Настоящая книга представляет собой сборник статей по важнейшим философским вопросам мышления и языка.

          Центральное место в ней занимает проблема соотношения мышления и языка. В сборнике освещаются также вопросы о возникновении языка и его познавательной роли, о форме и содержании в языке. Общая методологическая установка, защищаемая авторами сборника, состоит в том, что мышление и язык находятся в неразрывном органическом единстве, что природа мышления как обобщенного и опосредованного отражения действительности, а также природа языка как важнейшего средства общения, обмена мыслями между людьми, не могут быть поняты, если мышление и язык рассматривать изолированно, в отрыве друг от друга.

          В сборнике освещаются далеко не все философские проблемы мышления и языка. Авторы статей далеки от того, чтобы рассматривать предлагаемые ими решения как окончательные и единственно возможные. По ряду вопросов в различных статьях высказываются различные точки зрения.

          Авторы статей просят читателей присылать свои отзывы, замечания и пожелания по адресу: Москва, Волхонка, 14, Институт философии Академии наук СССР.

          Происхождение языка и его роль в формировании мышления (А. Г. Опиркин)Проблема происхождения языка, а вместе с ним и специфически человеческого способа отражения действительности – отвлеченного мышления, представляет вполне понятные трудности. Колыбель речевой культуры, дав начало развитию многочисленным ныне существующим языкам мира, погибла вместе со смертью ее носителей, не оставив после себя в силу отсутствия письменности никаких следов в виде фиксированных памятников. Косвенных данных, которые позволили бы проникнуть в истоки формирования речи, долгое время не существовало в распоряжении науки. Поэтому этот вопрос в прошлом пытались решать главным образом умозрительным путем. Неугасающий интерес к данной проблеме в условиях отсутствия необходимого фактического материала толкал теоретическую мысль ученых к созданию всевозможных гипотез (СНОСКА: В истории науки известны две основные теории происхождения языка-теория звукоподражания и теория междометий. Согласно первой, слова возникли в результате того, что человек подражал звукам окружающего мира. По теории междометий, язык возник на основе непроизвольно издававшихся человеком звуков, выражавших различные эмоции. Обе эти теории относятся к выяснению механизма образования речи, а не условий ее появления.).

          При решении проблемы происхождения языка следует с самого начала разграничить различные стороны этой комплексной проблемы. Нужно прежде всего выяснить естественную предысторию общественной истории формирования языка, т. е. вопрос о биологических предпосылках речи.

          Условия жизни формировавшегося человека могли породить и реально породили потребность во взаимном общении. Затем необходимо уяснить, что могло послужить исходным материалом, на основе которого формировалась речь, способная удовлетворить возникшую потребность во взаимном общении. Решение проблемы происхождения языка предполагает также выяснение способа или механизма образования связи между звуками и образами предметов и явлений реального мира. Следует вместе с тем хотя бы гипотетично наметить, какие стадии прошел процесс формирования речи, процесс превращения инстинктивных звуков животных в членораздельную речь человека. И, наконец, нельзя обойти и вопрос о том, каким образом на основе устной речи возникла письменность.

          Поскольку формированию человека предшествовала длительная эволюция животных, возникновению человеческого мышления – история умственного развития животных, а появлению языка – биологические предпосылки речи у высших животных, то мы и начнем рассмотрение проблемы происхождения языка с его биологических предпосылок.

          Биологические предпосылки речиМногие млекопитающие животные ведут стадный образ жизни, который выражается в различных формах взаимной связи между особями данного стада. Эти связи, сложившиеся в ходе эволюции данного вида животных, предполагают наличие определенных средств взаимной сигнализации, образовавшейся в результате совместной жизни животных, составляющих данное стадо, и обусловливающей его существование и развитие.

          Средства взаимной сигнализации животных могут быть двоякого типа: звуковые (основанные на слуховом и звукопроизносительном анализаторах) и мимико-жестикуляторные (основанные на зрительном и моторном анализаторах). В процессе общения животных обе эти формы сигнализации теснейшим образом связаны между собой, дополняя друг друга. В целях удобства изложения мы рассмотрим их порознь. Это даст возможность обстоятельнее выяснить сущность как звуковой, так и двигательной сигнализации.

          Звуковые средства сигнализацииПодавляющее большинство животных обладает специфически устроенными звукопроизносительными органами, функционирование которых имеет для животных существенное приспособительное значение. Звуковые сигналы возникли как результат взаимодействия животного организма с окружающей средой и прежде всего с другими представителями животного мира.

          Первый, кто начал специальное систематическое изучение голосовых реакций и выразительных движений у животных, был Ч. Дарвин, обобщивший свои многочисленные наблюдения (а также наблюдения других ученых) в книге «Выражение эмоций у человека и животных». Стремясь уничтожить пропасть, отделяющую человека от животных в области речи, пропасть, искусственно созданную защитниками идеализма и религии, Дарвин впал в противоположную крайность. Он перенес черты, свойственные только человеку как социальному существу, на животных, утверждая, что, например, собака понимает многие слова и предложения, а попугаи, научившись издавать членораздельные звуки человеческой речи, якобы способны «связывать определенные звуки с известными понятиями»

          Последователи Дарвина, например Романэс и др., усугубили ошибки своего учителя в направлении еще большей антропоморфизации звуковых реакций животных, отождествляя звуки животных с членораздельной человеческой речью. В работе «Язык обезьян» американский исследователь Гарнер в результате тщательных и продолжительных наблюдений за жизнью сообщества обезьян пришел к выводу, что у них существует сходная с человеческой членораздельная речь, насчитывающая в своем словарном запасе более десяти слов. Более того, он считал, что наряду с общими речевыми нормами, характерными для данного вида обезьян в определенном ареале их обитания, существуют межвидовые и территориальные наречия, что-то вроде диалектов. Гарнер допускал возможным истолковывать звуковые реакции обезьян, когда они осуществлялись на воле в стаде или в неволе, при обитании обезьян в парном существовании в клетке, как разумный, целенаправленный разговор, взаимный обмен всевозможными впечатлениями. Одним словом, рассуждения Гарнера о звуках обезьян были крайне антропоморфичны и не имели ничего общего с подлинно научным исследованием этого вопроса.

          В результате более точного анализа звуковой сигнализации человекообразных обезьян (гиббонов) французский ученый Бутан пришел к выводу о том, что звуки, произносимые обезьянами этого вида, представляют собой не что иное, как врожденную, инстинктивную псевдоречь. Он утверждал, что гиббоны имеют четыре группы звуков, в каждой из которых некоторые звуки могут быть приняты за слова, но ни один из произносимых гиббоном звуков не имел предметного содержания, не служил средством обозначения предметов, не выражал, следовательно, мысли, а являлся всего лишь формой выявления эмоционального состояния животного, вызываемого голодом, жаждой, страхом и т. п. Правда, Фарнессу (1916), воспитавшему орангутанга, удалось в результате продолжительного обучения при помощи соответствующего надавливания на губы, язык и щеки в целях создания искусственной артикуляции добиться того, что обезьяна стала произносить весьма невнятно слово «па-па». В результате Фарнесс заключает: «Если у этих животных есть язык, то он ограничен немногими звуками общего эмоционального значения. Членораздельной речи у них нет, и сообщаются они звуками не больше, чем собаки рычанием, визгом и лаем» (СНОСКА: См. статью Д. Н. Кашкарова «Новейшие исследования в области психологии человекоподобных обезьян», «Научное слово» ? 9, 1929 г стр. 77-78.).

          Дальнейшие исследования ставили своей целью научить обезьян говорить при помощи членораздельной речи. Но это неизбежно и вполне естественно кончалось неудачей. Большое внимание этому вопросу уделили американские ученые Иеркс и его сотрудница Лернед. Им удалось отдифференцировать 32 звуковых комплекса, которые они записали на ноты, и установили, что в большей своей части эти звуки ассоциированы с определенной, эмоционально насыщенной ситуацией – приемом пищи, питьем, появлением других животных, людей и т. п. В течение примерно 8 месяцев они упорно добивались того, чтобы научить молодого шимпанзе произносить осмысленно и целенаправленно некоторые слова человеческой речи. Но в итоге Иеркс вынужден был признать, что хотя голосовые реакции весьма часты и разнообразны у молодых шимпанзе, но речь в человеческом смысле слова у них отсутствует. Келлогу также удалось научить молодого шимпанзе произносить слово «па-па». В. Дуров обучил даже собаку произносить слово «ма-ма». Но эти звуки лишь фонетически сходны со словами человеческой речи, по существу же они не выражают никакой мысли и не составляют поэтому элементов речи. Орангутанг и шимпанзе, научившись произносить звуки «па-па», как правило, не издавали этих звуков произвольно и не использовали их для выражения определенной потребности в том или ином виде пищи.

          К такому же негативному выводу, ставшему ныне по существу совершенно бесспорным, пришли и другие исследователи, изучавшие поведение обезьян (В. Кёлер, В. М. Боровский, Н. Н. Ладыгина-Коте, Н. Ю. Войто-нис, Н. А. Тих и др.). Так, В. М. Боровский утверждал, что нет достаточного повода приписывать речевые навыки ни обезьянам, ни каким-либо другим животным, кроме человека. Говоря о формах общения у шимпанзе, Кёлер отмечал, что их фонетические проявления без всякого исключения выражают только их стремление и субъективные состояния; следовательно, это – эмоциональное выражение, но никогда не знак чего-то объективного. Продолжительные попытки Н. Н. Ладыгиной-Коте выработать у молодого шимпанзе «Иони» связь между различными зрительными восприятиями предметов и звуками оказались также безуспешными. Ладыгина-Коте указывает на то, что к звукам шимпанзе более глух, чем к другим впечатлениям.

          Известно, например, что лошади научаются различать и соответствующим образом "реагировать на некоторые звуки человеческой речи: на звуки «но» лошадь отвечает движением, на звуки «тпру» останавливается, на звуки «направо» поворачивает направо, на звуки «налево» идет налево и т. п. Некоторые птицы, например вороны, скворцы, сороки и др., путем длительной дрессировки научаются произносить отдельные «слова» и даже целые «фразы» человеческой речи. Например, в Уголке имени В. Л. Дурова имеется ворон, который в ответ на звуки человека: «Как тебя зовут?» отвечает членораздельной голосовой реакцией: «ворон», а на звуки: «Как ты хочешь, чтоб тебя звали?» отвечает: «воронуша». Неискушенный посетитель этого уголка сразу не может отличить голоса ворона от звуков человеческой речи. Всем известны случаи с говорящими попугаями, обладающими большими способностями к подражанию звукам человеческой речи. Но было бы неправильно думать, что животные вообще, «говорящие» вороны и попугаи в частности, в какой-то мере понимают значение человеческой речи и могут осмысленно говорить сами.

          Однако этот вопрос решался бы крайне просто, если бы мы у животных не наблюдали никаких предпосылок речи, ничего, что находилось бы с ней хотя и в весьма опосредованном, но бесспорном генетическом родстве. Если бы, например, у обезьян не было никаких предпосылок речи, то сам собой встал бы вопрос: каким чудом на совершенно пустом месте появилась человеческая речь? Если бы дело обстояло именно так, то одно из звеньев генетической преемственности между человеком и животными, ставшей ныне неоспоримым достоянием науки, могло бы подвергнуться сомнению. Многочисленные наблюдения и эксперименты дают возможность сделать вывод не только о том, чего нет у обезьян, но и о том, что у них имеется. Если у обезьян не существует речи в подлинном смысле слова, то у них имеются ее биологические предпосылки, т. е. то, что можно было бы, находясь в рамках строгой научной объективности, назвать предпосылками речи, подобно тому, как, или, точнее, потому, что у них имеются зачатки мышления.

          Наблюдения показывают, что обезьяны, как высшие, человекообразные, так и низшие, располагают значительным арсеналом нечленораздельных звуковых комплексов, которые, не являясь речью, выполняют важную роль в их совместной стадной жизни, являются необходимым средством взаимной сигнализации. При этом, как отмечают многие ученые (Гарнер, Вебер, Брем и др.), звуки, издаваемые обезьянами, отличаются значительно большим разнообразием как по количеству, так и по своей сигнальной функции, чем звуки других животных.

          Обезьяны очень часто пользуются звуковыми сигналами. При этом в голосовых реакциях обезьян наблюдается крайне важная для понимания генезиса человеческой речи закономерность: проявление звуковой реакции, частота ее проявления, количество звуковых комплексов и их акустическая специфика обусловлены прежде всего характером взаимоотношения между собой особей данного стада, а также отношением данного стада к другим животным. Чем чаще сталкиваются между собой обезьяны, чем разнообразнее формы этого столкновения, тем чаще проявляются голосовые реакции, тем многообразнее формы проявления этих реакций.

          Звуковые сигналы сопровождают обычно такие формы взаимодействия обезьян, которые выражаются в спаривании, драке, угрозе друг другу, игре, совместном преследовании других животных, убегании от опасности, нахождении пищи и дележе ее, взаимном обыскивании, защите детеныша, борьбе из-за самок и т. д. и т. п. Большая спаянность членов стаи или стада неизбежно связана с разнообразными взаимоотношениями, что обусловливает возникновение потребности в сигнализации, которая осуществляется главным образом с помощью звуков, а также мимики, пантомимики и жестов.

          Звуковые реакции проявляются главным образом в ситуации, вызывающей у обезьян то или иное эмоциональное возбуждение. В спокойном состоянии животные вообще, обезьяны в частности, значительно реже произносят звуки. Каждый вид деятельности животного сопровождается специфическими звуками, приуроченными именно к данной ситуации и к соответствующему, вызванному этой ситуацией, эмоциональному состоянию животного. Каждый звуковой комплекс имеет более или менее фиксированную материальную форму и, являясь условным сигналом, вызывает у других членов данного стада более или менее однозначную реакцию. (СНОСКА: «Мало или обобщенно реагируя на посторонние звуки, обезьяны четко различают звуки, свойственные данному виду, и отвечают на них целесообразными действиями. Сигнальное значение определенных звуков засвидетельствовано в эксперименте над макаками. Услышав воспроизведение фонографической записи свойственных им звуков, они всегда ведут себя в соответствии со значением воспринятых звуковых сигналов» (В. В. Бунак, Происхождение речи по данным антропологии, Сб. «Происхождение человека и древнее расселение человечества», изд. Академии наук СССР, М. 1951, стр. 251)

          Исследователи звуковых сигналов у животных отмечают, что существенным моментом в сигнальной функции звука является не столько качество звука самого по себе, место и способ его образования, сколько его сила, ритм, интонация и, что очень важно, всегда сопровождающие его самые разнообразные мимические, пантомимические движения и жесты животных. Если мы, например, войдем в стадо обезьян и приблизимся к какой-либо более или менее привыкшей к человеку обезьяне и будем произносить звуки, обычно издаваемые самими обезьянами в знак расположения – «мля-мля-мля»,– сопровождая их соответствующей благожелательной мимикой, то обезьяна подойдет и будет ласкаться, искать в кармане лакомство, начнет копаться в голове, перебирая волосы, произнося эти же звуки. Но если мы будем произносить эти же самые звуки в другом тоне, более резко и, что самое главное, сопровождать их мимикой угрозы, сдвигая брови, округляя глаза, выставляя вперед подбородок, откидывая голову, то обезьяна, отбегая, начнет произносить тревожный резкий звук, напоминающий визг, и будет угрожать, сдвигая брови, стуча руками по земле, делая порывистые движения вперед.

          Реальный биологический смысл звуковой сигнализации определяется не только указанными выше факторами, но и конкретной ситуацией, всей совокупностью фактов, в контексте которых осуществляется эта сигнализация.

          Для того чтобы понять природу взаимной сигнализации обезьян, необходимо предварительно выяснить те условия, в которых осуществляется эта сигнализация, вскрыть факторы, лежащие в основе стадного объединения этих животных. Как показали наблюдения Н. Ю. Войтониса, Н. А. Тих и других ученых, в основе стадного объединения обезьян лежат следующие основные факторы.

          Характер размножения. Обезьяны размножаются круглый год, у них нет сезонного полового цикла и соответственно сезонного спаривания. Сексуальная связь между полами осуществляется в течение всего года. Поэтому самцы постоянно находятся вместе с самками.

          Связь матери и детеныша. В отличие от других животных у обезьян период детства очень продолжительный. Детеныш мало приспособлен к самостоятельному существованию и требует продолжительного ухода за собой. Поэтому связь матери и детеныша продолжается долго, являясь одним из условий, цементирующих стадо.

          Взаимное обслуживание и защита. Обезьяны часто прибегают к взаимному обыскиванию, которое заключается в очищении кожи от слоев отмершего эпидермиса и соринок. Во время похолодания обезьяны, соединяясь вместе, обогревают друг друга. Молодые обезьяны постоянно объединяются для игр. В естественных условиях обезьяны подвержены опасности нападения со стороны хищников, против которых они обороняются сообща.

          Эти непосредственные биологические факторы стадного объединения обезьян как бы обрастают производными факторами – прочной взаимной привязанностью. Взаимное тяготение особей друг к другу бывает настолько велико, что, например, разлучение таких обезьян, как шимпанзе, является причиной их серьезных нервных расстройств и оказывается жестоким для них наказанием.

          В структурном отношении стадо представляет собой, например у павианов-гамадрилов, объединение из 20– 30 особей, в котором, как правило, один из самцов является вожаком. Во взаимоотношениях обезьян наблюдается соподчинение слабых особей более сильным, энергичным, активным. Сравнительно сложные и постоянные формы связи между обезьянами в стаде являются основой их взаимной как звуковой, так и двигательной сигнализации.

          С точки зрения генезиса речи нас прежде всего должны интересовать звуковые формы сигнализации, явившиеся естественной основой, на которой возникала речь человека.

          Цитоархитектонические исследования мозга обезьян показывают, что у них не существует мозговых центров речи, в частности центра Брока. Исследования многих антропологов, в том числе В. В. Бунака, показали, что у обезьян, особенно человекообразных, периферический голосовой аппарат (подъязычная кость, хрящи гортани, щитовидный, перстневидный, черпаловидный, надгортанный и другие хрящи, мускулы гортани, связочный аппарат, нёбная занавеска, язык и т. п.) в некоторых отношениях имеет сходство с речевым аппаратом человека. Это обеспечивает обезьянам возможность произносить довольно разнообразные звуки. Наличие у обезьян мягкого нёба с язычком дает возможность продуцировать не только носовые, но и ротовые звуки, хотя, как указывает В. В. Бунак, ограниченная роль ротового резонатора при малом расстоянии между нёбной занавеской и входом в гортань, а также направление выдыхаемого воздуха главным образом через нос, являясь существенной причиной бедности звуков животных, и обусловливает произнесение в основном носовых звуков. Обезьяны произносят как звонкие, так и глухие звуки.

          В образовании звуков активное участие принимают легкие, гортань, маленький язычок, губы, язык, зубы и жевательные мышцы. В звуковом составе обезьян выделяются гласные и согласные звуки. Ввиду слабой развитости артикуляционных движений большинство составляют гласные звуки. Мы не можем согласиться с утверждениями Н. А. Тих о том, что у гамадрилов мы находим почти все основные гласные, свойственные человеческой речи, а именно: а, и, е, о, ы (СНОСКА: См. Н. А. Тих, Стадная жизнь обезьян и формы их общения в свете антропогенеза, 1950 (рукопись). Такое сближение, или, точнее, отождествление, звуковых единиц членораздельной речи человека со звуками низших обезьян неправомерно. Тем не менее в диффузных, нечленораздельных звуковых комплексах, произносимых обезьянами, можно вычленить отдельные элементы, в какой-то степени напоминающие указанные выше гласные звуки. Ни один из звуков не произносится обезьянами изолированно. Все они являются искусственно вычлененными элементами нечленораздельного комплекса (СНОСКА: Согласно описанию Н. А. Тих, звук «а» издается при открытом рте, задняя часть языка приподнята, струя воздуха вырывается отдельными толчками. Этот звук имеет оттенок придыхания. Получается нечто вроде «аэ». Звук «о» образуется при округленных, полусобранных в оборочку губах. Звук «ы» издается при слегка открытом рте. Звук «и» произносится при образовании губами узкой щели. Из согласных звуков можно также весьма условно выделить нечто, напоминающее м, к, х, л. Что же касается звуковых комплексов, с помощью которых осуществляется сигнализация, то их весьма приближенно можно классифицировать таким образом: «мля-мля-мля...», «ак-ак-ак...», ^y-y'y---'! «кх-кх-кх...», «о-о-у...», «о-о-о...», «а-э-э-э...» и т. п.)

          Некоторые авторы, например Н. Ю. Войтонис, выделяют 9 звуковых комплексов, другие, например Н. А. Тих, насчитывают их 18. Нам представляется, что здесь речь идет об отдельных мало ощутимых и объективно мало значимых или вовсе ничего не значащих оттенках основных звуковых комплексов. Эти оттенки касаются больше, например, силы и высоты крика, визга и т. п., т. е. того, что по существу невозможно передать буквами, а поддается только фиксации при «помощи звукозаписи. Более или менее отчетливо фиксируются именно вышеуказанные звуковые комплексы. При этом каждый из них приурочен к определенной объективной ситуации и выражает соответствующее эмоциональное состояние животного, связан с определенным кругом восприятии, отражением тех или иных предметов, явлений и их отношений (СНОСКА: например, звуковой комплекс «о-о-у...» приходилось слышать ночью, когда мы пытались приблизиться к спящему стаду. Услышав наш шорох, одна из обезьян однократно произносила этот звук, в ответ на этот сигнал все стадо просыпалось и быстро поднималось с земли на кроны деревьев. Н. А. Тих отмечает, что аналогичные звуки обезьяны произносят после того, как разлучают сблизившихся между собой особей, и что эти звуки выполняют функцию взаимного призыва. Скорее всего они выражают состояние тревоги, и вряд ли их можно рассматривать как направленный призыв.).

