Международном конгрессе лингвистов многообразие форм языкового динамизма в синхронии, но не достаточно их разграничила.
2 Материалы из эвенского и эвенкийского языков взяты из кн.; О. А. Константинова и Е. М. Лебедева. Эвенкийский язык. М. – Л., 1953, стр. 54.
3 Некоторые исследователи предполагают, что якутский язык в данном случае сохраняет архаическое состояние, когда суффикс местного падежа –da, –de современных тюркских языков еще имел значение отложительного падежа, на базе которого и развился якутский партитив. См.: Г. И. Рамстедт. Введение в алтайское языкознание. М., 1957, стр. 42.
4 По свидетельству Барича (Н. .Baric. Instorija arbana?kog jezika, Sarajevo, 1959, стр. 26), исторически форма родительно-дательного падежа современного албанского языка восходит к дательному падежу.
5 Примеры заимствованы из кн.: И. С. Галкин. Историческая грамматика марийского языка. Морфология, ч. I. Йошкар-Ола, 1964, стр». 95.
6 Примеры из таджикского и узбекского языков взяты из кн.: В. С. Расторгуева. Опыт сравнительного изучения таджикских говоров. М., 1964, стр. 130.
7 Пример заимствован из кн.: Э. Р. Тенишев. Саларский язык, М., 1963, стр. 29.
8 По свидетельству Г. Вагнера, система категорий глагола в современном английском языке обнаруживает больше сходных черт с системой глагольных категорий островных кельтских языков, чем с системой глагольных категорий немецкого языка. (H. Wagnеr. Das Verbum in den Sprachen der britischen Inseln. Tьbingen, 1959, стр. 109).
9 Пример заимствован из кн.: Н. Wagner. Das Verbum in den Sprachen der britanischen Inseln. Tьringen, 1959, стр. 153-154.
10 Пример взят из кн.: Б. X. Балкаров. Адыгские элементы в осетинском языке. Нальчик, 1965, стр. 76.
11 Пример заимствован из кн.: S. К. Сhatterji. The origin and development of the Bengali language, p. II. Calcutta, 1926, стр. 1050.
12 Пример заимствован из кн.: Т. И. Катенина. Язык маратхи. М., 1963, стр. 8.
13 Пример заимствован из ст.: В. Е. Злобина. К проблеме лексической интерференции в карельском языке. – В сб.: «Вопросы финно-угорского языкознания». М., 1966, стр. 190.
14 Пример взят изки.: Г. Н. Макаров. Образцы карельской речи. М. – Л., 1963, стр. 67.
15 Материал взят из кн.: Э. В. Севортян. Крымско-татарский язык. – В кн.: Языки народов СССР, т. II. М., 1966, стр. 257.
16 Историческая справка взята из кн.: Г. Н. Макаров. Образцы карельской речи. М. – Л., 1963, стр. 3.
17 В так называемых дардских языках подобные звуки являются вторичными.
18 Примеры из коми-зырянского и финского заимствованы из [128].
* буква i имеет диакритич. знак, аналогичный ?.
19 Пример взят из кн.: Н. Rоthе. Einfuhrung in die historische Laut– und Formenlehre des Rumanisclien. Halle, 1957, стр. 64.
20 Материал заимствован из кн.: W. Ноrn. Sprachkorper und Sprachhfunktion. Leipzig, 1923, стр. 82-96.
21 Примеры из древнеанглийского языка заимствованы из кн.: В. Д. Аракин. Очерки по истории английского языка. М., 1955, стр. 151, 239, 244.
22 По свидетельству М. А. Соколовой (см. ее «Очерки по исторической грамматике русского языка». Л., 1962, стр. 118), их звуковая значимость, сообщающая форме выразительность, сыграла огромную роль.
23 Ср.: Н. В. Юшманов. Сибилянтная аномалия в числительных тигринья, «Africana», М. – Л., 1937, стр. 77 и след.
24 Примеры заимствованы из [54, 194-195].
25 Пример взят из [128, 191].
26 Пример взят из кн.: J. Вloch. La formation de la langue marathe. Paris, 1919, стр. 207.
27 Пример заимствован из кн.: Д. В. Бубрих, Историческая грамматика эрзянского языка. Саранск, 1953, стр. 206.
28 Пример заимствован из кн.: J. Beronka. Lappiache Kasusstudien. «Etnografiske Museums Skrifter», Oslo, Bd 2, H. 2, стр. 60.
29 Материал заимствован из кн.: К. А. Аллендорф. Очерк истории французского языка. М., 1959, стр. 43.
30 Пример взят из [128, 193].
32 Не считая ш, ж, ц, возникших в результате отвердения ш», ж», ц».
33 Примеры взяты из кн. А. А. Уфимцевой [79].
34 О развитии взглядов на механизм и следствия языковых контактов см. [152, 13-42].
35 О билингвизме см. [116; 117; 173, 786-797].
36 Обзор проблематики психолингвистических механизмов двуязычия см. [11].
37 О структурном типе пиджинов и креолизованных языков см. [111, 376 386; 112; 122, 373-374; 142; 155; 159, 394-414].
38 Пример заимствован из раб.: Кr. Sandfeld. Linguistique balkanique. Problemes et resultats. Paris, 1930.
39 О проницаемости различных языковых уровней в ходе интерференции см. [22; 102; 161; 171].
40 Согласно подсчетам А. Граура (Al. Graur. Incercare asupra fondului principal lexical al limbii romine. Bucuresti, 1954, стр. 59), только в основном лексическом фонде румынского языка имеется 21,49% славянских элементов.
41 Пример заимствован из [50, 100-106].
42 Пример заимствован из раб.: Дж. Ш. Гиунашвили. Система фонем персидского языка. – «Труды ТГУ», т. 116. Тбилиси, 1965, стр. 35-37.
43 Пример заимствован из [106].
44 К соотношению всех трех понятий см. [95].
45 A. Mirambe1. Precis de grammaire elementaire du grec moderne. Paris,
1939, no?. XXII.
46 Материал из истории французского языка заимствован из кн.: К. А. Аллендорф. Очерк истории французского языка. М., 1959, стр. 36-53, 103.
47 Пример заимствован из раб.: Т. М. Шеянова. Развитие лексики эрзя-мордовского литературного языка в советскую эпоху. Автореф. канд. дисс. М., 1968, стр. 15.
48 Е. С. Истрина. Синтаксические явления Синодального списка в I Новгородской летописи. Л., 1923.