          Значительно выше как по своему интеллекту, так и по характеру звуковой сигнализации стоят человекообразные обезьяны: гиббоны, орангутанги, гориллы и шимпанзе. Так, гиббоны способны издавать звуки с правильной нарастающей высотой тона в пределах нескольких октав и составляют почти единственную группу млекопитающих, поющих, подобно птицам, с гармонической модуляцией. Выражая угрозу, горилла обычно произносит звуки, напоминающие лай, который переходит затем в раскатистые резкие, произносимые с некоторыми интервалами звуки, которые слышны за несколько километров. Эти обезьяны произносят кудахтающие звуки, выражающие призыв. У горилл преобладают гортанные звуки «г» и «х» и протяжные «у» (СНОСКА: См. В. В. Бунак, Происхождение речи по данным антропологии, Сб. «Происхождение человека и древнее расселение человечества», стр. 251.). Из всех антропоидных обезьян наиболее подробно изученными являются шимпанзе(СНОСКА: Например, сотрудница Иеркса Лернед составила своего рода словарь звуковых сигналов шимпанзе, которые в фонетическом отношении имеют некоторое сходство со звуками человеческой речи. Эти звуки рассматривают как сочетание глоточных, заднеязычных, носовых и губных. Весьма условно их можно передать следующим образом: гахх, гхо, хох, ко, нгак, мм, хух, кух, эй, ий и т. д.).

          Звуковой комплекс «мля-мля-мля...» произносится преимущественно взрослой обезьяной, когда она обращается к своему или чужому детенышу. Эти звуки выражают эмоцию расположения, устремление приблизить его к себе, приласкать, защитить, покормить. (СНОСКА: Звуковой комплекс «ак-ак-ак...» произносится обезьяной в тревожной ситуации: при приближении вожака или другой сильной обезьяны, при взятии корма на виду у вожака или у другой сильной обезьяны, при восприятии необычного предмета, животного и т. п. Этот звук переходит сразу же в резкий, пронзительный крик «а-э-э-э...» при явной опасности или «обиде» со стороны более сильной обезьяны. Выражая тревожное эмоциональное состояние, эти звуки часто носят обращенный характер, адресуются к вожаку, у которого слабая обезьяна ищет защиты, покровительства. Этот сигнал ориентирует вожака, порой направляет его карающие действия на обидчицу.)Звуковой комплекс «ц-ц-ц...» произносится в ситуации, когда самка обращается к вожаку, «подставляется» ему, стремясь его обыскивать. Большой интерес представляет тот факт, что этот звуковой комплекс произносится всегда во время самого процесса обыскивания, особенно в начале этого действия. Поэтому у обезьян возникла прочная связь между этими звуками и соответствующими действиями при обыскивании. И когда самка приближается к вожаку, произнося эти звуки, то они выступают объективно в роли своего рода просьбы на разрешение обыскивать его, т. е. сигнализируют (в сочетании с определенными движениями) о характере устремления самки. В ответ на эти звуки и соответствующие движения вожак позволяет себя обыскивать, а иногда отталкивает самку.

          По сравнению с низшими обезьянами, например павианами-гамадрилами, звуки шимпанзе носят более дифференцированный характер не только в акустическом, но и в функциональном отношении. Так, звуки «ох», по-видимому, выражают чувство, родственное удивлению, «ий'– гневу, «у» – неудовлетворению и т. п.

          Двигательные средства сигнализацииПодчеркивая весьма важное биологическое значение звуковых сигналов в стадной жизни животных, нельзя вместе с тем упускать из виду и тот факт, что для животных вообще, обезьян – в частности, огромное значение имеют различные двигательные реакции. Двигательные формы сигнализации, например у обезьян, осуществляются главным образом при помощи жестов, мимики, пантомимики и движений головы. Это и понятно. Поведение животных, их действия являются основной формой выражения их элементарного, конкретного мышления, его реальной действительностью. А то, что служит формой реализации восприятия, мышления, неизбежно выполняет в то же время и функцию общения. Так, например, действия вожака стада обезьян: направление его движений, скорость, с которой он перемещается, объект, на который направляются его действия, и т. п.– все это с большим вниманием воспринимается членами данного стада и вызывает определенную ответную реакцию с их стороны: следование за ним, приближение к нему, удаление и т. п. В ходе эволюции данного вида животных, в процессе индивидуального развития каждой особи в условиях стадного существования многие движения животного превратились в условный раздражитель, сигнализирующий об определенном безусловном раздражителе, с которым он вступил в прочную, закрепившуюся в результате многократного повторения связь. Поэтому было бы правильным считать, что все тело, все органы, а не только звуки животных «говорят» своими движениями о том или ином состоянии, побуждая других животных к определенным действиям. На существенное биологическое значение так называемых выразительных движений животных многократно указывали Ч. Дарвин, В. Вундт, В. Вагнер, В. Кёлер, Н. Н. Ладыгина-Коте, Н. Ю. Войтонис, Н. А. Тих и др.

          Учитывая ту колоссальную роль, которую сыграла рука в формировании человека, нас в первую очередь должны интересовать те сигнальные движения, которые осуществляются руками.

          Передние конечности обезьян как по своему строению, так и по функции существенным образом отличаются от таковых у более низко организованных животных. Не только у человекообразных обезьян, но и у низших обезьян, например павианов-гамадрилов, передние конечности обладают некоторым сходством с человеческой рукой по устройству кисти и пальцев. Руки обезьян выполняют двойную функцию: служат средством передвижения и естественным орудием, с помощью которого обезьяна манипулирует предметами, осуществляет определенные действия. Когда обезьяна сидит, то ее руки высвобождаются от функции опоры и часто выполняют роль средства сигнализации.

          Основываясь главным образом на материале, собранном и систематизированном Н. А. Тих, В. Кёлером, и частично на собственных наблюдениях, мы попытаемся проанализировать основные сигнальные функции руки обезьян, а также движений других частей их тела.

          «Жест подзывания» (СНОСКА: Жест в подлинном смысле этого слова, как средство общения, свойственен только человеку. По отношению к обезьянам этот термин мы применяем лишь весьма условно.). Глубоко правильна мысль Ч. Дарвина о том, что используемый человеком жест подзывания, как и другие жесты и выразительные движения, ставшие вспомогательным средством взаимного общения людей, своими генетическими корнями уходит в мир животных и вырос из непосредственных движений приближения одной особи стада к другой. Нам не раз приходилось наблюдать случаи, когда вожак стада павианов-гамадрилов производил движение рукой, как бы приглашающее другую обезьяну к обыскиванию. Внимательно прослеживая за такого рода действиями, можно видеть не только функционирование этого жеста, но и путь его становления, т. е. его генезис. Как правило, вожак производит движение рукой (правой или левой) вперед и к себе, смотря при этом на самку, в том случае, когда он находится в спокойном состоянии и когда самка в ответ на это движение быстро реагирует – подбегает к нему. В иных ситуациях, когда вожак возбужден и самка пассивна, он привстает, делает попытку идти к ней, снова садится, снова встает и пытается идти. Вожак повторяет эти действия до тех пор, пока самка, к которой направлены эти движения и взор, не подходит к нему. Будучи в еще более возбужденном состоянии, выражая свое «нетерпение», вожак встает и подходит к самке. Иногда она опережает его, встречая на полпути. Такие «развернутые» действия, приобретшие в силу условной связи значение сигнала призыва, постепенно сокращались, приобретая иногда чисто условную форму и функцию жеста. Движения руки, выполняющие роль подзывания, наблюдаются и в иной форме. Так, например, самка, находясь на некотором расстоянии от своего детеныша, протягивала к нему обе руки, как бы пытаясь его обхватить. В ответ на этот сигнал детеныш быстро подбегал к ней, самка обхватывала его и начинала кормить или обыскивать.

          «Жест указания». Наблюдаются многочисленные случаи, когда обезьяна побуждает другую обезьяну следовать за собой, воздействуя на нее не физически, а с помощью сигнальных движений, имеющих характер указания. Так, например, вожак стада, пытаясь увлечь за собой самку, подходит к ней, садится рядом, тут же встает, отходит, постоянно оглядываясь, возвращается, снова идет вперед и оглядывается. В ответ на эти движения самка следует за ним. Поворот головы назад к самке и вперед по направлению его движения воспринимается как кивок в ту сторону, куда он идет, увлекая за собой самку. В случае если самка не следует за вожаком, то он обнимает ее и насильно увлекает за собой.

          Очень часты случаи, когда обезьяна, находясь в состоянии конфликта с другой обезьяной, подбегает к вожаку и, пытаясь добиться его помощи, последовательно поворачивает голову и быстро бросает взгляд то на него, то на обезьяну-обидчицу, как бы фиксируя этими кивками его внимание на последней. Вожак, иногда вступаясь за обиженную, бросается на обидчицу, особенно если обиженная является его «приближенной». Обобщая аналогичные факты, Н. Ю. Войтонис пишет: «В некоторых случаях мы, по-видимому, стоим прямо у рубежа, за которым рождается указательный жест» (СНОСКА: Н. Ю. Войтонис, Предыстория интеллекта, изд Академии наук СССР М-Л. 1949, стр. 218.).

          Наблюдая за двигательными формами взаимной сигнализации у шимпанзе на о. Тенерифе, Кёлер отмечает, что эти обезьяны при помощи жестов выражают не только свои эмоциональные состояния, но и желания, побуждения, направленные на других обезьян или на другие предметы. Согласно Кёлеру, самый распространенный способ, общения при помощи жестов состоит в том, что шимпанзе начинает выполнять то движение или действие, которое она намеревается произвести или к которому пытается побудить другую обезьяну: осуществляет начальные движения ходьбы, когда стремится увлечь за собой другую обезьяну, подталкивает ее, пытается хватать, когда желает получить у другой обезьяны или человека какую-либо пищу. Все эти жесты, как и многие другие, непосредственно связаны с самим действием, от которого они постепенно отпочковываются, превращаясь в средство его обозначения. Это подтверждает правильность мысли В. Вундта о том, что указательный жест, являющийся самой примитивной формой общения в развитии речи, не наблюдается у других животных, у обезьян же этот жест находится на переходной ступени между хватательным и указательным движением.

          «Жест угрозы». Как указывал Ч. Дарвин, жест, с помощью которого один человек угрожает другому, потрясая кулаками в воздухе или стуча по столу, вырос из непосредственных движений драки, в которые он иногда и превращается. У обезьян жест угрозы, не сопровождаясь большей частью никакими звуками, всегда связан со сложным комплексом дополнительных движений: порывистыми движениями всего корпуса тела вперед, приседанием, вскидыванием бровей, округлением глаз. В зависимости от степени остроты конфликта между обезьянами жесты угрозы, по свидетельству Н. А. Тих, видоизменяются по своей форме и интенсивности, начиная от едва заметного движения одной рукой, вроде притоптывания, и кончая энергичным наскакиванием на противника. Сигнал угрозы возникает при разных формах взаимоотношения обезьян и имеет поэтому различный объективный смысл: запрет совершать какое-либо действие (брать корм, прикасаться к детенышу и т. п.), побуждение к действию, ответ на угрозу и т. п. Ответными реакциями на этот сигнал являются прекращение начатого действия, отступление слабой особи. Одним из очень распространенных средств выражения угрозы является взгляд и движение бровей. Можно наблюдать бесконечное число случаев, когда вожак стада, сидя спокойно, не произнося никаких звуков и движений рукой, одним взглядом и движением бровей оказывает исключительно эффективное регулирующее воздействие на членов стада: запрещает брать корм, прекращает драку, разрешает конфликт, отстраняет от себя нежелательную самку, сгоняет с удобного места любую обезьяну и т. п. Достаточно одного, порой трудно уловимого человеком движения бровей вожака, как другая обезьяна бросается в сторону с резким, пронзительным криком или, наоборот, приближается к нему. При этом мимические движения обезьян адресованы к определенной особи.

          «Жест расположения или разрешения». Во взаимоотношениях вожака и самок довольно часто наблюдаются другого рода движения: например, самка подходит к вожаку, поворачивается к нему хвостом, пытаясь добиться его расположения к себе. Вожак накладывает одну или обе руки на ее бедра или имитирует акт покрывания. В ответ на эти действия самка поворачивается к вожаку лицом и начинает его обыскивать.

          «Жест отстранения». Иногда вожак в ответ на указанную реакцию самки отталкивает ее от себя руками, и самка с криком отбегает в сторону. Н. А. Тих отмечает, что аналогичные сигналы производятся обезьяной и в виде движения рукой в воздухе, напоминающего отмахивание от мух. Это бывает в случаях, когда более сильная обезьяна старается согнать с удобного места более слабую. В результате последняя покидает данное место. Своеобразной модификацией жеста отстранения является отворачивание вожаком головы в сторону от обезьяны, просящей о помощи. Последняя в таких случаях прекращает свои домогательства.

          «Жест просьбы». С точки зрения генезиса изобразительных движений рукой большой интерес представляют те движения, которые в самом условном смысле можно было бы назвать жестом просьбы. Нам не раз приходилось наблюдать случаи, когда самка подходит к вожаку стада, произносит звуки «ак-ак-ак...», смотрит ему в глаза, протягивает при этом одну руку к его шерсти и, не прикасаясь к ней, производит рукой в воздухе движения, в сокращенном виде воспроизводящие движения при обыскивании. Самец накладывает свои руки на ее бедра. Она поворачивается, приближается к нему, произносит цокающие звуки «удовлетворения» и начинает обыскивать его.

          Наряду с вышеописанными жестами обезьян у них наблюдаются и другие, например движения взаимного объятия при встрече, имитация покрывания, жесты контакта, выражающиеся в легком прикосновении к шерсти другой обезьяны, и т. п.

          Существенным фактом, заслуживающим большого внимания наблюдателя за стадной жизнью обезьян, является то, что все вышеописанные двигательные сигналы носят адресованный характер, они направлены к определенной обезьяне, выражают активное побуждение к совершению определенного действия и являются важной формой взаимной сигнализации этих высокоорганизованных животных.

          Таковы основные средства, с помощью которых обезьяны осуществляют взаимную сигнализацию в естественных условиях своей жизни. Все эти средства сигнализации существенным образом отличают обезьян от других, ниже их стоящих животных и являются одним из важных объективных показателей сравнительно высокого уровня их интеллектуального развития.

          Известно, что каждый организм обладает огромным запасом еще не осуществившихся возможностей как в физиологическом, так и в психическом отношениях. То, что в виде своего рода дремлющих сил, или потенциально, заложено в психике животных вообще, обезьян – в частности, и лишь спорадически проявляется в естественных условиях их существования, наиболее полно и систематически раскрывается в искусственно созданных условиях эксперимента. Само собой понятно, что никакой самый искусный эксперимент с животным не может создать того, чего в качестве возможности не было бы заложено в самом животном. Но также понятно и то, что эксперимент при условии умело подобранной системы стимуляции может превратить свернутую естественную возможность в раскрытую действительность. Иначе говоря, эксперимент дает возможность уяснить уровень развития поведения животного в его перспективе, что имеет существенное значение для решения проблемы биологических предпосылок к возникновению человеческой речи.

          Экспериментальные исследования, направленные на выяснение средств общения у обезьян, велись учеными в двух планах: вырабатывались как звуковые, так и двигательные сигналы. Многочисленные опыты, проведенные Н. А. Тих и ее сотрудниками, со всей убедительностью показали, что если в качестве исходного материала взять звуки обезьяны, связанные с какими-либо ее эмоциями, то выработать произвольную звуковую сигнализацию, выражающую требование какой-либо приманки, оказывается невозможным.

          Но у обезьян значительно легче вырабатываются навыки двигательной сигнализации. Так, например, Л. И. Улановой были проведены опыты, которые ставили своей задачей выяснить, возможно ли научить обезьян подавать условные знаки, сигнализирующие о потребности в пище, и при этом разными знаками выражать потребность в разном сорте пищи. Результаты этих опытов показали, что обезьяну можно научить подавать рукой сигналы, предварительно приучая ее складывать пальцы в разных комбинациях.

          Автору этих строк в 1939, 1940 и 1946 гг. пришлось проводить эксперименты с обезьянами по выработке двигательных сигналов – жеста указания на определенный предмет, зачаточных форм изобразительного жеста, ответных реакций на жесты экспериментатора и др.

          Экспериментальные исследования показали, что низшие обезьяны обладают способностью к двигательному подражанию и что они сравнительно легко научаются правильно реагировать на жесты, эскизно изображающие те действия, к совершению которых обезьяна побуждается со стороны экспериментатора. Эти опыты вместе с тем убеждают нас в том, что обезьяны стоят значительно выше по своим возможностям адекватно реагировать на сигналы человека, чем по способностям сигнализировать сами. В этом отношении невольно напрашивается аналогия с особенностями развития речи у ребенка, у которого пассивная речь, т. е. понимание речи других, всегда опережает в своем развитии активную речь, т. е. умение самого говорить. Такое соотношение, по-видимому, является общей закономерностью, характерной и для развития речи ребенка и для сигнальной деятельности животных.

          Сравнительный анализ как звуковых, так и двигательных сигналов показывает, что движения, жесты играют важную сигнальную функцию в жизни обезьян. Многие исследователи неоднократно отмечали тот факт, что у обезьян наиболее высоко развитыми являются зрительный и моторный анализаторы, т. е. те нервно-мозговые аппараты, с деятельностью которых связана именно двигательная сигнализация. Двигательные сигналы (мимика, жесты и т. п.) более тесно связаны с действиями, посредством которых обезьяны удовлетворяют свои биологические потребности: пищевые, сексуальные и т. п. Именно двигательные сигналы являются основной формой проявления мышления обезьян, носящего по своей природе наглядно-образный и действенный характер.

          Звуковые сигналы, играющие очень важную роль в жизни обезьян, в значительно большей степени, чем жесты, движения, связаны с эмоциями, они более опосредствованно связаны с действиями животных и тем более с предметами, на которые направляются эти действия. Само устройство голосового аппарата, характер расположения частей голосовых связок у обезьян указывает на то, что звуки, произносимые обезьянами, носят непроизвольный характер и являются результатом не индивидуального развития данной особи, а передаются по наследству, хотя реальный сигнальный смысл инстинктивно издаваемых звуков формируется в процессе индивидуального развития животного, в процессе его взаимоотношения с другими членами данного стада.

          Как общебиологическое, так и физиологическое объяснение выразительных движений у животных, в том числе звуковых сигналов, впервые дал Ч. Дарвин, который в решении этих вопросов вплотную подошел к раскрытию условно-рефлекторного механизма, столь обстоятельно впоследствии обоснованного И. П. Павловым и его учениками. Из всех принципов, которые были вскрыты Дарвином, следует особо выделить принцип ассоциации полезных привычек и принцип иррадиации нервного возбуждения. Дарвин писал, что «при сильном возбуждении сенсорной сферы мышцы тела вообще приводятся в состояние сильнейшей деятельности; в результате этого животное издает громкие звуки, сколь бы молчаливо оно ни было вообще и как бы мало полезны эти звуки ни были... Невольные и бесцельные сокращения мышц груди и гортани, возбуждаемые вышеописанным образом, и послужили, быть может, начальным толчком к издаванию голосовых звуков» (СНОСКА: Ч. Дарвин, Сочинения, т. 5, стр. 744, 745.). Как замечательно показал Дарвин, выразительные движения, являющиеся результатом тех или иных эмоций (ярости, страха и т. п.), связаны с определенными действиями животного: нападением на другое животное, защитой, сексуальными актами и т. п. Когда животное приходит в состояние сильного эмоционального возбуждения, например при ярости, стремясь напасть на другое животное, то у него ускоряется дыхание, изменяется сердцебиение, усиливается кровяное давление, напрягается мускулатура, поднимается шерсть, оскаливается пасть, обнажаются зубы и т. п. По мысли Дарвина, эти непроизвольные движения, предваряющие жизненно важные акты поведения, имеют очень большое значение, служа средством общей мобилизации организма для осуществления напряженной схватки, часто решающей вопросы жизни и смерти животного. В этом общем напряжении организма напрягаются и голосовые органы. В результате животное непроизвольно произносит звуки. «Изменение глубины и частоты вдоха,– пишет В. В. Бунак,– сопровождается сужением или расширением гортанной щели, напряжением или расслаблением голосовых связок, движением челюстей, языка, мягкого нёба. Создается изменение надгортанной трубки, в результате которого возникает звук» (СНОСКА: Происхождение речи по данным антропологии, Сб. «Происхождение человека и древнее расселение человечества», стр. 253,).

          Вскрыв органический и биологический источники возникновения звуков у животных, Дарвин вместе с тем дал глубоко научное объяснение сигнальной природы голосовых реакций. Он считал, что инстинктивно издаваемые животным звуки появляются одновременно с определенными, полезными для жизни животного действиями. В результате такого совпадения звуки ассоциируются в мозгу животного с соответствующими действиями и в силу этого приобретают биологически важный смысл, предупреждая других животных об опасности, наличии пищи и т. п.

          Согласно учению И. П. Павлова, голосовые и двигательные реакции животных возникают под влиянием конкретного восприятия тех или иных раздражителей, которые в ходе жизни животного получили для него значение безусловного раздражителя. Объективное значение звукового или двигательного сигнала относительно, условно в том смысле, что оно полностью определяется сложившимся в ходе индивидуального развития животного особым отношением к безусловному раздражителю. Иначе говоря, само отношение сигнального звукового или двигательного раздражителя к организму опосредствовано отношением к другому явлению, приобретшему для организма непосредственный биологический смысл. Звуки и жесты сами по себе не имеют и не могут иметь для животного непосредственного биологического значения. Так, звуки хищного зверя не разрушают маленького животного: это делают зубы и когти хищника. Звуки истребляемого животного не служат пищей для хищника: он питается мясом и кровью своей жертвы. Не имея сами по себе непосредственного биологического смысла для животных, звуковые и двигательные сигналы приобретают опосредствованный биологический смысл: они извещают животное о том, что служит для него средством удовлетворения пищевой, сексуальной и т. п. потребностей, составляет опасность для его жизни. В ответ, например, на такой условный раздражитель, как вид опасного животного, хищника, другое животное отвечает криком и бегством. Эти реакции, будучи следствием восприятия хищника, выполняют роль причины, вызывающей аналогичные реакции у других членов данного сообщества.

          Изложенные выше факты убеждают нас в том, что функционирование как звуковых, так и, в особенности, Двигательных сигналов у животных находится в непосредственной связи не только с эмоциями, но и с познавательными процессами. Животное произносит звуки или производит сигнальные действия, жесты в результате восприятия тех или иных предметов и их связей. Иначе говоря, звуки и жесты являются материальной формой реализации того способа отражения, который характерен для животных. При этом если звуковые и двигательные сигналы всегда связаны с восприятием и конкретным мышлением обезьян, то их восприятия и мышление далеко не всегда связаны со звуками и жестами. Вряд ли можно сомневаться в том, что звуковой сигнал, подаваемый обезьяной, заметившей опасность, вызывает в мозгу другой обезьяны, которая в данный момент не воспринимает этой опасности, то или иное представление об этой опасности, представление, которое базируется на многократном восприятии в прошлом такой же опасности, восприятии, которое неоднократно сочеталось с выражением аналогичной эмоции аналогичными звуками. Животное произносит те или иные звуки не потому, что оно преднамеренно желает предупредить или сообщить о чем-либо другому животному, а, наоборот, оно предупреждает или сообщает ему о чем-либо потому, что оно произносит соответствующие звуки, возникновение которых обусловлено не внутренними соображениями, а внешними воздействиями, на которые животное непосредственно реагирует, не сообразуясь с тем, какие последствия эти звуки могут вызвать. Если и можно говорить о наличии преднамеренной направленности звуковых сигналов у таких высших животных, как антропоидные обезьяны, то лишь в самой зародышевой форме. Звуки животных, явившись генетической предпосылкой начальных ступеней человеческой речи, сами по себе не являются речью ни по своей функции, ни по структуре.

          Чтобы понять причину скудости звуковых и двигательных средств общения у животных, следует иметь в виду, что даже антропоидные обезьяны обладают мышлением лишь в его зачаточной, элементарной форме. Отсутствие у животных речи объясняется не только низким уровнем развития их мозга, мышления по сравнению с человеком, но и, самое главное, тем, что лежит в основе развития мозга, мышления и речи,– довольно бедными взаимоотношениями обезьян с действительностью и между собой в условиях стадного существования. Отражение действительности обезьяной не опосредовано звуковыми и двигательными средствами общения, хотя сигнальная функция средств общения всегда опосредована отражением действительности. Животные вообще, обезьяны – в частности, воспринимают окружающий мир, так сказать, лицом к лицу, а не через опыт коллектива, как это имеет место у человека. Их взаимоотношение с окружающей природной средой ограничивается приспособлением к среде, собиранием готовых продуктов питания и защитой от хищных зверей. Их же взаимоотношения в рамках данного стада ограничиваются моментами спаривания, ухода за детенышем и взаимным обыскиванием. Это, пожалуй, самое главное, что их соединяет, что создает условия для общения. В основном же, живя территориально в сообществе, каждая особь живет своей особой индивидуальной жизнью. В жизни обезьяньего сообщества нет единого объединяющего начала, в котором могла бы концентрироваться их совместная, прочно спаянная жизнь. У них нет ни единой цели, ни единых средств ее удовлетворения, словом, у них нет ни трудовой деятельности, ни средств ее осуществления – орудий. Этим именно и объясняется, что у обезьян нет потребности в речевом общении. Грубо говоря, обезьяны не нуждаются в речи потому, что им нечего оказать друг другу. И психолог Иеркс неправ, когда он утверждает, будто бы у обезьян есть что сказать, но сказать они не могут. То немногое, что животные, «даже наиболее развитые из них, имеют сообщить друг другу, может быть сообщено и без помощи членораздельной речи» (СНОСКА: Ф. Энгельс, Диалектика природы, Госполитиздат, 1955, стр. 135. 25). Однако общий уровень развития антропоидных обезьян: сложное строение мозга, органов чувств, периферического голосового аппарата, пятипалой конечности, сложные формы психической деятельности, средства общения (звуковые и двигательные), стадный образ жизни со сравнительно сложными взаимоотношениями особей внутри стада – все это резко выделяет этих высших животных из всего остального животного царства. Антропоидные обезьяны находятся на таком уровне развития, который был, видимо, характерным для далекого, еще животнообразного предка человека, находившегося на пути к началу трудовой деятельности в условиях коллектива, формированию членораздельной речи и сознания.

          Условия формирования языка и способы связи звуком и образомЧто касается вопроса о том, какие объективные условия могли породить у предков человека потребность во взаимном общении, то на него может быть дан такой ответ: потребность во взаимном общении родилась в условиях коллективной трудовой деятельности, направленной на удовлетворение материальных потребностей человека. Объяснение возникновения языка из процесса совместного труда и вместе с трудом является, по словам Энгельса, единственно научным и правильным. Язык возник закономерно как необходимое орудие связи людей с природой через их взаимную связь между собой, которая неизбежно складывалась и упрочивалась в процессе труда, коллективной охоты на крупных животных.

          Начало формирования речи обычно связывают с переходом полуживотного предка человека к искусственному изготовлению и систематическому использованию орудий трудовой деятельности. Это и понятно. Переход к изготовлению орудий, вызванный целями охоты, был связан с существенной перестройкой во всем образе жизни первобытного человека, во взаимоотношениях людей, а также в характере их мышления, что не могло не получить своего выявления и в средствах взаимного общения. Изготовление искусственных орудий и их использование поставило первобытных людей перед необходимостью более тесного контакта между собой, более упорядоченного контроля и наблюдения со стороны одних за деятельностью других, более частых случаев надобности в обмене опытом, навыками и впечатлениями. Формируясь как важнейшее средство взаимного общения людей, речь вместе с тем формировалась и как необходимое орудие мышления. Выражаемое с помощью речи мышление в ней и осуществлялось. По мере развития мышления, основанного на развитии трудовой деятельности, вместе с мышлением развивалась и речь.

          Исследование проблемы происхождения речи требует выяснения не только условий, породивших потребность в общении, но и выяснения того, какие средства могли быть использованы для удовлетворения этой потребности. Высшие обезьяны, типа австралопитеков, а потом и питекантропы, унаследовали от своих предшественников, более низко организованных обезьян, сравнительно высокоорганизованное строение анатомо-физиологического аппарата при помощи которого они могли произносить весьма разнообразные звуки, порядка нескольких десятков. Унаследованные от животных предков звуки и послужили основным материалом, или биологической предпосылкой, формирования звуковой речи человека. Признавая генетическую связь между человеком и животными, мы вообще не можем себе представить иного источника звукового материала языка. Вторым, дополнительным источником возникновения звукового материала для формирования и дальнейшего развития речи послужили многочисленные звуки других животных, а также звуки природы, которым не могли не подражать первобытные люди, обладавшие, по всей вероятности, вообще более высоко развитыми способностями к подражанию, чем это имеет место у животных, в особенности у обезьян. И, наконец, третьим источником уже развития звукового материала речи послужили всевозможные видоизменения наличных звуков.

          В решении проблемы происхождения языка нельзя обойти такой важный и вполне закономерный вопрос: какими могли быть способы связи между звуком и образом предмета?

          Для нас теперь вопрос о том, почему тот или иной предмет называется тем, а не иным словом, кажется, не имеет смысла. Мы не усматриваем в соотношении наименования и наименованного необходимой связи. А между тем этимологический анализ слов убеждает нас в том, что наименование предметов, как правило, носит вполне мотивированный характер (СНОСКА: «В создании языка нет произвола, а потому уместен вопрос, на каком основании известное слово значит то именно, а не другое» (-4. Л. Потебня, Мысль и язык, изд. 2, Харьков 1892, стр. 104).

          В решении этого вопроса следует четко разграничить два плана: генетический и современное состояние языка. Что касается современного состояния, то наименование предметов происходит с учетом уже исторически сложившегося значения слова. И мотивированность названий определяется не материальной, а смысловой стороной слова. Совсем по-другому исторически возникало наименование предметов, когда еще не было никакой языковой традиции, когда полуживотные предки человека унаследовали от животных звуки, не имеющие того смыслового содержания, которое они приобрели впоследствии.

          По своему физиологическому и психологическому механизму возникновение речи является результатом прочной фиксации в мозгу условно рефлекторной связи или ассоциации между определенным звуком, который человек слышал и произносил, мускульным движением речевых органов, образом предмета, который вызывал данную звуковую реакцию, и, наконец, впечатлением от тех последствий, которыми сопровождался данный звук. В силу еще слабо развитых внутренних тормозных процессов в коре головного мозга безудержные эмоции пронизывали собой всю деятельность дикаря, получая свое материальное воплощение как в различного рода органических движениях, так и во внешних движениях: мимике, пантомимике, жестах и, наконец, в движениях мышц речевого аппарата, продуцировавших всевозможные звуки. Ввиду того что возникновение различных эмоций вызывалось воздействием различных предметов и явлений внешнего мира, нет ничего удивительного в том, что ассоциативная связь между определенным комплексом предметов и звуковым комплексом, сигнализировавшим о них, могла осуществляться и через эмоциональную сферу первобытного человека. Этот принцип связи между предметами и звуковыми комплексами включал в себя довольно широкий круг явлений: эмоциональные выкрики в ситуации угрозы, нападения, призыва, драки, удовлетворения тех или иных потребностей, предупреждения, побуждения, произнесение звуков, сопровождавших те или иные трудовые операции, и т. п. В силу того, что наши предки были общественными животными, жили и трудились в условиях стада, неоднократно издаваемые ими звуки в определенной ситуации, воздействуя на кору их мозга, вызывали образование временной связи между данными звуками и тем, что их сопровождало. Постоянно меняющиеся и варьирующиеся объективные раздражители, тысячекратные повторения на практике этих связей – все это обусловливало дифференциацию и обобщение этих связей и их усложнение. Развитие аналитико-синтетической деятельности слухового и речедвигательного анализаторов происходило под постоянным контролем жизненной практики. Многократное удовлетворение соответствующей потребности организма служило средством подкрепления целесообразной голосовой реакции и адекватного восприятия звуков, закрепляя в мозгу полезные связи, а неудачи затормаживали ненужные, нецелесообразные связи.

          Поворотным пунктом, отделяющим начало развития речи в собственном смысле этого слова от сигнализации животных, явился, как можно предположить, тот период во взаимном общении человеческого предка, когда нечленораздельный звуковой комплекс перестал быть связанным с эмоциями и вступил в связь с реальными предметами или, говоря точнее, с образами этих предметов, а образы – со звуковыми комплексами. Звук из средства непроизвольного выражения эмоции превратился в средство преднамеренного обозначения предметов. Этот переход осуществился вместе с переходом в процессе труда психики высших животных в примитивное стадное сознание человека. Только тогда, когда определенный комплекс звуков вступил в связь преимущественно с определенной деятельностью человека и предметами, включенными в нее, и постоянно воспроизводился с появлением этих действий и предметов, только тогда животнообразные звуки превратились в элементарную речь человека. На эту особенность человеческой речи, отличающей ее от сигнализации животных, указывали исследователи прошлого (СНОСКА: Л. Гейер писал, что «отличительным признаком человеческого языка является именно то, что в нем объект обозначается звуком, напоминающим только этот объект, что язык помогает различать видимый предмет не по тому чувству, которое он возбуждает в нас, не поскольку видимый предмет внушает страх или манит, причиняет боль или удовольствие, а исключительно по его видимым признакам...» (цит. по книге Л. Нуаре, Орудие труда и его значение в истории развития человечества, Государственное издательство Украины, 1925, стр. 75). Так, Р. Декарт отмечал, что знаки речи, служащие для изображения объектов, не имеют отношения к выражению страдания или других аффектов. Декарт исключил из языка не только звуковые выражения боли и радости, но также и то, что приобретается путем дрессировки.

          В процессе образования условно рефлекторной связи между звуковыми комплексами, их слухо-двигательными ощущениями, определенными эмоциями, образами предметов и действиями, по всей вероятности, огромную роль играли мимика и всевозможные жесты (СНОСКА: Их роль настолько велика, что без жестов трудно себе представить путь формирования этой связи. Достаточно обратиться к обезьянам, чтобы убедиться, что последние, как правило, произносят звуки в сопровождении мимики и жестов.). Жест определял направленность звука и тем самым закреплял его за определенным предметом, превращая звук, выражавший эмоцию, в знак вещи. В ходе трудовой деятельности, которая на начальных ее этапах осуществлялась еще без тесного контакта и сплоченности стада, постепенно развилась способность к преднамеренному воздействию одной особи на других членов стада при помощи звуков и жестов. Осмысленный характер общения включает в себя осознанное отношение слова к обозначенному предмету и к предполагаемому результату воздействия произносимого слова на другого человека. Это и составляет сущность человеческой речи с самого начала ее возникновения. Таким, по-видимому, был основной способ образования связи между звуком и образом.

          В истории науки велось немало споров о том, в какой мере первобытный язык обязан своим происхождением принципу звукоподражания, т. е. в какой мере названия были составлены в подражание звукам, характеризующим предметы и действия, обозначаемые этими названиями. Нет никаких оснований считать, что звукоподражание не играло никакой роли в процессе формирования языка, так же как нет оснований и для того, чтобы считать звукоподражание основным и тем более единственным способом образования связи между звуком и образом. По всей вероятности, звукоподражание играло известную роль в процессе формирования языка. Но эта роль была очень ограниченной, и не она определила общую линию формирования языка.

          Сфера действия звукоподражания была ограничена теми предметами и явлениями, которые могли производить звуки. Это, разумеется, совсем не означает, что все способные издавать звуки предметы наименовывались только по этому принципу. Звукоподражание, по-видимому, не было, не могло быть совершенно точным. Необходимо было только то, что его могли узнавать в реальном контексте жизни те, к кому оно было обращено. В любом современном языке существует довольно большое количество слов, в которых еще отчетливо чувствуется на слух их звукоподражательная природа. Даже не занимаясь специально кропотливым подбором подобного рода слов, а приводя те из них, которые случайно всплывают в памяти, можно было бы составить длинный их перечень, не допуская при этом никаких натяжек (СНОСКА: Например: гром, греметь, шелестеть, шуршать, шипеть, шептать, шуметь, хохотать; шлепать, дышать,– пыхтеть, кряхтеть, грохотать, бурчать, жужжать, визжать, дребезжать, журчать, булькать, мурлыкать, пищать, мяукать, квакать, свистеть, сопеть, сморкаться, гудеть, звенеть, реветь, рвать, трещать, хрюкать, мычать, каркать, кудахтать, кашлять, чихать, куковать, лаять, ойкать, айкать, аукать, ухать, бухать, плюхнуться, трепетать, чмокать, сосать, хлюпать, хлопать, хлестать, скрипеть, лязгать, барабанить, бренчать, топать, ляскать, чавкать, плескать, сверлить, громыхать, клокотать; ржать, рычать, чирикать, скрести, полоскать, хрустеть, хлебать, махать, тявкать, кукарекать, трепыхаться, бурлить, сипеть, дзинькать, урчать, бубнить, скрежетать, тарахтеть, щелкать, храпеть, хрипеть, драть,улюлюкать, царапать, курлыкать, цокать и т. д. и т. п.). Это только некоторые корневые слова, на базе которых образовано несколько сот производных слов. Таким образом, слов звукоподражательного характера в языке существует далеко не ничтожно малое количество. При этом все они являются широко распространенными обиходными словами, выражающими бытовые понятия, которые, по всей вероятности, сложились у человека в основной своей массе еще в глубокой древности.

          При рассмотрении этого вопроса следует иметь в виду и то обстоятельство, что слова современного языка отстоят от своей колыбели по времени на сотни тысяч лет, претерпев на своем долгом пути несметное количество переносов с одного предмета на другой; слова заимствовались из других языков, сращивались с другими словами, подвергались неоднократным внутриструктурным звуковым изменениям. Они сокращались и увеличивались, обрастали сложной системой морфем и т. п. И было бы просто чудом, если бы в зрелом облике большинства звукоподражательных слов мы смогли узнать природную наивность их раннего детства(СНОСКА: Чтобы убедиться в том, как в слове маскируется его подражательная природа по мере переноса его с одного предмета на другой, сошлемся на весьма характерное наблюдение Дарвина над своим внуком.).

          Ребенок, только что начинавший говорить, называл утку словом квак, в силу специальной ассоциации он стал называть так и йоду. Далее он стал употреблять этот термин для обозначения всех птиц и насекомых, с одной стороны, и все жидкие вещества, с другой.

          Проявление принципа звукоподражания стало осуществляться, по-видимому, значительно позже, чем использование звуков, унаследованных от животного предка. Звукоподражание предполагает преднамеренное наименование предметов и явлений на основе выделения одного из характерных для данного предмета признаков, воздействующих на слух первобытного человека.

          Звуковой раздражитель опять-таки по принципу ассоциации связывался в мозгу человека со зрительным образом этого предмета. Подражание этому звуку порождалось потребностью сообщить другим членам коллектива об этом предмете. Образовывалась и закреплялась прочная условная связь между образом и мыслью о предмете, издававшем звук, со слуховым образом звука и с кинетическими ощущениями речедвигательного аппарата. Таким образом, звукоподражание было также основано на принципе условно рефлекторной связи, которая, в отличие от эмоциональных звуков, осуществлялась преднамеренно. Звуковой комплекс, подражательно изображающий один из характерных признаков предмета – звучание, становился наименованием предмета в целом. И не только именно данного индивидуального предмета, а распространялся на весь класс однородных предметов, являясь средством их обобщенного отражения. Связь слова с обозначаемым предметом была сначала довольно ощутимой и потому вполне доступной примитивному сознанию дикаря. Из всех способов голосовой сигнализации подражательные звуки всего понятнее и ощутимее выражают представление данного предмета или действия. Тот факт, что язык детей заключает в себе немалый звукоподражательный элемент, говорит за то, что принцип, играющий какую-то роль в детской речи (несмотря на социальную речевую среду), должен был играть какую-то роль и в происхождении языка. Но в каких размерах этот принцип играл роль в генезисе языка, трудно сказать даже приблизительно.

          Итак, в основе наименования предметов и явлений реального мира лежал не один какой-либо принцип, а несколько принципов. Первобытный человек использовал все доступные ему возможности для удовлетворения своей настоятельной жизненной потребности во взаимном общении.

          Основные ступени формирования речиВвиду того что процесс становления человека, длившийся около миллиона лет, не представлен памятниками письменности, нет возможности сколько-нибудь достоверно и точно судить о том, как именно общались между собой первобытные люди. Можно говорить только об общей линии или тенденции развития средств звуковой сигнализации. Весьма обобщенно, без детализации можно было бы наметить две основные ступени в становлении речи– период, когда еще не существовало членораздельной речи в собственном смысле слова, и период ее появления.

          Известно, что членораздельная речь со всеми свойственными ей особенностями, как структурными, так и функциональными,– это чрезвычайно сложное явление. Она возникла, разумеется, не сразу, как не сразу возник и сам человек с его подлинно человеческим мышлением. Она явилась результатом длительного развития трудовой деятельности первобытного человека, его мышления, все усложняющихся социальных связей, мозга и периферического речевого аппарата. Вполне логично предположить поэтому, что до возникновения членораздельной речи предки человека общались между собой такой речью, которая не обладала основными признаками членораздельности. Косвенным подтверждением этого положения является формирование речи у детей, которое начинается с мало дифференцированных звуков и движется по пути все большей их дифференциации. Серьезным доводом в пользу того, что древнейшие предки человека не обладали членораздельной речью, являются данные палеоантропологии. Строение коры головного мозга и периферических органов речи древнейших людей – питекантропов и синантропов – не было приспособлено для продуцирования членораздельных звуков. Звуковая речь была доступна этим людям лишь в самых начальных ее формах, не связанных с тонкой работой органов артикуляции (СНОСКА: «Изучение эндокринных муляжей,– пишет В. В. Бунак,– позволяет установить, что древнейшие гоминиды – питекантроп и синантропы – хотя и имеют в три раза более крупную массу мозга (в сравнении с шимпанзе), сохраняют многие особенности антропоморфного типа: малую высоту мозга, больший наклон оси височной доли, больший выступ по медиальной линии в орбитальной части, широкую щель между полушариями мозга, угловатый затылочный полюс, отсутствие определенно выраженной асимметрии, примитивное строение средней лобной борозды и др. Весь этот комплекс указывает на сравнительно малое развитие теменно-височной и фронтальной областей, т. е. участков коры, с которыми преимущественно связаны функции речи и процесс мышления» (Сб. «Происхождение человека и древнее расселение человечества», стр. 245-246).

          Нечленораздельная речьНечленораздельная речь – это такое средство взаимного общения первобытных людей на ранней стадии их развития, для которого, по-видимому, было характерным отсутствие системы четко дифференцированных, противопоставляемых друг другу звуковых единиц языка. В нечленораздельной речи противополагались друг другу не отдельные звуки, выделенные из смысловых единиц в качестве фонем, а целостные комплексы звуков, обладающих относительно самостоятельным смыслом. Давая примерную характеристику нечленораздельной речи с ее фонетической стороны, известный русский языковед Л. В. Щерба писал: «Совершенно естественно думать, что на заре человеческой речи несколько внеязыковых звуковых жестов человека, начинавших употребляться с речевыми намерениями, были сложными артикуляциями (комплексами артикуляций – одновременных и последовательных) и при своей малочисленности не образовывали системы по своим сходствам и различиям друг с другом, а потому, не разлагаясь на звуковые элементы, противополагались друг другу целиком и являлись таким образом «слово звуками», если можно так выразиться. Это были «диффузные» или «нечленораздельные» звуки, которые были диффузными с биологической точки зрения только в том смысле, что говорящие не умели их дифференцировать, не имея к тому повода» (СНОСКА: Л. В. Щерба, О диффузных звуках», «Академику Н. Я. Марру XLV» (Юбилейный сборник), изд Академии наук СССР, М –Л. 1935, стр. 453.). Само собой разумеется, что в течение столь длительного периода нечленораздельная речь не могла быть одинаковой. Она существенным образом видоизменялась по пути все большего и большего накопления элементов членораздельности.

          Видимо, с известной степенью достоверности можно утверждать, что членораздельная речь со всеми свойственными ей особенностями могла сложиться лишь у человека современного типа строения, т. е. у кроманьонца, а предшествовавшие ему формы становившегося человека, за исключением неандертальца, представлявшего переходную ступень к кроманьонцу, общались между собой преимущественно нечленораздельной речью-мало дифференцированными звуками и всевозможными жестами. У них имелись, по-видимому, лишь зачатки членораздельной речи.

          Описывая низшую ступень дикости, Л. Г. Морган в книге «Древнее общество» отмечает, что этот период начался с младенчества человеческой расы и что к этому периоду относится начало членораздельной речи(СНОСКА: См Льюис Г. Морган, Древнее общество, изд. Института народов Севера ЦИК СССР, Л. 1934, стр. 9.). При этом в работе Моргана подчеркивается, что переход от языка жестов и несовершенных звуков к членораздельной речи осуществлялся очень медленно. Конспектируя эту работу Моргана, Маркс подчеркивает приведенные мысли (СНОСКА: См. «Архив Маркса и Энгельса», т. IX, 1941, стр. 1.). Низшая ступень дикости охватывает период от самого начала очеловечивания обезьяны до неандертальца включительно, т. е. весь период развития первобытного стада. «Реальной гранью между низшей и средней ступенями дикости является завершение становления самого вида современного человека (Homo sapiens)»(СНОСКА: С. П. Толстое, К вопросу о периодизации истории первобытного общества, «Советская этнография» ? 1, 1946 г., стр. 28.). Таким образом, низшая ступень дикости охватывает около 800 тысяч лет, в течение которых первобытный человек положил лишь начало членораздельной речи. А до этого начала, которое может быть отнесено, видимо, лишь к неандертальскому человеку, предки человека общались еще нечленораздельной речью (СНОСКА: Я. Я. Рогинский считает, что «есть основания полагать (насколько это позволяют палеоантропологические исследования), что неандертальский человек уже начал пользоваться членораздельной речью» («Проблемы позднейшего этапа эволюции человека». Труды института этнографии, Новая серия, II, изд. Академии наук СССР, 1947, стр. 20). Примитивные формы труда и стадный образ жизни первобытных людей вполне могли обслуживаться именно такой речью.

          На начальной ступени развития нечленораздельной речи, по-видимому, еще не было слов, противопоставляемых в предложении, а были так называемые «слова-предложения». На более поздней стадии отдельные смысловые комплексы выделились в слова, из которых составлялись предложения. Но слова еще не обладали системой грамматических форм. Вот тот весьма общий комплекс примерных признаков, характеризующих нечленораздельную речь в динамике ее развития на пути к членораздельной речи. О ранних формах нечленораздельной речи возможно говорить, начиная, по-видимому, лишь с питекантропа и уже наверное с синантропа и кончая ранним неандертальцем. О речевом общении, следовательно, можно говорить лишь применительно к первобытным людям, которые вели стадный образ жизни и умели изготовлять искусственные орудия труда. Что же касается австралопитеков, то они представляли собой всего-навсего высших животных, положивших начало очеловечиванию обезьяны, и их средства общения вряд ли целесообразно называть речью. Стадный образ жизни австралопитеков, совместная самооборона и нападение на животных с целью добывания пищи требовали хотя бы самой элементарной согласованности действий, определенного контакта между отдельными членами данного стада, что является необходимым условием успешной деятельности коллектива. Для осуществления согласованных действий необходимы были какие-то средства взаимного общения, без которых австралопитеки не могли бы не только развиваться, но и сохранить свое существование, так как их преимущества перед другими животными заключались не только в их некотором умственном превосходстве, но главным образом в их коллективности, а также в том, что они могли использовать в качестве орудий готовые предметы: палки, камни, кости и т. п. Исключительно важным, хотя и весьма косвенным, фактом, позволяющим судить о том, что у австралопитеков были более развитые, чем у антропоидных обезьян, голосовые реакции, является их переход к передвижению на задних конечностях. Согласно данным антропологии, переход к прямохождению приводил к изменению структуры голосовых органов, например утолщению и округлению голосовых связок. У австралопитеков, по-видимому, была не речь, а ее биологические предпосылки или зачатки, выражавшиеся в таких голосовых реакциях и жестах, которые заключали в себе значение призыва, предупреждения об опасности, побуждение к действию, угрозу и т. п. Поскольку австралопитеки обладали более подвижной нижней челюстью, чем антропоидные обезьяны, нет оснований сомневаться в том, что австралопитеки, стоявшие значительно выше антропоидов, обладали и более высоким уровнем развития средств общения. При помощи своего голосового аппарата они могли произносить более разнообразные звуки, чем это могут делать ныне существующие высшие обезьяны.

          Стадо австралопитеков в процессе дальнейшей эволюции сменилось более совершенным социальным объединением – стадом первобытных людей, которое закономерно сложилось в ходе усовершенствования трудовой деятельности, перехода от использования в качестве орудий готовых предметов к искусственному изготовлению орудий, обусловившему совершенствование мозга и его отражательной функции – сознания. Выделывание орудий и охота при их помощи обусловили в свою очередь реорганизацию общественных связей людей. Все это противопоставило гоминид их животным предкам. Ввиду того что в сферу деятельности первобытного человека включались все новые и новые предметы и явления, в силу более активного, целенаправленного и организованного воздействия этих первых людей на внешний мир, расширялось количество впечатлений человека о действительности, увеличивалось количество звуковых комплексов и жестов, при помощи которых первобытные люди могли сообщать о своих впечатлениях друг другу. Если у шельских гоминид с их массивной нижней челюстью подвижность частей речевого аппарата была еще очень ограниченной, то уже у людей ашельского времени наблюдаются уменьшенные размеры нижней челюсти, дававшие возможность произносить более дифференцированные звуки. Обращает на себя внимание значительно более сильное, чем у обезьян, развитие у питекантропа нижней лобной извилины мозга, где помещается центр речи, «следовательно имеются все основания думать, что питекантроп уже в какой-то мере обладал способностью речи» (СНОСКА: П. И. Борисковский, Начальный этап первобытного общества Л. 1950, стр. 21.). У поздних синантропов по мере окончательного перехода к двуногому хождению, по утверждению В. В. Бунака, в основном закончился цикл преобразований голосового аппарата, наметившийся у поздних австралопитековых форм. У синантропов усилилась подвижность языка и отдельных частей гортани. Все это говорит о том, что голосовые органы функционировали более интенсивно и произносили большее количество звуков, чем это имело место у предшествующих предков человека. Развитие средств общения у первобытных людей шло не только за счет их дальнейшей дифференциации, установления более однозначной связи определенного звукового комплекса с соответствующим состоянием человека и явлениями окружающей действительности, но и за счет качественной перестройки самого характера общения.

          Звуковая сигнализация принимала все более осознанный, преднамеренный характер. Звуковое общение превратилось в повседневную жизненную необходимость. Постепенное включение все большего и большего количества предметов в сферу практической деятельности предков человека, усложнение форм взаимоотношения как с природой, так и между собой, расширение круга хозяйственной жизни – все это обусловливало обогащение звуковых комплексов, требовало все более и более тонкой модуляции, нюансировки произносимых звуков с тем, чтобы точнее определить, к какому кругу предметов и явлений они относятся, какое состояние организма они выражают, осуществления какого вида деятельности с их помощью хотят добиться. Первобытный человек использовал весь комплекс средств общения – и звуки, и жесты – не только с целью побудить других членов стада к совершению определенного действия, но и, видимо, сообщал о своих впечатлениях о действительности. При помощи звуков и жестов предок человека на стадии синантропа сообщал другим то, что он получал в процессе непосредственного восприятия. Содержанием его сообщения были восприятия и представления об окружающем мире. Абстрактного мышления на этой стадии еще не существовало.

          Взаимное речевое общение первобытных людей на стадии питекантропа и синантропа было непосредственно включено в производственный процесс. Люди общались, трудясь. Речевая деятельность, по-видимому, еще не получила относительно самостоятельного характера, хотя гоминиды, по всей вероятности, умели уже осуществлять элементарные связи между различными звуковыми комплексами по все более строго определенным правилам, последовательно выражая связи своих впечатлений об окружающем мире.

          Возможные пути использования жестов на стадии нечленораздельной речиБольшинство ученых так или иначе склонялось прежде и склоняется теперь к тому, что жесты играли огромную роль в общении первобытных людей. Ошибкой было бы думать, что общение с помощью жестов составляло какую-то особую стадию в развитии речи. Общение при помощи жестов составляло не стадию, а было включено необходимым составным компонентом в звуковое общение. Сами по себе трудовые операции, осуществляемые членами первобытного стада людей в условиях довольно уже спаянного коллектива, являясь формой реализации мысли, вместе с тем служили непреднамеренной формой общения, выполняя роль или объекта подражания со стороны других членов стада, особенно молодого поколения, учившегося выполнению этих операций у более старших, или служили предметом контроля со стороны, например, вожака, или просто объектом восприятия, дающим возможность знать о замысле человека, выполняющим эту операцию и тем самым служившим ориентирующим фактором для других членов стада. Трудовые движения могли выполнять роль общения не только непреднамеренно, но и осознанно, когда, скажем, необходимо было показать другому, как нужно осуществлять данную операцию, например при отделке орудия из камня.

          В определенных ситуациях жизни первобытного коллектива людей некоторые трудовые движения начинали выполнять как бы двойную функцию: непосредственно трудовую, направленную на достижение конкретной цели, и опосредованно коммуникативную, направленную на показ и последующее побуждение другого или других членов коллектива к осуществлению данного действия (СНОСКА: Мы полностью разделяем точку зрения А. Н. Леонтьева, который говорит, что «в зародыше речевое общение людей и их практическое общение не дифференцированы между собой).

          Возникновение и дальнейшее расхождение функций некоторых трудовых движений неизбежно вело к тому, что движения, выполняющие функцию преднамеренной коммуникации, начинали постепенно приобретать иную структуру, носить все более редуцированный, неполный характер, являясь лишь эскизной, схематической имитацией реального трудового процесса, лишь его символическим изображением. Жест, эскизно изображающий ту или иную трудовую операцию, становился преднамеренно подаваемым сигналом, картинно обозначающим эту операцию и тем самым сообщающим о ней, побуждающим других к ее осуществлению или выражающим желание осуществить данное действие самим сигнализирующим субъектом. Естественно возникавшая связь между изобразительным жестом и выражаемым им действием или предметом являлась первоначально настолько наглядной и простой, что она оказывалась легко доступной и понятной для примитивно мыслящего первобытного человека.

          При помощи постепенно усложняющихся изобразительных жестов, получавших все более и более обобщающий характер, первобытные люди могли сообщать свои мысли о форме предметов, их объеме, количестве, месте, внешних связях предметов между собой, о характере деятельности своей и других членов стада, об уже совершенных действиях и тех, которые совершаются в данный момент времени, а также о предполагаемых быть совершенными в будущем и т. п.

          Приемы первоначального мышления представляли собой непосредственное воспроизведение характера воздействия человека на предметы реального мира. Движения рук, при помощи которых осуществлялись сами трудовые операции, неизбежно являлись материальным средством выражения их мысленного воспроизведения в мозгу. Работа мышления была настолько тесно связана с работой рук, что мозг посылал импульсы в мышцы рук не только в момент отправления трудовых операций, но и в момент их мысленного воспроизведения с целью сообщить свои мысли другим. И не случайно поэтому мозговые центры ныне регулирующие движение мышц речевого аппарата расположены в непосредственной близости к центрам, регулирующим движение рук. При этом ведущий центр речи, обычно расположенный в левом полушарии мозга, связан с центром именно правой руки. У людей с ведущей левой рукой (левшей), центр которой находится в правом полушарии, ведущий центр речи перемещен в правое полушарие, т. е. к центру ведущей руки. Эта анатомически фиксированная связь, сложившаяся в ходе физической эволюции человека, является дополнительным аргументом в пользу того, как тесно связаны между собой труд, мышление и речь. В качестве подтверждения того положения, что жесты играли весьма важную роль во взаимном общении людей в первобытном стаде, обычно ссылаются на этнографические материалы. И действительно, этот материал проливает некоторый свет на этот вопрос, хотя его применение нуждается в некоторых оговорках.

          Нельзя не считаться с тем фактом, что жесты широко применялись среди в прошлом отсталых народностей (австралийцы, североамериканские индейцы и т. п.), на что имеются многочисленные указания со стороны этнографов (СНОСКА: Так, например, описывая формы общения одного из австралийских племен, Леви-Брюль отмечает, что при помощи жестов представители этих племен «воспроизводят либо позы и положения, либо привычные движения существ, четвероногих, птиц, рыб и т. д., либо движения, применяющиеся для их ловли, для использования или изготовления какого-нибудь предмета и т. д. Например, для обозначения дикобраза, его своеобразного способа рыть землю и отбрасывать ее в сторону, его колючек, его манеры поднимать свои небольшие уши применяются движения рук, точно описывающие эти движения. Для обозначения воды... показывают, как пьет туземец, лакая воду, набранную в. горсть. Для обозначения ожерелья рукам придают такое положение, как будто они обнимают шею и замыкаются сзади. Оружие До мелочности описывается жестами, подобными тем движениям, которые проделываются, когда им пользуются» (Л. Леви-Брюль, Первобытное мышление, М. 1930, стр. 107). Леви-Брюль отмечает, что племя диэри, кроме звукового языка, имеет еще богатый язык знаков. Для всех животных, для всех туземцев, мужчин и женщин, для неба, земли, ходьбы, верховой езды, прыгания, летания, плавания, еды, питья, для сотен других предметов и действий имеются свои особые знаки, так что эти туземцы могут разговаривать, не произнося ни одного слова (СНОСКА: См. Л. Леви-Брюль, Первобытное мышление, стр. 105.). Жесты используются туземцами главным образом для уточнения смысла слов и выражений. Так, на одном из наречий в прошлом отсталых народов mi ne» означает «я это делаю» или «ты это делаешь», смотря по жесту, каким сопровождает эти слова говорящий(СНОСКА: См. Г. Рибо, Эволюция общих идей, М. 1898, стр. 97.). В то время, когда язык находился в процессе формирования, смысл звуков в значительной степени зависел от сопровождавших их жестов.

          Конспектируя книгу Льюиса Г. Моргана «Древнее общество», К. Маркс специально подчеркивает, видимо как наиболее важные, следующие мысли Моргана: «Люди, когда они еще не знали огня, не обладали членораздельной речью и не имели искусственных орудий... зависели... от дикорастущих плодов земли. Медленно, почти незаметно они подвигались вперед в период дикости: от языка жестов и несовершенных звуков к членораздельной речи...»(СНОСКА: «Архив Маркса и Энгельса», т. IX, стр. 41.). Могут сказать, что эти мысли не есть мысли Маркса, а переложение мыслей Моргана. На это можно было бы заметить следующее. Морган является крупнейшим авторитетом в вопросах первобытной истории. Он имел в своем распоряжении колоссальное количество фактов и личных наблюдений над жизнью и бытом североамериканских индейцев. Поэтому высказывания Моргана заслуживают особого внимания. Известно, что Маркс, конспектируя работу Моргана, помечал те места и особо оговаривал их, если он не был согласен с последним. Это место излагается Марксом без критики и при этом особо подчеркивается.

          Ссылка на авторитет не есть доказательство. И мы приводим это место из конспекта Маркса не как доказательство того, что язык жестов играл важную роль в общении первобытного человека, а как иллюстрацию того, что крупные авторитеты науки придерживались этого мнения.

          Членораздельная речьПредположительно можно думать, что развитие нечленораздельной речи завершается, как уже сказано, на той стадии антропогенеза, которая представлена неандертальцами, которые в общей цепи антропогенеза занимают промежуточное положение между синантропом и человеком современного типа строения – кроманьонцем. По своему духовному развитию неандертальцы стоят значительно выше синантропа, что является результатом сравнительно высокого уровня развития его общественно-трудовой деятельности. Многообразие форм и сравнительно высокий уровень трудовой деятельности, совершенствование технических навыков, включение в сферу своей практической деятельности большого числа предметов, усложнение взаимосвязей между членами общественного коллектива, зарождение разделения труда между мужчиной и женщиной и, наконец, неуклонное развитие по пути дальнейшего совершенствования мышления – все это закономерно обусловливало дальнейшее развитие и обогащение средств общения, необходимых для налаживания согласованной и упорядоченной совместной деятельности общественного коллектива неандертальцев.

          Речевая деятельность неандертальца начинала, по всей вероятности, постепенно высвобождаться от непосредственной связи с предметами, являвшимися объектом общения, и стала приобретать относительно самостоятельный характер. Это значит, что люди могли общаться не только о предметах, находившихся в непосредственном поле их зрения, но и об отсутствующих предметах. Относительно самостоятельный характер речевой деятельности создавал предпосылки для развития обобщающей роли звуковых комплексов. В речи неандертальца, по-видимому, начинали постепенно складываться элементы членораздельности, хотя в целом эта речь еще не обладала качеством членораздельности, о чем свидетельствуют и палеоантропологические данные. В строении его мозга отмечается сравнительно слабое развитие теменно-височной области, непосредственно связанной с речевой функцией.

          Зародыши членораздельной речи, видимо, получили свое дальнейшее развитие у кроманьонца раннего периода позднего палеолита, фиксированного памятниками ориньякской культуры. На последующих этапах своего развития – солютрейской, мадленской и азильской культур – членораздельная речь получила свое окончательное оформление.

          Решающим критерием, позволяющим с некоторой долей достоверности судить о том, что членораздельная речь со всеми свойственными ей признаками могла оформиться именно у кроманьонца, являются, прежде всего, характер его трудовой деятельности и вытекающие из нее формы взаимоотношения людей в обществе и уровень мыслительной деятельности. В этой связи представляется крайне необходимым особо подчеркнуть роль разделения труда в формировании членораздельной речи. В условиях, когда конечная цель трудовой деятельности одного человека – удовлетворение потребности – оказалась опосредованной целой цепью различных видов деятельности других людей, согласованность между людьми приобрела довольно сложные формы. Круг предметов, включенных в трудовую деятельность, оказался довольно большим и более или менее строго фиксированным. Членораздельная речь могла сформироваться на таком уровне развития человека, когда мышление стало приобретать относительно самостоятельный характер. Об опосредствованном характере мышления кроманьонца свидетельствуют многие факты: высокий уровень развития техники изготовления орудий производства, орудий добывания средств к жизни. Если орудия неандертальца и тем более синантропа служили главным образом для непосредственного употребления, то у кроманьонца появляются инструменты, т. е. орудия для производства орудий. Таким образом закладываются основы производства средств производства. У кроманьонца получает довольно широкое развитие искусство – настенные изображения самых разнообразных животных, человека, хижин, статуэтки из кости и т. п., знаменующие собой переворот именно в способах общения людей,– возникновение зачатков письменной речи. Все эти виды производственного и художественного творчества, выросшие из потребностей хозяйственной жизни, находятся в большом удалении от непосредственных целей удовлетворения материальных потребностей первобытного человека. Формой реализации отвлеченного мышления могла быть только членораздельная речь, которая вместе с тем служила средством обозначения довольно дифференцированных понятий. Дифференцированные орудия труда также являются одним из важных критериев в определении периода формирования членораздельной речи.

          Далее, членораздельная речь могла сложиться в условиях образования сравнительно сложных форм общественной жизни, требовавшей глубокого, многостороннего и дифференцированного контакта членов этого общества между собой и определившей выделение общения из непосредственного процесса производства в относительно самостоятельную деятельность, опосредствованным путем связанную с производством, разумеется, не исключавшей и прямую связь общения с производственной деятельностью. Многочисленный археологический материал убедительно показывает, что переход от весьма еще примитивного состояния, характеризующего ступень неандертальца, к позднему палеолиту, т. е. кроманьонцу, связан с глубоким преобразованием внутренней структуры первобытного общества, с образованием первобытно-общинного строя, с образованием рода и довольно сложных родовых связей. Планомерная организация труда, более многогранная передача умений и знаний от поколения к поколению, установление более опосредствованных приемов управления членами коллектива и контроля за их деятельностью – все это могло осуществляться только при помощи довольно развитой членораздельной речи. Об оформлении членораздельной речи именно на стадии кроманьонца говорят и его анатомофизиологические особенности, прежде всего строение мозга, а также периферического речевого аппарата. Строение переднего отдела лобных долей у кроманьонца более совершенно, чем у неандертальца; у него резче выражены передние ветви сильвиевой борозды. Передняя ветвь нижней лобной борозды, имеющая прямое отношение к членораздельной речевой деятельности, лучше развита именно у кроманьонца. Как показали клинические наблюдения, повреждение или экстирпация именно передних отделов лобных долей в числе других симптомов связано с расстройством отвлеченного мышления и символической апроксией, т. е. нарушением операций с символами.

          Членораздельная речевая деятельность требует исключительно большой скорости движения нижней челюсти. Такая быстрая работа нижней челюсти может успешно осуществляться менее массивной мускулатурой, обладающей сравнительно небольшой инерцией. Постепенная редукция жевательных мышц, выполняющих и речевую функцию,– весьма существенное органическое условие для развития членораздельной речи. Величина нижней челюсти находится в пропорциональной зависимости от величины жевательных мышц. Поэтому сравнительное изучение строения нижней челюсти у ископаемых людей имеет большое значение для выяснения этапов развития речевой Функции. Как показали антропологические исследования В. Бунака, жевательные мышцы кроманьонца, выполняющие и речевую функцию, получили достаточную редукцию для того, чтобы осуществлять быстрое движение нижней челюсти и в количестве, необходимом для продуцирования именно членораздельных звуков.

          Развитие способности к произношению членораздельных звуков было связано также с постепенным укорочением ротовой полости, опущением гортани, более четким разделением ротового и носового резонаторов, дифференцировкой отдельных гортанных мускулов, уплотнением свободного края голосовых связок. Такого рода изменения, как показывают палеоантропологические данные, имели место именно у кроманьонца и отсутствовали у более древних людей (СНОСКА: «Очевидная связь между положением гортани у человека и выпрямленным положением головы (теменем кверху) и неполное развитие этого признака у ископаемых людей среднего палеолита – неандертальцев типа Шапелль,-утверждает В. В. Бунак,-приводит к заключению, что в этой группе, а тем более у гоминид раннего палеолита, возможность ротовой фонации была довольно ограничена. Речевая деятельность могла получить достаточное развитие лишь у людей современного типа (Homo sapiens)» (В. В. Бунак, Происхождение речи по данным антропологии, Сб. «Происхождение человека и древнее расселение человечества», стр. 221).

          Говоря о природе членораздельной речи, следует прежде всего иметь в виду, что членораздельность речи не есть нечто неизменное. Она претерпевает в процессе развития речи в целом существенные сдвиги. Членораздельность речи современного человека существенным образом отличается от членораздельности речи человека позднего палеолита. И тем не менее в различных уровнях развития членораздельной речи имеются какие-то общие стержневые черты, отличающие ее в целом от нечленораздельной речи человека более раннего периода его становления.

          Характеризуя речь кроманьонца как уже в основе своей членораздельную, мы предположительно имеем в виду следующие ее характерные особенности: наличие дифференцированной звуковой системы, словарного состава и грамматического строя.

          Членораздельная речь немыслима без наличия хотя бы элементарно обобщенных в материальном и функциональном отношениях единиц звуковой материи языка, звуковых типов или фонем, из которых строятся и при помощи которых различаются структурно более сложные смысловые единицы речи – слова. Бесспорно, что человек на самых ранних стадиях антропогенеза не имел и не мог иметь выработанной звуковой системы, системы фонем. Фонетический слух мог оформиться только у кроманьонца, который, по видимому, оказывался в состоянии дифференцировать своим слуховым анализатором отдельные звуковые единицы в общем комплексе звуков и обобщенно воспринимать различные разновидности этих звуков. Одновременно с развитием слуховой дифференциации шел процесс совершенствования речедвигательной дифференцировки и синтеза различных движений мышц речевого аппарата в обобщенные движения, которые лежали в основе продуцирования соответствующих членораздельных звуков. Происходил постепенный процесс выкристаллизовывания определенных устойчивых фонетических единиц, которые становились носителями определенных функциональных отношений в системе речи. Фонемы на начальной ступени формирования членораздельной речи были, по-видимому, структурно менее дифференцированными, чем в современных языках.

          Членораздельная речь – это прежде всего словесная речь. Она построена из предложений и выражает четко дифференцированные понятия и суждения. На уровне нечленораздельной речи не было не только фонем, но и более или менее четкого дифференцированного словарного состава. Диффузные звуковые комплексы, при помощи которых общались питекантропы и синантропы, ни с точки зрения структурной, ни смысловой, ни функциональной не могут быть названы словами. В структурном отношении они, видимо, представляли собой мало фиксированные, повторяющиеся с разной силой и вариацией, переходящие друг в друга звуковые комплексы. В смысловом отношении они, вероятно, представляли собой средства выражения не отвлеченных понятий, отражающих четко очерченные группы однородных предметов, явлений, действий и т. п., а целые, еще диффузные комплексы мыслей, чувств, побуждений; такого рода звуковые комплексы вряд ли могли служить средством обозначения класса однородных предметов, а соотносились с тем или иным типом конкретной, чувственно воспринимаемой ситуации, включавшей в себя сложный комплекс разнородных предметов и явлений. На стадии нечленораздельной речи не было и не могло быть ни отдифференцированных в структурно-смысловом отношении слов, ни, следовательно, отвлеченных понятий.

          В литературе, посвященной проблеме происхождения языка, неоднократно высказывалась мысль о том, что начальная речь состояла из отдельных неизменяемых слов, обладавших многими значениями. Этой точки зрения придерживается, например, В. В. Бунак.

          Согласно его концепции, развитие речи прошло две основные стадии: начальную стадию изолированных слов, соответствующую стадии отдельных не связанных между собой понятий, и вторую стадию связных слов в форме двухсловного синтагма, соответствующую стадии связных понятий в мысли. Характеризуя начальную стадию развития речи, В. В. Бунак отмечает, что ей были свойственны односложные неизменяющиеся не связанные друг с другом многозначные слова. В подтверждение этой подкупающей своей простотой и ясностью точки зрения обычно приводятся примеры из начальных этапов развития речи у ребенка. Действительно, развитие детской речи осуществляется таким образом, что сначала дети усваивают отдельные слова, которые выполняют в их общении роль предложений, а затем они научаются связывать слова в простые, двухсловные предложения. Но означает ли это, что развитие речи и у первобытного человека происходило аналогичным образом? Нет, по-видимому, не означает. Развитие речи у детей происходит в принципиально иных условиях, коренным образом отличающихся от тех условий, в которых происходил процесс формирования речи у первобытного человека.

          Ребенок не создает, а усваивает готовую речь взрослых, с ее готовыми исторически сложившимися формами. Первобытный человек стихийно создавал свою речь. Ребенок раннего возраста (примерно в начале второго года жизни) усваивает речь взрослых и пользуется ею не в условиях трудовой деятельности, а в неизмеримо более легких условиях ухода за ним взрослых, в условиях заботы о нем. В нормальных условиях жизни и развития годовалого ребенка каждый его звук, мимика, движение обращают на себя внимание взрослых, которые удовлетворяют его детские потребности, закрепляя соответствующие примитивные звуки, слова за определенными предметами, действиями и т. п.

          Нервно-мозговые и периферические механизмы речевой деятельности ребенка существенным образом отличаются таковых у первобытного человека на ранней стадии его развития. Поэтому основания, с помощью которых доказывается тезис о первичности изолированных слов, т. е. апелляцию к детской речи, следует отклонить, как неприемлемые в данном отношении. Этой аналогией в истории науки очень часто злоупотребляют, создавая обманчивую видимость обоснованного фактами решения вопроса, в действительности же оставляя вопрос не только нерешенным, но еще более запутанным. Подобная аналогия вредна тем что она отвлекает внимание исследователя от поисков плодотворных путей решения вопроса, толкая мысль на соблазнительный путь наименьшего сопротивления.

          Изолированность отдельных слов рассматривается в работе В. В. Бунака как наиболее существенный признак при характеристике начальной ступени развития речи. Совершенно неясно, что следует понимать под изолированностью первичных слов. Если даже согласиться на минуту с беспредельно расширительным толкованием термина «слово», понимая под ним и начальные, диффузные звуковые комплексы, то и при этом условии нельзя признать их изолированность. Говоря о первой стадии развития речи, В. В. Бунак имеет в виду непосредственного предшественника кроманьонца – неандертальского человека, который обладал сравнительно высоким уровнем развития мышления, сложными формами трудовой деятельности, зачатками искусства и т. п. Не может быть никакого сомнения в том, что неандертальцы пользовались в своем общении не изолированными, не какими-то одноактными голосовыми реакциями, вроде тех, которыми пользуются обезьяны, сигнализирующие звуком «о-о-у...» опасность, звуком «мля-мля-мля...» удовлетворение и т. п., а сравнительно сложной системой взаимосвязанных звуковых комплексов. С их помощью они выражали не изолированные понятия, которых вообще не существовало ни на одном уровне развития мышления, а какие-то примитивные связи представлений, комплексы чувств. Развитие мышления и речи, по-видимому, происходило не таким образом, что сначала существовали отдельные, не связанные друг с другом понятия, которые выражались отдельными, не связанными друг с другом словами, а потом, на следующей ступени, стали образовываться связи между двумя понятиями и выражаться в сочетании двух слов. Думать так – значит допускать упрощение и механицизм в трактовке вопроса развития мышления и языка.

          Реальный процесс развития мышления и речи происходил, видимо, значительно сложнее. На уровне нечленораздельной речи конкретное, наглядно-образное содержание мысли, включавшей в себя какой-то комплекс представлений и восприятии объекта действия, средств, необходимых для достижения объекта, цели действия и т. п., выражалось еще недеформированным или мало деформированным комплексом взаимосвязанных звуков. Голосовая реакция не ограничивалась какими-то изолированными друг от друга во времени отдельными актами, а представляла собой, хотя и примитивную, очень короткую, цепь взаимной сигнализации. Каждое звено этой цепи, видимо, имело свой относительно самостоятельный смысл. Анализ и синтез в мыслительно-речевой деятельности проходили в своем поступательном развитии различные стадии, или ступени. В период, непосредственно предшествовавший возникновению членораздельной речи, говорящий уже обладал способностью синтезировать, связывать между собой отдельные мысли в простой комплекс мыслей и, соответственно, отдельные звуковые комплексы в простую цепь этих комплексов. Слушающий обладал способностью вычленять из общего сочетания звуковых комплексов отдельные его звенья, выражавшие относительно самостоятельный смысл. Изолированные, как бы одноактные, голосовые реакции, видимо, имели место. Но они выполняли лишь элементарные функции призыва, побуждения, угрозы и т. п., которые не играли решающей роли в системе уже довольно сложных форм взаимоотношений первобытных людей между собой. Взаимоотношения неандертальцев были настолько многообразными, что они не могли довольствоваться только такого рода одноактной сигнализацией.

          На стадии членораздельной речи аналитико-синтетическая деятельность мозга человека претерпела существенные изменения. Кроманьонец, по-видимому, уже обладал способностью вычленять из общего контекста речи не только те звенья, которые являлись начальными предложениями, но и составляющие предложения компоненты слова и, соответственно, не только мысли, но и составляющие мысль компоненты – понятия. Обладая способностью анализировать в процессе восприятия речи, кроманьонец вместе с тем мог осуществлять в своем речевом восприятии и синтез, объединение. Можно предположительно думать, что он осознавал расчлененное как целое, а целое – как внутренне дифференцированное, состоящее из частей. Научившись в ходе длительного развития осуществлять сложный анализ и синтез в процессе восприятия речи он одновременно научился осуществлять сложный анализ и синтез в процессе выражения своей мысли, образуя из отдельных компонентов мысли и звуков сложные мыслительно-речевые единства – предложения, контекст. На уровне ранних ступеней нечленораздельной речи конкретное содержание мысли выражалось целым, нерасчлененным, звуковым комплексом, каждый из компонентов которого не выделялся ни в сознании говорящего, ни в сознании слушающего как часть целого, так как части этого диффузного целого не обладали самостоятельным смыслом. На более высоком уровне нечленораздельной речи, непосредственно предшествовавшем членораздельной речи и уже по существу заключавшем в себе моменты членораздельной речи, и говорящий и слушающий выделяли из целого комплекса звуков отдельные его компоненты, послужившие прототипами предложений.

          Слово – это не начало нечленораздельной речи, а итог формирования членораздельной речи, продукт многих тысяч лет развития человеческого общества. Дело в том, что реальной единицей в живой речи является не слово, а предложение. Мы говорим не словами, а предложениями, состоящими из слов. Человек первоначально выражал какой-то комплекс мыслей, и он мог это делать только при помощи какого-то комплекса звуков. В противоположность альтернативной постановке вопроса: или слово предшествует предложению или предложение – слову, вопрос, как нам думается, должен быть поставлен совсем по-иному: и слово и предложение возникли одновременно. Слово и предложение взаимно предполагаются и обусловливаются. Их соотношение есть соотношение части и целого, в котором целое составляется не из преднайденных и существующих в готовом виде частей, а таких частей, которые получены в результате разложения целого. Слабо и предложение не даны, а возникают путем развития это возникновение происходит таким образом, что вместе с целым развиваются и части, а вместе с частями развивается и целое. Основная линия этого развития ведет от нерасчлененных или мало расчлененных образований к вычлененным, более или менее однозначным составным частям, которые обозначают понятия; их можно было соединять по все более строго определенным правилам.

          Есть все основания думать, что исторически возникшие слова первоначально были неизменяемыми. Они не имели никаких формальных показателей: ни рода, ни числа, ни падежа, ни лица, ни части речи. Первоначальные слова не были системой форм. Каждое слово обладало однозначной материальной формой. Тогда не было различных форм одного и того же слова, а были различные формы различных слов. Это состояние речи пережиточно и уже в переосмысленном виде сохранялось у некоторых отсталых народов. Так, в языках североамериканских индейцев имеет место еще слитное восприятие некоторых форм. Одна и та же форма может служить и именем, и глаголом, и прилагательным, выражая те понятия, которые в развитых языках оформляются в соответствующие грамматические категории. Отсутствие у слов формальных грамматических показателей еще не означало, что они обладали диффузными лексическими значениями. Развитие сознания кроманьонца достигло уже такой ступени, что он превосходно вычленял признаки предметов от самих предметов, дифференцировал предметы и. действия и т. п. В соответствии с содержанием понятий, отражавшим различные классы предметов и их свойств, слова группировались по их значению в различные разряды. На ранней ступени развития речи слова были теснейшим образом включены не только в контекст других слов, но, что крайне существенно для того периода развития человека, и в контекст реальной деятельности, в котором конкретный смысл слова определялся всей совокупностью чувственно воспринимаемых фактов. Абстрактная многозначность изолированного слова компенсировалась конкретной однозначностью слова, включенного в контекст реальной жизни. Пока процесс взаимного общения людей был непосредственно включен в реальный процесс их практической деятельности, люди были в состоянии при помощи сравнительно небольшого количества слов выражать довольно широкий круг своих представлений и понятий. На этой ступени своего развития они не испытывая особых неудобств от того, что слова обладали большой многозначностью и что они не имели грамматических форм.

          Дело существенным образом стало изменяться в связи с тем, что процесс общения людей начинал постепенно выделяться из реального процесса практической деятельности и приобретать относительно самостоятельный характер, разумеется, не исключающий и непосредственной связи процесса общения и трудовой деятельности, общения о предметах, находившихся в поле зрения общающихся. В этих специфических условиях отхода от «вещественной грамматики» видимых фактов возникла настоятельная необходимость в грамматике языка.

          Весьма показательно, что когда мы думаем про себя и оказываемся как бы в курсе того круга предметов и явлений, на которые направлена наша мысль, то мы далеко не всегда прибегаем к помощи всех грамматических форм и часто мыслим при помощи слов без их полного грамматического оформления. Общность реального контекста жизни людей обеспечивает возможность понимания текста телеграмм, в которых обычно освобождают речь от некоторых грамматических форм.

          Это крайне отдаленная аналогия приведена нами не в качестве основания для доказательства бесспорности высказанной выше мысли, а лишь для уяснения колоссальной роли реального контекста в процессе общения людей, для убеждения в правдоподобности подобного предположения.

          Жизненная необходимость в иных средствах уточнений смысла корней слов, из которых образовывались простейшие предложения путем простого последовательного рядополагания неизменяемых слов, обусловила возникновение грамматического строя языка, который сложился и получил свою фиксированную форму выявления в древнейших письменных памятниках вместе с оформлением отвлеченного, подлинно человеческого мышления.

          Формирование фонематического строя языка, образование словарного состава и простейших способов сочетания слов в предложении не завершают собой развития членораздельной речи, а являются лишь одним из необходимых этапов этого чрезвычайно сложного исторического процесса.

          Членораздельная речь в полном смысле этого слова складывается лишь с образованием грамматического строя языка.

          На первоначальной ступени развития членораздельной речи слова имели лишь вещественное, предметное значение. Они обладали только лексическими значениями. Язык на этой ступени своего развития, по-видимому, не располагал грамматическими значениями и, соответственно, грамматическими формами. Тогда не было ни приставок, ни предлогов, ни союзов, ни суффиксов, ни окончаний.

          Основной грамматической формой речи того периода был, по-видимому, лишь порядок слов, стихийно складывающиеся правила сочетания слов в предложении, непосредственно отражающие логику связи реальных фактов как в пространстве, так и во времени.

          В условиях, когда общение стало осуществляться в отсутствие предметов общения, без словообразующих и словоизменяющих морфем становилось более затруднительным выражать мысли о предметах, обладающих многими качествами и свойствами, находящихся в сложной системе взаимоотношений между собой. В процессе построения предложений некоторые слова начинали выполнять как бы двойную функцию: они сохраняли свое лексическое значение и наравне с другими словами выполняли в построении предложений знаменательную роль, и вместе с тем они начинали принимать на себя вспомогательную функцию служить средством уточнения и конкретизации значения других слов, средством связи одних слов с другими и т. п.

          Такую роль могли выполнять те корневые слова, лексическое значение которых выражало наиболее общие для огромного количества предметов и явлений свойства и отношения. В результате длительной абстрагирующей работы мышления люди научились вычленять и синтезировать в соответствующих понятиях, например, пространственные отношения предметов, количественные отношения и т. п. Слова, выражавшие такого рода наиболее общие отношения, оказались пригодными для сочетания их с другими корнями слов. Функционирование таких слов в этой специфической роли постепенно приводило к утрате ими состоятельного лексического значения и закреплению только грамматических значений. Происходил длительный закономерный процесс грамматизации некоторых лексических единиц. Этот процесс, имеющий своим истоком глубокую древность, период позднего палеолита, сохраняет свою силу и до настоящего времени. Например, в истории русского языка совсем недавнего времени можно было наблюдать немало случаев грамматизации знаменательных слов, переход их в служебные слова. Например слово «под» означает основание печи, т. е. имеет полнокровное лексическое значение. Вместе с тем это слово выполняет в языке главным образом служебную роль, роль предлога, выражающего пространственные и другие отношения: под столом, под Киевом и т. п., роль приставки войдя в состав другого знаменательного слова, конкретизируя его значение: подстаканник, подставка, и т. п. Конкретное всегда предшествует абстрактному. Это общий закон, свойственный развитию и мышления, и языка. Весь арсенал грамматических средств любого языка, какой бы степенью абстракции они ни обладали на современном уровне его развития, в конечном счете восходит к конкретным корневым словам. В настоящее время в подавляющем большинстве случаев мы осознаем слово как нечто единое, как систему форм с единым стержневым смысловым содержанием. Ранее имевшиеся у грамматических форм самостоятельные лексические значения настолько абстрагировались и оторвались от обозначаемых ими предметов, явлений, свойств и отношений, настолько в них «выветрились» конкретные значения, что мы теперь, за немногим исключением, не осознаем «слов в слове», а, как правило, воспринимаем слово за одну единицу, состоящую из корня и присоединенных к нему морфем: суффиксов, приставок и т. п. В действительности же почти каждое знаменательное слово представляет собой исторически сложившийся синтез двух или большего числа слов, синтез значений этих слов, синтез воплощенных в этих словах абстракций и обобщений. Значение одного слова, вступающего в органическую связь с другими, не поглощается значением последнего слова, а дополняет, конкретизирует его. Происходит на первый взгляд парадоксальное явление: грамматическая форма, обладающая крайне высокой степенью абстракции, присоединяясь к знаменательному корню слова, не абстрагирует его, а, напротив, всегда конкретизирует, видоизменяет его значение в направлении конкретизации. Та или иная грамматическая форма лишь только потому оказалась в состоянии видоизменять значение корня слова, что она сама некогда являлась корнем с определенным лексическим значением.

          Членораздельная речь получила свое наиболее полное оформление в тот период развития языка и мышления, когда возникли части речи и оформилась такая грамматическая категория, как падеж, выражающий собой отношения между словами и, соответственно, между предметами реального мира. Высшей ступенью развития предложения является, видимо, номинативное предложение, с четко оформленным именительным падежом, выражающим тождество предмета с самим собой. Именительный падеж, как падеж отождествления имени с самим собой, есть падеж определенности предмета, обозначаемого словом, стоящим в именительном падеже, и его способность быть носителем всевозможных признаков.

          Исследование письменных памятников далекого прошлого свидетельствует о том, что некогда речь отличалась от современной меньшей связностью. Придаточных предложений, выражающих сложные зависимости между мыслями, тогда еще не было. Наряду с порядком слов главную роль в связывании слов в предложении играло согласование; управление слов еще отсутствовало. Такой строй предложения в лингвистике называется паратактическим. Остатки этого строя сохранились, например, в древнерусском языке. Для паратактических предложений характерны такие, например, словосочетания: «шуба сукно красномалиново» (т. е. шуба, крытая красномалиновым сукном), «беседа дорог рыбий зуб» (т. е. скамейка из дорогого рыбьего зуба); «чеботъ зеленъ сафьянъ» (т. е. сапог из зеленого сафьяна) и т. п. При помощи паратактических предложений трудно было выражать разнообразные оттенки мысли. В дальнейшем сложились более совершенные синтаксические единицы речи – предложения, выражающие в своей структуре самые разнообразные отношения вещей и отношения человека к вещам через его отношения к другим людям.

          Происхождение письменной речи в связи с развитием мышленияАнализ возникновения письменной речи – это специальный большой вопрос, имеющий свою длительную историю большую литературу и немалое число всевозможных точек зрения. В нашей работе эта проблема не является самоцелью. Этот вопрос интересует нас прежде всего потому, что генезис письма позволяет проследить общую линию развития мышления от его конкретных нагляднообразных к отвлеченным формам. Поэтому мы не будем вдаваться в собственно лингвистические детали и разбор точек зрения, а ограничимся кратким рассмотрением этой проблемы лишь под углом зрения процесса формирования мышления и роли языка в этом процессе, опираясь на более или менее устоявшиеся положения языкознания по вопросу о происхождении письменной речи.

          Представляя собой зрительно воспринимаемую форму фиксации речи, или, говоря словами Д. Н. Ушакова, «костюм языка», письменность возникла на сравнительно высоком уровне развития общества, на уровне, когда уже возникло сознание и происходил процесс оформления членораздельной речи. Появление письменности было закономерным продуктом постепенного расширения средств взаимного общения людей, движимого практическими нуждами общественной жизни.

          В отличие от языка, который создавался людьми неосознанно, письменность является результатом сознательного творчества людей и на всем протяжении своего исторического развития изменялась вполне преднамеренно. Выступая в качестве материального знака, системы видимых знаков, письмо требует для своей реализации большой концентрации внимания и вполне осознанных действий человека. Возникновение письма имело своей необходимой предпосылкой высокий уровень развития координации движений руки, ее тонких и точных манипуляций, подготовленных длительным опытом отправления сравнительно сложных трудовых операций и выполнением двигательных форм общения. Если членораздельная речь, получившая относительно самостоятельный характер, является весьма абстрактной формой деятельности, то письменность, выполняемая в отсутствие в поле зрения своего адресата, носит еще более абстрактный характер. Направленная на воображаемого зрителя, письменность по сравнению с устной речью еще более удалена от непосредственной цели удовлетворения природных потребностей человека. Она предполагает сложную систему опосредований человека с действительностью через других людей и, соответственно, могла возникнуть лишь на уровне развитого мышления. Являясь искусственным продолжением естественных коммуникативных возможностей устной речи, письменность имеет по сравнению с ней ряд существенных преимуществ. Устная речь, несмотря на все свои богатейшие возможности как важнейшего средства человеческого общения и орудия мысли, обладаетсерьезными недостатками. Она ограничена во времени и пространстве. Существование речи в форме звучания определяется сравнительно узкими рамками процесса говорения, за пределами которых она прекращает свое существование, становясь достоянием памяти, т. е. приобретает лишь субъективную форму своего бытия.

          Пространственные возможности звуковой речи ограничиваются самое большее несколькими десятками метров, оказываясь тем самым достоянием сравнительно небольшой группы людей, непосредственно воспринимающих ее в данный момент времени и на данном отрезке пространства.

          Расширяемые жизненные потребности людей во взаимной связи не могли довольствоваться звуковой речью. Возникла потребность изыскать дополнительные средства общения. Такое средство, давшее возможность речи преодолеть узкие рамки пространства и времени, было найдено человеком в форме письменности.

          Предметные средства общения. Своими генетическими корнями письменность уходит в глубокую древность, к периоду, когда человек не владел еще членораздельной речью, а общался при помощи нечленораздельных звуков, жестов и мимики. Вполне вероятно, что коммуникативную функцию, опосредствующую связь человека с другими людьми, выполняли многие средства. Одни из них носили непреднамеренный, другие – произвольный характер. Так, следы, которые оставлял человек на песке, мягкой земле, пепел после приготовления пищи, остатки еды, отбросы, продукты обработки орудий и т. п. неизбежно служили для Других людей, когда они в своих переходах напали на все это, знаками того, что здесь были люди от костра, звуки, издаваемые людьми при ударах камнем о камень, и т. п. также служили сигналами, извещавшими приближавшегося человека или группу людей о том, что поблизости находится другая группа людей. На основе неоднократного восприятия этих связей впоследствии Y людей сложилось и преднамеренное использование различных предметов и явлений с целью дополнительной коммуникации. Так, человек с целью самоориентировки или ориентировки в пространстве других людей мог вполне намеренно фиксировать свои следы. Ориентировка по следам навыки в которой вырабатывались у человека в результате бесчисленных случаев поисков животных с целью охоты, послужила толчком для использования более надежных средств в виде камней, палок, служивших путевыми знаками. Следы могли сравнительно быстро заноситься, размываться и т. п., между тем как предметы, положенные в надлежащем месте с целью коммуникации, могли значительно дольше сохранять свою функцию. Словом, некоторые предметы выполняли в жизни человека наряду с другими функциями и функцию коммуникации. Но ни предметная форма коммуникации, ни возникшее позднее общение с помощью зарубок, узлов и т. п. еще не представляют собой письменности.

          Взаимное общение людей при помощи различных предметов сыграло существенную роль в подготовке человека к изобретению письменности. Эта подготовка заключалась прежде всего в том, что восприятие человеком определенных предметов было ориентировано, кроме всего прочего, и на уяснение их коммуникативной функции. Включая предметы в сферу общения, люди тем самым облекали эти предметы специфическим социальным значением, которое осознавалось людьми наряду с другими функциями данных предметов. Это создало необходимые предпосылки для того, чтобы перейти к использованию в качестве средств общения не самих по себе предметов, а их изображений. Изображение предметов с целью коммуникации и явилось началом письменности, которая претерпела в своем историческом развитии три основные стадии: рисуночную, иероглифическую и фонетическую.

          Пиктографическое, или рисуночное, письмо. Начальной формой письменности в подлинном смысле этого слова является рисуночное письмо. Рисуночное письмо представляет собой результат преднамеренного изображения предмета с целью общения. Когда первобытный человек хотел сообщить что-либо о вещи, то он выражал это при помощи ее изображения, фиксируя последнее, например, на папирусе, камне и т. п. Так, мысль о собаке он выражал при помощи изображения собаки. Каменные и глиняные фигурки женщин, различные росписи на стенах пещер, изображения мамонтов, оленей, страусов, различных сцен охоты и т. п. представляют собой продукты единого начала впоследствии разошедшихся видов человеческой деятельности: письма и изобразительного искусства. Рисуночное письмо являлось вместе с тем и изобразительным искусством. Или, точнее говоря, изобразительное искусство, являясь ныне специфической формой письма, основной функцией которого является общение, на начальной своей ступени было единственной формой письма. Изобразительная деятельность на начальной ступени своего развития еще не выделилась в относительно самостоятельный вид деятельности, она была непосредственно включена в материальную практику человека, служа средством удовлетворения его потребностей в общении, в запоминании изображаемого предмета, средством отправления различного рода ритуалов, предваряющих те или иные практически важные мероприятия, главным образом охоту.

          В первоначальном изобразительном творчестве на передний план выступала коммуникативная функция, которую искусство сохраняет и по сей день, являясь специфической формой взаимного общения людей. Выразительные средства рисунка превосходили те возможности, которые были доступны в то время еще скудной звуковой речи. Рисуночное письмо компенсировало ограниченные возможности звуковой речи. Однако рисуночное письмо заключает в себе коммуникативную функцию, имеющую преимущественно временную направленность. Запечатлевая образ конкретной ситуации во времени, рисунок, расположенный, например, на стене пещеры, лишен широкой пространственной ориентации. Его коммуникативные возможности весьма ограничены. Ограниченность рисунка заключается не только в этом. Фиксируя какое-либо событие он лишь чувственно воспроизводит его и не сообщает людям чего-то нового.

          Рисуночное письмо лишено непосредственной связи с языком. Оно фиксирует не речь, а непосредственно образы восприятия и представления. Оно начало складываться р период зарождения членораздельной речи, в период формирования сознания человека. Рисуночное письмо фиксировало не отдельные мысли и тем более не отдельные понятия, а совокупность мыслей, отражающих целостную ситуацию.

          Рисуночное письмо, начало которого относится к неандертальскому человеку, представляло собой средство фиксации наглядно образных форм мышления. Бесспорно, что мышление на уровне пиктографической письменности, когда складывались зачатки членораздельной речи, носило не только наглядно образный характер; в нем возникали и отвлеченные понятия. Но в основе своей оно оперировало еще материалом чувственных впечатлений, который получал свое материальное воплощение в устной речи и в форме рисунка.

          Рисующий и воспринимающий нарисованное осознавали части рисунка, изображающие отдельные предметы, как части единого целого. Пиктограмма не именует отдельного предмета, она не служит средством обозначения, а является целостным образом пространственно связной ситуации.

          Как уже сказано, при помощи рисунка человек фиксировал не только наглядные образы, но и отвлеченные понятия, которые выражались чувственно наглядными средствами. Так, понятие силы могло быть выражено при помощи изображения льва или слона, для выражения понятия верности рисовали, например, собаку, понятия войны – стрелы и т. п. Североамериканские индейцы для обозначения понятия «жизнь» рисовали змею, для обозначения понятия «успех» – черепаху, понятия «дружба» – изображением двух соединенных рук, понятия «любовь» – изображением соединенных сердец. Рисуя переднюю часть льва, люди выражали понятие первенства, локоть – для обозначения справедливости и правды, ястреба – для обозначения материнства. «Первые опыты изображения звуков,– пишет П. Лафарг,– сводились к своего рода Ребусам,– звуки изображали рисунком предмета, название которого имеет тот же звук. Так, египтяне, называвшие словом деб хвост свиньи, рисовали для начертания звука деб хвост свиньи в виде трубы» (СНОСКА: П. Лафарг, Сочинения, т. III, Соцэкгиз, М.-Л. 1931, стр. 48. 62).

          Таким образом, в развитии письменной речи и, соответственно, мышления совершается существенный сдвиг в направлении абстрагирования от конкретной данности чувственно воспринимаемого образа к образованию символических средств общения. Эта форма общения, когда, например, рисунок пчелы обозначал трудолюбие, покоилась на более опосредованных связях между материальной формой письма и его мыслительным содержанием. Чувственная форма изображения отодвигалась уже на задний план, поскольку она сама по себе не просто зеркально н воочию отражала смысл, а приобретала его в силу ассоциации с образом другого явления, с которым она оказывалась в различного рода связях: или как целое и часть, или как причина и следствие, или как орудие и функция,– словом, выражала или реальное, или предполагаемое сходство изображаемой вещи с понятием, которое человек хотел выразить. В символическом письме о целом предмете сообщается с помощью изображения его части. Например, желая сообщить о животном, человек изображал на рисунке лишь голову этого животного. В символическом способе выраженное значение содержит в себе нечто иное, чем то, что непосредственно дано самим символом, в котором оно воплощено. Такого рода символизирующие средства общения, выражавшие развитие абстрагирующей работы мышления, постепенно подготовили переход к следующей, иероглифической письменности.

          Идеографическое, или иероглифическое, письмо. Закономерный переход от пиктографического к идеографическому письму был обусловлен прежде всего материальными потребностями развивающегося общества. Рост экономических и политических связей между народами, потребность в государственной переписке, торговле, издании и распространении законов и т. п. значительно расширили сферу применения письма. Возникла необходимость в использовании для письма сравнительно легко переносимых и перевозимых предметов. Для этих целей были созданы папирусы (Египет), глиняные таблички (Междуречье), шелк и бумага (Китай), кожа, береста, пальмовые листья т. п. Сердцевина ствола папируса, слоящаяся на тонкие гибкие пласты, служила в то время превосходным материалом для письма.

          Пиктографическое письмо постепенно эволюционировало в направлении все большей и большей редукции. От полного изображения предмета и ситуации люди переходили к схематическому изображению лишь некоторых деталей изображаемого объекта. В отличие от пиктографического, идеографическое письмо уже не воспроизводит целостную ситуацию. Хотя каждый элемент записи – иероглиф – картинно воспроизводит некоторые характерные черты изображаемого предмета, тем не менее это уже не обычный рисунок, а изображение обобщенных представлений и понятий в той их связи, которая воспроизводит объективную связь изображаемых предметов и явлений.

          По мере развития идеографического письма изобразительные моменты в иероглифах постепенно выветривались и, наконец, стерлись до полной неузнаваемости. И только специальный анализ дает возможность восстановить исконную связь письменного знака с определенным образом действительности. Идеографическое письмо представляет собой систему знаков и правил их использования с целью сообщения любой мысли, т. е. возникло письмо в полном смысле этого слова. При помощи иероглифов оказалось возможным фиксировать сравнительно сложные тексты. Будучи следствием абстрагирующей работы человеческого мышления, иероглифическое письмо является материально фиксированным показателем, дающим возможность судить об уровне развития мышления. Если в ранней идеограмме отдельные графические компоненты заключали в себе моменты символики, давая возможность при их восприятии узнавать связь с какими-либо явлениями, то впоследствии иероглифы превращаются в своего рода тощую схему, лишенную полноты изобразительности. В этой схеме сохраняются лишь отдельные элементы фиксируемого предмета, как, например, кружочек означает солнце, серп – луну и т. д. Моменты внешней изобразительности постепенно выпадают из иероглифа, и вместе с этим выпадением из него образности существенно изменяется его функция. Так, большая часть иероглифических письмен египтян носит, с одной стороны, символический характер, так как они еще сохраняют в себе непосредственные изображения действительных предметов, которые являются представителями не самих себя, а чего-то иного, и с другой – они уже заключают в себе фонетический элемент, так как обозначают отдельные звуки посредством начертания предмета, наименование которого содержит в себе звук. Из непосредственного образа предмета иероглиф превращается в средство его обозначения. Теперь уже из непосредственного восприятия иероглифа невозможно узнать, к какому предмету или классу предметов он относится. Потеряв свое внешнее сходство с предметом, иероглиф восполнил эту потерю обогащением своего внутреннего содержания. Он стал средством фиксации обобщенного содержания мысли, орудием формирования и закрепления отвлеченного понятия.

          Будучи продуктом анализа, вычленения, абстрагирования и обобщения отдельных элементов рисунка, иероглифы в своей совокупности обеспечили практически бесконечную возможность их комбинаций для выражения различных мыслей в контексте письменной речи. И в этом отношении иероглифическое письмо значительно превосходит по своим коммуникативным возможностям рисуночное письмо. Преимущества иероглифического письма перед рисуночным заключаются также и в том, что иероглифика ориентирована не только во времени, но и в пространстве, обеспечивая широкие возможности общения людей не только в рамках данной группы, племени, рода и т. п., но и между племенами, родами и нациями. Начертанные на папирусах и прочем материале письмена начинают путешествовать «по свету», переходя из рук в руки, из города в город, из страны в страну, а во времени – из века в век, неся на своей поверхности идеальные плоды человеческого опыта. Письменность во много раз ускорила обмен опытом, явившись одним из мощных источников прогресса общества. На уровне иероглифического письма язык претерпел существенное изменение в своем развитии, хотя он еще не получил достаточно полного грамматического оформления.

          Именно для такого языка иероглифика служила наиболее адекватной формой фиксации. Количество знаков в иероглифическом письме велико, в нем фиксируется почти весь арсенал существовавших в то время слов.

          Образование новых слов осуществлялось средствами словосложения, а в письме – путем сочетания иероглифов (со в китайском языке «вверх» + «вниз» + «машина» = «лифт»). Возникновение иероглифики, обусловившей (фиксацию мыслей в виде текстов, явилось своего рода гранью, разделившей историю человеческого общества на дописьменную и письменную.

          Слоговое и звуковое письмо. Иероглифическое письмо, явившись одной из важных в истории развития письменности стадий, было впоследствии заменено у большинства народов сначала слоговым, изобретенным минойцами, а затем звуковым письмом, представляющим собой систему знаков в виде букв. При этом иероглифическая письменность, сохранившаяся у некоторых народов, например у китайцев, существенным образом видоизменилась, символизировалась и, что самое главное, коренным образом переосмыслилась, став средством реализации высокого уровня развития современного отвлеченного мышления.

          На следующей стадии развития письменности появляется буква; она является средством фиксации уже не целого слова, а лишь отдельной единицы звуковой материи языка – фонемы. Взятая сама по себе, буква лишена значения, она представляет собой некоторую геометрическую фигуру, содержание которой исчерпывается ее материалом. Но в системе языковой действительности буква получает определенный смысл, который заключается в ее функции фиксировать звук и тем самым служить средством зрительного различения границ слова и орудием образования написанного слова. Письменный знак, представляющий собой видимый эквивалент звука, не нуждается ни в каком другом содержании, кроме условного. Каждая буква алфавита имеет свою долгую историю, ее происхождение из иероглифа вскрывается историческим анализом.

          Буквенное письмо, а также современное, существенно видоизменившееся иероглифическое письмо, представляют собой наиболее высокую ступень абстракции. Буквенное письмо является результатом сознательно осуществляемого человеком вычленения и материальной фиксации. Далее не делимых единиц языка – отдельных звуков, результатом осознания того, что буквенным знаком можно фиксировать и передать любой звук речи, а сочетанием их знаков фиксировать любое слово языка, включая всю систему его грамматических форм. Начало изобретению алфавита положили финикийцы, а древние греки завершили полное оформление алфавита, легшего в основу письменности всех языков индоевропейской системы, а отчасти и языков других народов.

          Появление алфавита, с точки зрения развития мышления, означало, что у человека возникло отчетливое представление о том, что слово состоит из отдельных элементов. При этом само количество изобретенных букв свидетельствовало об осознании звуковой дифференциации слова.

          Звуковая система письма возникла на стадии вполне развитого звукового языка и отвлеченного мышления. Если рисуночное и раннее иероглифическое письмо развивалось параллельно с языком, не отражая в себе его грамматической структуры, то звуковое письмо создавалось на базе языка, являясь его адекватной материальной оболочкой. Будучи дополнительным средством, значительно обогатившим коммуникативные функции языка, звуковое письмо более тесно, чем рисунок и ранний иероглиф, связано с отвлеченным мышлением, выступая в качестве его вторичной материальной оболочки. Через язык звуковое письмо стало материальной действительностью мысли.

          Трудно переоценить вообще значение письменности для развития человеческого общества, для прогресса его материальной и духовной культуры. Удовлетворяя самые разнообразные нужды общественной жизни, письменность обеспечила концентрацию опыта по существу всего человечества в единую систему, обеспечивая преемственность развития знаний от поколения к поколению. Письменность явилась одной из тех величайших сил, которые позволили человеческому обществу совершить поистине гигантский прогресс в области материальной и духовной культуры за сравнительно небольшой промежуток времени, отделяющий современного человека от начала так называемой «писаной истории».

          При рассмотрении истории формирования языка мы постоянно подчеркивали теснейшую связь между языком и мышлением, связь между формированием языка и мышления. В заключение необходимо коротко и обобщенно подчеркнуть основные положения относительно роли языка в формировании мышления.

          Роль языка в формировании мышленияЯзык, возникший вместе с возникновением человека, играл и играет великую роль в его жизни. Он явился прежде всего одним из необходимых условий формирования самого человека и его мышления. В связи с возникновением членораздельной речи произошла существенная перестройка в познавательных процессах человека. Лишь с появлением слова человек оказался в состоянии отвлекать от предметов те или иные свойства, абстрагировать связи вещей от самих вещей. Благодаря языку оказалось возможным объективировать эти отраженные в сознании признаки и отношения вещей в материальную форму слов и тем самым создавать идеальные объекты мышления – понятия, а вместе с ними и с помощью их осуществлять теоретическую деятельность в собственном смысле слова.

          Язык с самого начала выполняет по существу ничем не заменимую функцию в обобщающей работе мышления. Именно с помощью языка человек оказался в состоянии перейти от познания единичных предметов и явлений к их обобщенному отражению в форме понятий. Фиксируя в себе обобщенные образы действительности, слово существенным образом влияло на восприятие, давая возможность человеку включать образ воспринимаемого предмета в сложную систему унаследованного и личного опыта, относить его к определенной категории предметов. В обобщающей роли языка состоит одна из его существенных особенностей, без которой человеческое сознание никак не могло бы приобрести способность обозревать бесконечное многообразие единичных вещей и явлений реального мира. Оно расплылось и растерялось бы перед лицом непрерывно меняющихся явлений, связей и отношений. Язык дал возможность человеку фиксировать общее в предметах, явлениях, дх связях и отношениях, расчленить их, соотнести и синтезировать в понятиях и представить как относительно устойчивые. Наличие элементов грамматики, зачатков правил связи слов в предложении давало возможность человеку отражать в своем сознании и выражать в процессе сообщения мысли доступные ему практически значимые связи и отношения между предметами. Наличие членораздельной речи давало возможность, далее, мыслить о предметах и сообщать свои мысли в отсутствие самих предметов, т. е. оперировать предметами не только физически, но и в форме оперирования их названиями, словами и заключенными в них обобщенными образами этих предметов. На основе речи и вместе с ее появлением происходил процесс выделения умственной деятельности в относительно самостоятельную деятельность человека, что впоследствии послужило необходимой основой возникновения разделения физического и умственного труда, сыгравших огромную роль в развитии общества, в прогрессе знаний. Относительно самостоятельный характер мышления, возникший на основе речи, явился необходимой предпосылкой творческого преобразования мира. Только на основе языка слов оказалось возможным создавать такие комбинации мыслей, которые являлись не прямой копией воспринимаемых предметов и их связей, а творчески преобразованным отражением. Иначе говоря, благодаря своей абстрагирующей и обобщающей функции язык обеспечил человеку возможность выйти за пределы исходного чувственного содержания сознания, свойственного человеку на ранней ступени его развития, в сферу отвлеченного мышления общими понятиями и создать науку, философию, литературу, искусство и т. п. Обеспечив мышлению относительно самостоятельный характер, язык явился одной из мощных сил в созидании не только духовной, но, через духовную, и материальной культуры.

          Поскольку при помощи языка оказалось возможным фиксировать мысль в материальную, чувственно воспринимаемую форму и тем самым ставить ее перед мыслящим субъектом в качестве специфического объекта, язык явился одним из средств формирования самосознания. Мышление человека, оперирующего мыслительным содержанием, которое закрепилось обществом в слове, всегда включает в себя взаимодействие мыслящего субъекта с заключенным в слове содержанием.

          Язык обеспечил возможность социальной организации форм, законов и содержания мышления, поскольку субъект в процессе общения силой логики жизни вынужден был включать свои субъективные впечатления в нормы общественного осмысления действительности. Язык обеспечил внутреннему движению мысли ту внешнюю форму бытия, которая дала ему возможность стать общим достоянием. И тогда, когда человек воспринимал мысль другого, и тогда, когда он высказывал свою мысль, он вынужден был все время соотносить свои субъективные впечатления, мысли с уже обработанными и отложившимися в формы языка мыслями общества и тем самым включать результаты индивидуального мышления в общие рамки социального сознания.

          Будучи условием возникновения мышления, формирования самосознания, язык вместе с тем явился необходимой материальной формой или орудием мышления, его непосредственной действительностью и для слушающего, и для говорящего. Термин «орудие» применительно к языку – это не только метафора. Крайне важно отметить, что между орудиями труда и языком действительно существуют некоторые функциональное и генетическое сходство и связь. Если при помощи орудий труда, которые человек помещает между собой и объектом воздействия, он осуществляет изменения в предмете труда в «нужном ему направлении, то при помощи языка, который опосредует отношение человека к природе отношением человека к человеку, один субъект воздействует на другого субъекта также в желаемом направлении. Примечательно то обстоятельство, что первобытный человек использовал язык не только как орудие в смысле основы мышления и средства общения, но и в прямом смысле орудия воздействия на явления природы, полагая, что он достигает желаемой цели с помощью мольбы и заклинаний в своих магических действиях. У человека с уже сформировавшимся языком мышление осуществляется на языковой основе, оно и выражается и совершается в формах языка, на основе грамматической структуры предложений, свойственной системе языка данного народа.

          Человеческое мышление, возникшее вместе с Языком, представляет собой опосредствованную словом познавательную деятельность субъекта. Слово связывает отношение субъекта к действительности с отношением к другим людям. Суть самого мышления заключается в опосредованной объективированным в слове итогом общественного опыта деятельности субъекта, сознательно направленной на понимание реального мира. Дело в том, что человек как общественное существо стал соотноситься с реальным миром через людей и орудия, сделанные другими людьми, посредством знаний, усвоенных им от других людей, через сотрудничество с другими людьми в процессе производства. Мышление человека направлено не только на объект познания, отражением которого оно является, но оно обращено и к другим людям, которым сообщаются результаты познания. Мышление имеет не только познавательную, но и коммуникативную цель, которую оно осуществляет с помощью языка. Эта двойная ориентация мышления зафиксирована в двойственной функции языка. Язык с самого начала своего возникновения служит средством общения, и в этой своей социальной функции он выявляет результаты работы мысли для других, а тем самым и для говорящего. Но язык выполнял и выполняет эту коммуникативную функцию потому, что он служил и служит средством обозначения вещей, и в этой своей функции он осуществляет связь мысли с ее объектом. Таким образом, общение опосредовано предметом, а связь субъекта с объектом опосредована связью субъектов.

          Выполняя роль важнейшего средства взаимного общения людей, при помощи которого они оказались в состоянии организовать совместное производство, построить жизнь на общественных началах, согласовывать свои действия, осуществлять взаимный контроль и т. п., речь способствовала и способствует обогащению личного опыта отдельного человека за счет опыта всего коллектива, с которым он с ее помощью осуществляет общение. Общаясь между собой, люди духовно обогащались. Речь давала и дает возможность человеку обогащать свой опыт не только за счет опыта окружавшего его коллектива, но и за счет опыта предшествующих поколений, которые, фиксируя свои знания в речи, передавали их из поколения в поколение. Иначе говоря, люди оказались в состоянии познавать действительность не только в процессе непосредственного столкновения с ней, в процессе ее восприятия, но и опосредствованным путем, через овладение с помощью речи уже готовыми, исторически сложившимися знаниями. Правда, историческая преемственность опыта обеспечивалась не только речевыми, но и другими средствами. В этом отношении колоссальную роль играли орудия трудовой деятельности, которые фиксировали в своей вещественной форме не только все усложняющиеся навыки, приемы их изготовления, но и способы их производственного использования. Орудия труда, выполняя роль эффективного средства воздействия человека на природу, являясь овеществленным продуктом его технической мысли, неизбежно выполняли и выполняют в жизни общества и такую функцию, как специфическое средство общения, взаимного обмена опытом, производственными навыками. С помощью орудий труда одно поколение передавало последующему поколению свой опыт, освобождая его от уже пройденного пути в овладении навыками изготовления орудия и обеспечивая ему возможность поисков новых, более совершенных приемов их изготовления и использования.

          Усложнение как практических, так и умственных форм деятельности не оставалось безразличным к строению и функционированию органов человеческого тела и главным образом мозга. Усовершенствование его отражательной и моторной функции, закрепляясь в его структуре, передавалось из поколения в поколение, обеспечивая последующим поколениям более широкие возможности в познании действительности и ее активном преобразовании, в образовании все более сложных форм временных условных связей в его коре, являющихся физиологической основой сознания, мышления, речи и практических действий. Неуклонное усложнение производственных операций постепенно обусловливало совершенствование аналитико-синтетической деятельности тех мозговых центров, которые регулируют движение соответствующих мышц, с помощью которых они осуществлялись. Постоянное упражнение органов речи, усложнение форм умственной деятельности, обусловливаемые усложнением взаимоотношений человека с действительностью, в свою очередь стимулировало постепенное совершенствование свойств коры мозга в целом. Постепенно накапливаемые свойства фиксировались наследственностью, обеспечивая последующим поколениям более широкие потенциальные возможности в овладении приемами умственной и речевой деятельности, в познании действительности. Весь этот сложный, взаимопереплетающийся комплекс условий и обеспечил тот гигантский по своим последствиям прогресс, который оказался в состоянии осуществить человек, оставив безгранично далеко позади себя животное царство, из которого он смог с большим трудом вырваться, впоследствии образовав между собой и этим царством по существу непроходимую пропасть.

          Во всем этом комплексе условий, обеспечивающих развитие познавательной деятельности людей, огромное значение имел и поныне имеет язык. При помощи речи каждое новое поколение усваивало не только содержание мысли предшествующих поколений, но, овладевая приемами речевой деятельности, оно вместе с тем усваивало формы и законы мышления, которые, вместе с содержанием фиксируясь в речи, передавались от поколения к поколению. Это не могло не способствовать быстрому развитию сознания, мышления. Раз возникнув, язык превратился в грандиозную силу. Он бесчисленными нитями, уходящими в глубокую даль прошлого, связывает нас с мыслями и чувствами всех предшествующих поколений людей, на плечах которых величественно возвышается современный человек.

          Роль языка в познании (Д. Л. Горский)Диалектический материализм учит, что язык непосредственно и неразрывно связан с мышлением. Этой неразрывной связью языка и мышления определяется и роль языка в познании.

          Мысль, будучи отражением в голове человека окружающей нас материальной действительности, является вторичной по отношению к материальному миру и имеет идеальный характер. Однако противопоставление материального идеальному правомерно лишь в рамках основного вопроса философии.

          При естественнонаучном подходе к вопросам мышления нетрудно убедиться, что идеальное, мысль, не существует иначе как в неразрывной и непосредственной связи с материальным, являясь свойством последнего. Эта связь проявляется в следующем:

          а) мышление, как процесс обобщенного и опосредствованного отражения действительности, исторически возникло вместе с появлением человека, в процессе развития его трудовой деятельности. Возникновение мышления было подготовлено всем предшествующим развитием материального мира;

          б) любая мысль, возникающая в голове человека, является функцией, продуктом высокоразвитой материи – головного мозга;

          в) любая мысль, возникающая в голове человека, по своему содержанию и по своей форме является не чем иным, как отражением материального мира. Объектом нашего изучения могут быть не только предметы и явления материального мира, но и явления духовные (например, понятия, суждения и умозаключения). Но и в этом случае мы опосредствованным путем отражаем материальную действительность, поскольку и содержание и форма каждого отдельного понятия, суждения и умозаключения являются отражением материального мира;

          г) мысль существует: формируется, передается одним человеком другому в форме своей материальной оболочки – в форме слов и их сочетаний. – В ходе филогенетического (исторического) развития человека мышление возникло как результат всей предшествующей эволюции органической материи: развитие материального мира обусловливает на известной ступени его развития появление мышления как свойства высокоорганизованной материи – человеческого мозга. В ходе же онтогенетического (индивидуального) развития человека мысль и по своему происхождению, и по своему содержанию и форме, и по способу существования всегда связана с материей. Какой бы аспект связи идеального и материального мы ни рассматривали, всюду обнаруживается огромная роль языка в осуществлении этой связи. Если анализировать обусловленность мышления материей в ходе исторического возникновения человека и человеческого мышления, то обнаружится огромная роль языка в формировании мышления. «Сначала труд,– пишет Ф. Энгельс,– а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя самыми главными стимулами под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг...» (СНОСКА: Ф. Энгельс, Диалектика природы, Госполитиздат, 1955, стр. 135. 74)Человек не мог бы закреплять и передавать свой опыт, не мог бы наладить общественное производство, если бы он не обладал полноценным средством общения, средством обмена мыслями друг с другом. Таким полноценным средством общения, обмена мыслями между людьми был звуковой язык.

          Если мы будем рассматривать обусловленность мышления материей (мозгом) в ходе онтогенетического развития человека, мы обнаружим огромную роль языка в формировании мысли, возникающей в мозгу человека.

          В своем учении о двух сигнальных системах И. П. Павлов раскрывает роль слова для мышления человека и показывает, что мышление человека всегда словесно. Мыслит ли человек вслух, мыслит ли он не произнося слов, мысль человека не может существовать без материальной оболочки: мысль человека облекается в слова или связывается с соответствующими кинестетическими раздражениями. Органическая связь языка и мышления определяет и огромную роль языка в познании. Язык является не только необходимым условием формирования нашей мысли, но и дает возможность закрепить успехи познавательной деятельности человека, закреплять опыт, накапливаемый людьми одного поколения, и передавать его людям последующих поколений.

          Мысль, как обобщенное и опосредствованное отражение действительности, закрепляясь в словах и в соединении слов в предложениях и выражаясь в них, дает возможность наладить обмен мыслями не только между членами общества одной и той же эпохи, но и между членами общества различных эпох. Для осуществления последнего огромную роль играет письменность.

          В этой связи И. В. Сталин писал:

          «Язык есть средство, орудие, при помощи которого люди общаются друг с другом, обмениваются мыслями и добиваются взаимного понимания. Будучи непосредственно связан с мышлением, язык регистрирует и закрепляет в словах и в соединении слов в предложениях результаты работы мышления, успехи познавательной работы человека и, таким образом, делает возможным обмен мыслями в человеческом обществе» (СНОСКА: И. Сталин, Марксизм и вопросы языкознания, Госполитиздат, 1955, стр. 22.) Огромная роль языка в познании проявляется, во-первых, в процессе передачи добытых человечеством знаний новому поколению в процессе его воспитания и обучения, в ходе обмена мыслями между людьми; во-вторых, в процессе перехода от чувственной ступени познания к рациональной, в процессе формирования понятий, как в ходе онтогенеза, так и в ходе филогенеза.

          Рассмотрим в первую очередь по отдельности каждый из этих двух процессов.

          Познавательная функция языка в ходе обмена мыслями между людьмиОкружающая нас действительность отражается в голове людей в виде различных форм мысли (в виде понятий и суждений), которые закрепляются и выражаются в языке. При этом необходимо отметить, что сам процесс отражения действительности в голове людей не может быть осуществлен без посредства языка. Последний, закрепляя и выражая наши мысли, является носителем наших знаний об окружающей нас действительности. Словарный состав языка, поступая в распоряжение грамматики, способен выразить и передать любую мысль о предметах объективного мира, их свойствах и отношениях.

          Язык способен выразить не только наши знания об окружающем нас мире, но и наши отношения к явлениям внешнего мира, к другим людям и к самим себе – к своим поступкам, настроениям и переживаниям. Он способен выражать наши эмоции и волевые побуждения. Язык, таким образом, закрепляет и выражает всю совокупность сложнейших отношений и явлений действительности. Посредством языка мы получаем возможность познавать, усваивать весь опыт, накопленный предшествующими поколениями, успехи их познавательной деятельности; получаем возможность организовать и развивать производство. Посредством языка мы получаем возможность познавать отношения людей друг к другу и в настоящем и в прошедшие исторические эпохи, познавать их чувства и переживания.

          Язык, закрепляя успехи познавательной деятельности человека и являясь единственно полноценным средством общения, средством обмена мыслями между людьми, дает нам возможность не только организовать общественное производство, наладить общественную жизнь, но и осуществить дальнейшее познание человеком окружающей его действительности, осуществить дальнейший прогресс науки.

          Закрепляя успехи познания человека, язык позволяет нам овладеть всем тем богатством знаний, которое выработало человечество в прошлом, обеспечивает осуществление духовной преемственности между различными эпохами. Этим самым знания людей, добытые в предшествующие эпохи, не являются для нас тайной за семью печатями, а используются нами в процессе прогрессивного развития общества.

          Огромную роль для познания опыта предшествующих эпох, истории того или иного народа во всей ее многогранности играют памятники письменности, закрепляющие на века всю совокупность знаний, исторических событий, умонастроений и чувств людей и народов минувших времен. «В сокровищницу родного языка,– указывает К. Д. Ушинский,– складывает одно поколение за другим плоды глубоких сердечных движений, плоды исторических событий, верования, воззрения, следы прожитого горя и прожитой радости,– словом, весь след своей духовной жизни народ бережно сохраняет в народном слове. Язык есть самая живая, самая обильная и прочная связь, соединяющая отжившие, живущие и будущие поколения народа в одно великое, историческое живое целое» (СНОСКА: К– Д– Ушинский, Избранные педагогические сочинения, Учпедгиз, М. 1945, стр. 206.)

          «Каждый человек,– пишет А. И. Герцен,– опирается на страшное генеалогическое дерево, которого корни чуть ли не идут до Адамова рая; за нами, как за прибрежной волной, чувствуется напор целого океана всемирной истории...»

          В. И. Ленин подчеркивал огромную роль добытых в прошлом знаний для формирования мировоззрения человека коммунистического общества, для строительства коммунизма. Эти знания мы получаем от прошлых поколений через язык, через памятники письменности. Необходимо отметить, что для открытия тех или иных законов науки необходимо специально обращаться к анализу истории наук, истории общества. Историю эту невозможно воспроизвести без анализа соответствующих документов письменности.

          Так, важнейший вывод марксистско-ленинской теории познания о том, что наше знание об окружающем мире постоянно развивается, прогрессирует, что каждый новый этап в развитии наук дает нам новые и более глубокие знания о предметах действительности, что в процессе познания, в ходе поступательного развития человечества мы движемся от явления к сущности, от сущности менее глубокой к сущности более глубокой, к сущности более высокого порядка, что наше познание складывается из относительных истин, в каждой из которых, однако, заключена частица абсолютной истины, предполагает исследование тех результатов познания, которые были достигнуты в предшествующие эпохи и которые были воплощены в языке.

          Итак, познавательная функция языка в ходе обмена мыслями между людьми состоит в следующем:

          1) закрепление познавательной деятельности в языке делает возможным сам факт обмена мыслями между людьми, а следовательно, является необходимым условием существования самой общественной жизни. Через язык человек узнаёт мысли другого человека, посредством языка люди обмениваются своим опытом в ходе производственной деятельности, налаживают совместную работу;

          2) посредством языка совершается процесс воспитания и обучения подрастающего поколения. Поскольку язык закрепляет наши мысли о предметах окружающего мира, обучающийся через звуковую и письменную речь овладевает теми знаниями, которые необходимы для того, чтобы участвовать в процессе общественного производства, в процессе любой иной деятельности;

          3) закрепляя в языке наши знания, мы имеем возможность передать весь наш опыт будущим поколениям. С другой стороны, овладевая через язык опытом прошлых поколений, мы используем их знания для расширения нашего опыта, для получения новых знаний, для развития общественного производства;

          4) поскольку язык закрепляет не только наши знания об окружающем нас мире, но и наши чувства, настроения, переживания, различного рода побуждения, мы через язык узнаём и об этих сторонах психической жизни людей как настоящего времени, так и прошедших эпох.

          Рассмотрим теперь более конкретно, как происходит закрепление наших знаний в языке и как осуществляется передача знаний в ходе языкового общения.

          Значение и смысл слова, и научное понятиеПодавляющее большинство знаний об окружающем нас мире человек получает в процессе воспитания и обучения, в процессе общения с людьми, в ходе изучения соответствующей литературы. Опыт человечества, закрепленный в языке, передается от поколения к поколению и тем самым освобождает человека от того, чтобы повторять все открытия, совершённые в ходе исторического развития общества. Каждый человек овладевает определенной совокупностью знаний, передаваемых ему обществом через язык, и это делает его подготовленным к тому, чтобы совершать новые открытия, увеличивать совокупный опыт всего человечества, делает его способным участвовать в производственном процессе, достигшем на данном этапе общественного развития чрезвычайно высокой степени совершенства и сложности.

          Возникает вопрос: что же обеспечивает передачу опыта, знаний через язык и каковы основные условия взаимопонимания между людьми в процессе их речевого общения?

          В самой общей форме ответ на этот вопрос может быть следующим: для того, чтобы могло быть осуществлено речевое общение, чтобы человек мог приобретать и обогащать свой опыт через язык, он должен владеть языком того коллектива, в котором он живет.

          В чем же в таком случае состоит процесс овладения языком тем или иным человеком? Этот процесс состоит в овладении лексическим запасом языка, его грамматическим строем и фонетическими особенностями. Чтобы понять мысль, высказанную на том или ином языке, человек должен знать значения употребленных в предложении слов (т. е. должен владеть лексикой языка), должен понять связь слов в предложении, посредством которых выражается связь между предметами действительности, и уметь различать и отождествлять различные комплексы звуков, которыми обозначаются те или иные предметы, их свойства и связи (т. е. научиться членить единый поток речи на слова и предложения).

          Аналогично, чтобы выразить свою мысль, человек должен знать значение употребляемых им слов, уметь связать их в речи по правилам грамматики и выразить свою речь в звуках, свойственных данному языку.

          Необходимо отметить, что в процессе воспитания ребенок овладевает всеми тремя сторонами языка одновременно. Научаясь соотносить (а затем и произносить) тот или иной звуковой комплекс с предметом, который он обозначает, ребенок овладевает одновременно и лексическим составом языка и фонетическим строем его. Научаясь связывать слова в предложения и произносить их, ребенок овладевает и фонетическими и грамматическими особенностями языка. Более того, овладевая грамматическими особенностями языка, ребенок глубже овладевает лексическим составом языка, поскольку, употребляя одни и те же слова в составе различных предложений (например, «садись за стол», «стол высокий», «это ножки стола» и т. п.), он глубже овладевает лексическим значением слов, выясняя и усваивая те признаки предмета (например, стола), которые закреплены за тем или иным словом (например, за словом «стол»).

          Поскольку важнейшим условием взаимопонимания людей в процессе речевого общения является овладение лексическим составом языка, мы подробнее остановимся на понятии лексического значения слова. Каждое слово из состава знаменательной лексики (существительных, прилагательных, глаголов, наречий и т. п.) обозначает какой-то предмет действительности. Так, те или иные существительные (корова, дом, автомобиль и т. п.) обозначают материальные предметы действительности, имена прилагательные (красный, мягкий и т. п.) обозначают свойства различных предметов, глаголы (бежит, работает, встает и т. п.) обозначают состояние предметов. Отношения между предметами действительности обозначаются различными частями речи. Не все связи предметов имеют для своего обозначения особые слова. Огромное большинство связей, отношений, состояний (не говоря уже о желаниях, намерениях, просьбах и т. п.) не имеют особых слов для своего обозначения. Эти связи выражаются в нашей речи словосочетаниями, предложениями. Таким путем обозначаются сложные необходимые связи, фиксируемые в законах, связи различных единичных вещей (например: «Дом, в котором я живу», «Я был сегодня в МГУ» и т. п.), поскольку не имеется особых слов в языке, обозначающих указанные ситуации и т. п.

          Лексическое значение слова выражает соотнесенность сочетания звуков («комплекса звуков»), оформляющих то или иное слово в системе определенного языка, к определенному предмету (его свойствам, состояниям и т. п.) или к комплексу предметов.

          Данная характеристика лексического значения слова является крайне бедной, поверхностной, поскольку она не отвечает на вопрос о том, за счет чего осуществляется указанная соотнесенность. Дело в том, что отнесенность звукового комплекса к тому или иному предмету не может осуществляться помимо работы нашей мысли, помимо процесса познания. Тот или иной звуковой комплекс относится нами к тому или иному предмету осознанно. Если нам, например, говорят «закройте дверь!» или «откройте окно!», мы свое действие направляем соответственно на дверь или окно, а не на какой-либо другой предмет. Это означает, что мы со звуковыми комплексами «дверь» и «окно» ассоциируем определенные мысли об этих предметах. Каковы же должны быть мысли, ассоциируемые нами с тем или иным звуковым комплексом, чтобы осуществлялось взаимопонимание в процессе речевого общения людей, говорящих на одном и том же языке?

          Необходимым условием понимания произносимых слов слушающим и осмысленного употребления слов говорящим являются, во-первых, уменье отличать и отождествлять предметы, о которых идет речь, по каким-то признакам; во-вторых, уменье ставить в соответствие с комплексом признаков, по которым отличается тот или иной предмет (или группа предметов), определенный, принятый людьми, говорящими на данном языке, комплекс звуков.

          Лексическим значением слова называется совокупность признаков предметов и явлений, связываемая с определенным звуковым комплексом, которая позволяет обозначать вполне определенную группу предметов (в том числе и отдельный предмет), отличая их одновременно от других групп предметов (соответственно, от других отдельных предметов). Поэтому два слова имеют одно и то же лексическое значение, если они обозначают одно и то же множество предметов. Таковы, например, слова «лингвистика» и «языкознание», «аэроплан» и «самолет». Слова, имеющие различные звуковые комплексы, но одинаковое значение, называются синонимами.

          Так, звуковому комплексу «море» соответствует вполне определенный круг явлений, называемых этим словом (например, такие моря, как Черное, Балтийское, Белое и т. д.). Отличию звукового комплекса «море» от других звуковых комплексов соответствует отличие действительных морей от других предметов. Тот факт, что звуковым комплексом «море» мы обозначаем круг предметов, сходных в определенных общих и отличительных признаках, означает, что этому звуковому комплексу соответствует определенная группа общих и отличительных признаков (или, как говорят, за звуковым комплексом «море» закрепилась определенная группа общих и отличительных признаков), присущих каждому отдельному морю. Так, за звуковым комплексом «море» закрепились такие признаки, как «быть частью океана», «быть более или менее ограниченным сушей или возвышениями подводного рельефа», «отличаться от океана физико-географическими особенностями», и т. п.

          Слово всегда есть единство звукового комплекса и значения. Только тогда, когда в процессе речевого общения люди употребляют слова в одном и том же значении, возможен обмен мыслями между людьми. Если бы, например, один человек со звуковым комплексом «море» связывал мысль о действительных морях, а другой, с ним беседующий, говоря о морях, связывал бы с этим звуковым комплексом другой круг предметов (например, озера, пруды), то взаимопонимание между ними было бы невозможно.

          Поскольку в значении того или иного слова отражены общие и отличительные признаки предметов, обозначаемых звуковым комплексом, соответствующим данному значению, постольку значение слова представляет собой понятие.

          Выработка понимания значений, процесс овладения словом ребенком не пассивный, чисто механический процесс заучивания значения слов и соотнесения их с соответствующими предметами, а процесс активный, целенаправленный, связанный с необходимостью практически решать те или иные задачи. Только тогда, когда перед ребенком встает задача, которая может быть решена не иначе, как через овладение значением соответствующего слова, ребенок овладевает словом. Так, осмысленное употребление слов ребенком и, следовательно, овладение этими словами начинаются прежде всего с таких слов, которые связаны с удовлетворением его непосредственных и важнейших потребностей, с его непосредственными практическими действиями (например, слова «мама», «папа», «бай-бай», «дай» и т. п.). Овладение ребенком словом связано с развитием у него внимания, памяти, со способностью усвоения элементарных логических операций (обличения и отождествления предметов, обобщения и т. п.).

          Физиологической основой овладения речью, а следовательно, значениями соответствующих слов является вторая

          сигнальная система. У человека, указывает И. П. Павлов, возникли, развились и достигли большого совершенства сигналы второй ступени, т. е. сигналы, заменяющие раздражения, исходящие непосредственно от предметов и явлений окружающей нас действительности, в виде слов, произносимых, слышимых и видимых. Первая сигнальная система – общая у людей с животными (система раздражении, получаемых непосредственно от предметов материального мира); вторая же, специфическая для человека,– система речевых сигналов. Слово может быть также раздражителем и притом таким, что оно может заменять и вызывать те же реакции, что и непосредственный раздражитель, обозначаемый определенным словом.

          Овладение ребенком речью, словом и есть процесс, в ходе которого происходит «подстановка» речевых раздражителей на место непосредственных раздражителей. То или иное слово, усвоенное ребенком и обозначающее какой-то предмет, начинает вызывать у ребенка ту же систему ориентировочных приспособительных реакций, что и сам предмет. Слово действует как раздражитель при тех условиях, когда непосредственный раздражитель, который оно обозначает, может и отсутствовать. Поэтому слово, чтобы вызвать определенную систему приспособительных, ориентировочных действий, должно сообщать человеку о том предмете, который оно обозначает, вызывать у него образ соответствующего предмета. Естественно, что образ того или иного предмета в отсутствие самого предмета есть не что иное, как представление об этом предмете. Поскольку одно и то же слово (например, «яблоко», «кошка» и т. д.) может сигнализировать любое яблоко, любую кошку, то, естественно, происходит вычленение из состава всех признаков представления таких признаков, которые относятся к любому яблоку и одновременно отличают яблоки от других предметов, которые относятся к любой кошке и одновременно отличают кошек от других предметов. Это означает, что процесс овладения словом есть процесс обобщения, процесс формирования значений слов, процесс образования понятий. В. И. Ленин в этой связи указывал, что всякое слово (речь) уже обобщает. Понятие есть прежде всего мысль, в которой отражены общие и отличительные свойства предметов действительности. Поскольку процесс овладения тем или иным словом связан с отвлечением и закреплением за определенным звуковым комплексом общих и отличительных признаков предмета, обозначаемых этим словом, то этот процесс есть процесс формирования соответствующего понятия.

          Овладение значением слова, т. е. овладение свойствами предметов, отраженными в значениях соответствующих слов, происходит, таким образом, в процессе обучения человека языку. После того как образуются ассоциативные связи между свойствами воспринимаемых предметов, отражаемыми в соответствующих значениях слов, и определенными звуковыми комплексами, обозначающими эти предметы и выражающими одновременно их значения, можно сказать, что человек овладел этими словами как фактами речи. При этом предполагается, что одновременно человек овладевает и способностью не только произносить эти слова, но и пользоваться ими в речи в целях коммуникации. После этого слово «яблоко», например, может сигнализировать такие же раздражения, какие вызываются реальным яблоком.

          У животного также можно образовать тот или иной условный рефлекс на слово (например, в процессе дрессировки). Однако слово в этом случае будет действовать на слуховой анализатор так же, как и всякий иной раздражитель первой сигнальной системы (например, звонок), поскольку животное не понимает значения этого слова как такого понятия, в котором отражены общие отличительные свойства предметов, являющиеся объективно значимыми не только для индивидуума, но и для всего общества, для науки, для познания в целом. Животное может связывать с тем или иным словом лишь те признаки предметов, представление которых вызывает у него целесообразную реакцию, направленную к удовлетворению той или иной непосредственной потребности. Это означает, что высокоорганизованные животные (собака, обезьяна и др.) способны к элементарной генерализации (обобщению). Однако эта генерализация существенным образом отличается от обобщений, производимых человеком. Животное может связывать со словом лишь свойства, являющиеся для него сильными раздражителями (сигналами), которые могут быть для предметов совершенно случайными. Человек же производит обобщения (это осуществляется в процессе целенаправленного воспитания и обучения) главным образом по свойствам существенным, знание которых позволяет не только отличать одну группу предметов от другой, но и устанавливать существенные для практической деятельности и познания отношения между этими группами (например, родовидовые отношения).

          Итак, процесс овладения словом есть процесс формирования значений слов и, следовательно, процесс образования соответствующих понятий. Возникает вопрос: всегда ли является лексическое значение слова понятием?

          Для того чтобы дать ответ на этот вопрос, мы должны выяснить, что понимается в науке под понятием. Мы уже указывали, что понятие есть мысль, отражающая общие и отличительные признаки предмета. Это определение охватывает всякие понятия: и такие, которыми мы пользуемся в повседневной жизни, и такие, которыми мы пользуемся в науке («научные понятия»). Научные понятия отличаются от понятий, которыми мы пользуемся в повседневной жизни, тем, что в них отражены такие общие и отличительные признаки, которые являются существенными. Поэтому о понятиях говорят обычно в двух смыслах: о понятиях в широком смысле (куда входят все мысли, в которых отражены общие и отличительные признаки предметов) и о понятиях в узком смысле, т. е. о научных понятиях. Когда мы имеем в виду понятие в широком смысле, то можно сказать, что понятие, выражаемое тем или иным словом, и значение этого слова совпадают (мы между ними не делаем никаких различий). Научное же понятие, выражаемое тем или иным словом, играет и роль значения этого слова (т. е. по признакам, отраженным в этом понятии, можно отличать предметы, обозначаемые словом, которым выражается данное понятие) и роль мысли, раскрывающей сущность предметов, обозначаемых этим словом.

          Впервые с аналогичным различением понятий мы встречаемся у Аристотеля. Аристотель различал понятия, раскрывающие сущность предмета и являющиеся определением изучаемого предмета (они отвечают на вопрос: что представляет собой предмет?), и понятия, соответствующие значениям слов. Первое понимание соответствует нашему определению научных понятий, второе соответствует тому кругу понятий, который мы обозначили термином «понятие в широком смысле слова».

          В первом значении Аристотель называет понятие речью о форме (виде), отвечающей на вопрос, что именно есть что-либо, или речью о сути бытия (СНОСКА: См. Аристотель, Метафизика, VII, 5, 1031а 12), или определением, понимаемым как знание сути бытия и сущности (СНОСКА: См Аристотель, Вторая Аналитика, II, 3, 90& 30.).

          Понятие во втором значении Аристотель понимает просто как мыслимое содержание, мысль о предмете, отвлеченную от конкретных условий места и времени этого предмета. Это мыслимое содержание Аристотель называет поэмой. В этом смысле Аристотель говорит о понятии как об элементе, термине посылки, поскольку при анализе посылок умозаключения важно не знание сущности предмета, а точное установление объема понятия (который равным образом может быть определен любым отличительным признаком, и существенным и не являющимся таковым) или точное установление значения термина, определяющее отнесенность того или иного звукового комплекса к определенной группе предметов (СНОСКА: См. А С Ахмангв, Логическое учение Аристотеля, «Учен. записки МОПИ», т. XXIV, Труды кафедры философии, вып. 2, М. 1953, стр. 76.) Аристотель в данном случае имеет в виду то, что если в состав посылки умозаключения входят термины «животное, способное к абстрактному мышлению и речи», «животное, обладающее чувством комического», «животное, обладающее мягкой мочкой уха», то все мысли, выражаемые различными терминами, представляющими собой различные словосочетания, являются совершенно эквивалентными с точки зрения их объема, имеют одно и то же лексическое значение: они отнесены к одному и тому же кругу предметов (людей). Мы рассматриваем в данном случае свойства, отраженные в понятии, лишь с точки зрения их отличительной функции.

          Понятия о предметах окружающей нас действительности в процессе развития науки и общественной практики человека постоянно изменяются, развиваются, совершенствуются. Развитие понятий подчиняется диалектико-материалистическому принципу соотношения абсолютной и относительной истин. В каждом понятии неполно, приблизительно отражаются те или иные предметы, та или иная сторона окружающей нас действительности. В этом смысле каждое понятие в науке на том или ином этапе ее развития представляет собой относительную истину. Но в этой относительной истине заключена частица абсолютного, неопровержимого в будущем знания о мире. В процессе развития науки знание абсолютного постоянно расширяется. 6 развитии понятий можно говорить не только в плане исторического развития познания, но и в плане развития каждого отдельного индивидуума, в процессе его воспитания и обучения. Содержание понятий, которыми владеет отдельный человек, в ходе его воспитания и обучения также претерпевает значительную эволюцию: оно постоянно обогащается, углубляется, совершенствуется.

          Несмотря на то, что происходит развитие и совершенствование наших понятий и в плане исторического развития нашего познания и в плане индивидуального развития человека, мы в подавляющем большинстве случаев для обозначения наших понятий на разных ступенях их развития пользуемся одними и теми же словами. Это означает, что одно и то же слово может выражать различные по глубине своего содержания понятия. Так, понятие «человек» в процессе своего исторического развития претерпело значительную эволюцию. В античное время за соответствующим словом в греческом языке закреплялись свойства, характеризующие человека весьма поверхностным образом. Платон, например, в одном из своих диалогов определял человека как двуногое существо, но без перьев. В связи с развитием науки понятие о человеке как о биологическом существе постоянно расширялось и совершенствовалось. В настоящее время в понятие человека как определенного вида животных (homo sapiens) включается множество морфологических и физиологических особенностей человека (строение и функционирование нервной системы, состав крови и т. п.), отличающих его от других видов животных. В домарксистской общественной науке человек определялся как существо, наделенное разумом и моралью, как существо, способное к политической жизни, и т. д. Марксизм раскрыл сущность человека (и как существа биологического и как существа общественного), показал, что основным свойством, отличающим человека от животного, является его способность к труду, способность производить орудия труда. Именно это свойство сделало его общественным животным, выделило его из животного мира и обусловило появление у него ряда новых биологических свойств. Однако, несмотря на развитие этого понятия, на всех этапах своего изменения оно (в пределах одного и того же языка) обозначалось одним и тем же словом. При этом, читая сочинения авторов прежних эпох, мы без дополнительных исследований понимаем, какой круг живых существ они обозначили словом «человек». Это означает, что, несмотря на огромное развитие наших знаний о человеке, значение слова «человек» оставалось неизменным: оно относилось к одной и той же группе предметов – к людям, которых на различных этапах развития наука отличала от всех других животных по различным их свойствам.

          В других случаях развитие тех или иных понятий приводило к существенному изменению значений соответствующих слов в языке. Таково, например, понятие о рыбах: известно, что в науке существовало время, когда рыбами называли и китов и других животных, живущих в воде, которые, однако, не являются рыбами: значение слова «рыба» в процессе развития науки сузилось. Понятие о числе также претерпело изменения. Если вначале числами называли лишь натуральные числа, то затем, в связи с дальнейшим развитием понятия числа, числами стали называть и иррациональные числа, и комплексные, и трансфинитные числа: значение слова «число» в данном случае расширилось. На разных этапах развития науки значение того или иного слова, выражающего то или иное понятие, может существенно изменяться.

          Такого рода примеров, иллюстрирующих изменение значений слов в связи с изменением содержания понятий, можно было бы привести огромное множество.

          В этих случаях, для того чтобы понимать книги тех или иных авторов прошлых эпох, необходимо тщательно исследовать то или иное слово с точки зрения его значения, т. е. точно установить тот круг объектов, к которым оно применяется, установить, чем отличается его значение от значения этого же слова (как научного термина), используемого при настоящем уровне развития науки.

          Изменение значений слов в языке на различных уровнях научного знания раскрывается посредством того же языка. Эту задачу облегчает то обстоятельство, что основная часть слов, которыми мы пользуемся постоянно, в повседневной жизни, является весьма устойчивой в своих лексических значениях. Эта устойчивость определяется основным назначением языка в обществе – быть средством общения между людьми, орудием их познавательной деятельности.

          В этой связи В. В. Виноградов указывает, что в каждом языке в составе основного словарного фонда имеется костяк слов с весьма устойчивыми значениями. Их В. В. Виноградов называет номинативными. «В системе значений, выражаемой словарным составом языка,– пишет В. В. Виноградов,– легче всего выделяются значения прямые, номинативные, как бы непосредственно направленные на «предметы», явления, действия и качества действительности (включая сюда и внутреннюю жизнь человека) и отражающие их общественное понимание. Номинативное значение слова-опора и общественно осознанный фундамент всех других его значений и применений» (СНОСКА: Вопросы языкознания» ? 5, 1953 г., стр. 12.).

          Понимание древних текстов бывает затруднительным в тех случаях, когда один и тот же звуковой комплекс наделен в различные эпохи различными значениями. Так, термин «диалектика» в античной древности обозначал совсем не то, что в наше время. Если под диалектикой понимали, в древности искусство вести спор и добиваться истины через раскрытие противоречий в суждении противника, то в марксистской философии этот термин обозначает единственно научный метод познания действительности. Если не принимать во внимание того, что этот термин в различных условиях имел различное значение, то читаемый нами текст, где встречается термин «диалектика», может быть понят превратно.

          С еще более затруднительными случаями мы встречаемся тогда, когда в разные эпохи у разных авторов для обозначения одних и тех же вещей или явлений употребляются различные термины. Известно, что термин «логика» не всегда употреблялся для обозначения тех логических учений, которые мы обозначаем этим термином теперь. И было бы большой ошибкой считать, что логические учения имели место лишь там, где мы встречаемся с этим термином. Даже Аристотель ни одно из своих учений, изложенных в его шести логических трактатах, которые его комментаторы стали называть частями «Органона», не называл логикой. У стоиков то, что мы называем теперь логикой, включалось в диалектику, куда они относили и учение о внутреннем слове и учение о внешнем слове: грамматику, поэтику и музыкальную композицию. Термин «логика» в том значении, в каком мы употребляем его теперь, встречается у Демокрита, Цицерона и других авторов, но окончательно утверждается в этом его значении лишь со времен логики Пор-Рояля (XVII в.).

          Устойчивость значений употребляемых в языке слов позволяет людям использовать язык в качестве основного средства общения в повседневной жизни. Остановимся теперь на вопросе о смысле слова, о соотношении смысла и значения и выясним связь смысла слова с проблемой познания через посредство языка.

          Часто один и тот же звуковой комплекс наделяется различными значениями. Слова, одинаковые по своему звуковому комплексу, но различные по значению, носят название омонимов. Примерами омонимов могут быть следующие: «град» – город и «град» – метеорологическое явление, «пионер» – член пионерской организации и «пионер» – первый организатор, основоположник какого-либо дела, «материя» – философская категория, «материя» – вещество и «материя» – ткань и т, п.

          Слово «смысл» многозначно. Оно употребляется, во-первых, в значении «осмысленность», как то, «что может быть понято» (в противоположность бессмысленному), как то, «что имеет значение». Мы говорим, что сочетания слов «2 X 2 = стеариновая свечка» и «5 больше» не имеют смысла. Мы говорим также, что сочетание звуков «амбродж» бессмысленно (не является словом, так как не имеет значения).

          Слово «смысл» употребляется, во-вторых, в значении применимости какого-либо действия, операции к чему-либо с целью получения каких-либо полезных результатов. В этом значении слово «смысл» употреблено, например, в предложениях: «Некоторые закономерности, верные для классической механики, не имеют смысла для микромира», «Не имеет смысла заблаговременно закупать эти строительные материалы, так как их негде хранить».

          Слово «смысл» употребляется, в-третьих, для фиксирования того, что то или иное слово употреблено нами в одном из своих значений. В таком значении слово «смысл» употреблено в предложении: «Сначала вы слово «закон» употребили в одном смысле, а затем в другом, сначала вы говорили о законах материальной действительности, существующих и действующих вне и независимо от нас, а затем стали говорить о законах действительности, познанных наукой».

          В-четвертых, слово «смысл» употребляется в значении отношения, аспекта. Так употреблено это слово в предложении: «Вы говорите, что он хороший, но в каком смысле?».

          Наконец, в-пятых, слово «смысл» употребляется для обозначения одной из возможных совокупностей признаков, при помощи которых мы обозначаем и выделяем один и тот же круг предметов. На этом аспекте понятия «смысл» мы и остановимся подробнее.

          Предметы обладают множеством признаков, и потому мы часто имеем возможность отличать их от других предметов по самым различным группам признаков и связывать со словом, их обозначающим, различные группы признаков. Так, со словом «вода» с целью ее обличения от других веществ можно связывать и одну группу признаков (например, «быть бесцветной», «быть безвкусной», «иметь удельный вес, равный единице», и т. п.) и другую («быть химическим веществом, молекула которого состоит из двух атомов водорода и одного атома кислорода»). И в том и в другом случае слово «вода» будет иметь одно и то же значение, так как этим словом мы обозначаем одно и то же вещество, однако мыслится этот предмет в каждом случае с точки зрения различных признаков, отличающих его от других предметов. В таком случае мы говорим, что слово «вода» употреблено нами в одном и том же значении, но в различных смыслах. В первом случае, связывая со словом «вода» признаки «быть бесцветной», «быть безвкусной», «иметь удельный вес, равный единице», мы рассматривали воду с точки зрения ее физических свойств (т. е. рассматривали в физическом смысле), во втором случае, связывая со словом «вода» признак «быть химическим веществом, молекула которого состоит из двух атомов водорода и одного атома кислорода», мы рассматривали воду с точки зрения ее свойств как химического вещества.

          Равным образом человека можно рассматривать в смысле и общественном и биологическом, и в каждом из этих случаев мы со словом «человек» будем связывать различные признаки.

          Тот факт, что мы часто выделяем один и тот же предмет (или множество предметов) под углом зрения различных признаков, объясняется опытом человека (например, его профессиональным опытом), уровнем его знаний о предмете, а иногда и отношением к предмету, определяемым чисто классовыми интересами (это касается главным образом общественных явлений). Так, многие буржуазные философы, экономисты и историки к числу экономических кризисов относят те же общественные явления, что и марксисты (следовательно, и те и другие употребляют слово «кризис» в одном и том же значении). Однако со словом «кризис» марксисты и буржуазные идеологи связывают различные понятия (различные группы признаков), характеризующие марксистское и буржуазное понимания одних и тех же явлений (при этом буржуазные идеологи стремятся ложно освещать эти явления).

          С множеством смыслов слова, имеющего одно и то же значение, мы сталкиваемся и тогда, когда начинаем рассматривать, как изменялись представления людей о том или ином круге явлений, обозначаемых одним и тем же словом.

          Так, словом «солнце» обозначается на протяжении развития науки один и тот же предмет, хотя наше знание о Солнце постоянно развивалось. Различные совокупности признаков, связываемых со словом «солнце» на различных этапах развития науки (при неизменности значения этого слова), образуют различные смыслы слова «солнце».

          Для взаимопонимания, обмена мыслями людей в процессе общения, для приобретения знаний через язык чрезвычайно важно уточнять значение и смысл употребляемых в процессе рассуждения слов. Так, невозможно достичь полного взаимопонимания между людьми, обсуждающими какой-либо вопрос, если слова, непосредственно относящиеся к предмету спора или обсуждения, будут употребляться ими в различных значениях. О таких людях часто говорят, что они изъясняются на «различных языках». Так, если один высказывает мысль, что возникновение логики возможно было лишь на известной ступени развития научного знания (имея в виду возникновение науки логики), то другой, имея в виду под словом «логика» логический аппарат мышления человека, может возразить так: «Это неверно: логика появилась вместе с возникновением человека, с возникновением человеческой речи и мышления». Спор между этими людьми может продолжаться очень долго и впустую, поскольку каждый из них под «логикой» разумеет различное.

          Если один из спорящих будет доказывать, что у нас, в Советском Союзе, нет классов (имея в виду лишь антагонистические классы), а другой – доказывать, что у нас есть классы (связывая со словом «класс» неантагонистические классы), то спор между ними будет также бесплоден до тех пор, пока не будет выяснено, в каком смысле каждый из них употребляет слово «класс».

          Чтобы в науках не возникало подобного рода недоразумений, в пределах каждой науки создается научная терминология.

          Каждый предмет, каждый класс предметов, каждый класс отношений и свойств, изучаемых той или иной наукой, обозначается определенным словом. Это слово и обозначает определенный круг объектов и выражает понятие о нем. Научный термин, таким образом, представляет собой слово с одним определенным значением.

          В геометрии Эвклида слова «треугольник», «квадрат», «круг», «подобие» и т. п. имеют значение научных терминов. Так, когда говорят о треугольниках, то имеют в виду только те геометрические фигуры, которые представляют собой часть плоскости, ограниченную тремя пересекающимися прямыми линиями.

          Когда же мы пользуемся в повседневной речи словом-омонимом, мы должны отдавать себе отчет, в каком смысле мы его употребляем.

          Мы должны также учитывать смысл того или иного слова, если им обозначается тот или иной предмет, то или иное явление, изменяющие свои существенные черты на том или ином этапе своего развития. Так, явление, обозначаемое словом «капитализм», могло быть охарактеризовано как прогрессивный общественный строй (если имеется в виду домонополистический капитализм). Эта характеристика уже не может быть применена к явлению, также обозначаемому словом «капитализм», если имеется в виду капитализм монополистический, если имеется в виду империализм как последний этап развития капитализма. Если же мы знаем смысловые оттенки слова «капитализм», то, прочитав в марксистской книге предложение «капитализм – прогрессивное общественное явление», мы сразу же отнесем эту характеристику лишь к определенному этапу в развитии капитализма, а именно: к домонополистическому капитализму.

          Часто в практике речевого общения мы пользуемся так называемыми неполными словами (они обычно в речи связаны с именем существительным в качестве его определения или сказуемого). Примерами таких «неполных» слов могут быть следующие: «полезный», «неподходящий», «опасный», «хороший» и т. д.

          Эти слова, используемые нами для характеристики различных предметов, явлений, ситуаций, характеризуют их не со всех сторон, а всегда в определенном смысле, т. е. лишь с определенных сторон, с определенной точки зрения, в данное время и в данном месте. Так, если мы говорим о дожде, что он полезен, то, естественно, мы имеем в виду не то, что дождь полезен всегда и везде и с любой точки зрения, а то, что он полезен в конкретных условиях (например, для получения высоких урожаев тех или иных сельскохозяйственных культур), и при этом для различных культур требуется различное количество дождей, и притом каждый отдельный дождь в данное время и в определенном месте для успешного произрастания той или иной культуры может быть как полезен, так и вреден. Чтобы мысль, выраженная словами «дождь полезен», была понятна, необходимо всегда ставить вопрос «в каком смысле полезен», т. е. выяснять, для чего полезен, где и когда и т.д.

          Аналогично, когда мы что-либо характеризуем как «хорошее», необходимо отдавать себе отчет: «в каком отношении хорошее», «для кого (или для чего) хорошее» и т. д.

          Очень часто в процессе речевого общения мы пользуемся эмоционально окрашенными словами, которые служат не только обозначению того или иного предмета, выделению его среди других предметов, но и выражают наше отношение к этому предмету.

          Каждое знаменательное слово является носителем лексического значения, которое представляет собой понятие, отражающее общие и отличительные признаки тех предметов, которые обозначаются тем или иным словом. Значение слова, следовательно, является носителем объективных (т. е. не зависящих от отношения человека к предмету) признаков. Когда же слово имеет эмоциональную нагрузку, выражающую отношение говорящего к предмету, мы должны четко отличать это субъективное отношение и дополнительно исследовать его с целью выяснения, имеет оно объективные основания в самом предмете или привносится в предмет только субъектом. Когда человек утверждает, что «у нас в учреждении процветает не критика, а нездоровое критиканство», необходимо выяснить, действительно ли в учреждении имеет место критиканство (непринципиальная критика, подсиживание, склока) или такая оценка критики в учреждении является результатом только субъективной оценки этого человека (может оказаться, что он сам был подвергнут справедливой критике, но неверно на нее реагировал, «обиделся» на людей, его критиковавших).

          Необходимо строго отличать слова, обозначающие предметы материальной действительности, существующие вне и независимо от нас, от нашего познания их, от слов, обозначающих те или иные свойства, отношения, состояния предметов, которые отвлечены (абстрагированы) в процессе познания от единичных материальных вещей. Так, такие слова, как «длина», «красота», «причинность», «любовь», «смелость» и т. д., обозначают определенные свойства (длина, красота), отношения (причинность), состояния (любовь, смелость), которые отвлечены (абстрагированы) от единичных материальных вещей и явлений, с которыми они в материальной действительности неразрывно связаны. Лишь в процессе познания мы выделяем свойства, отношения и состояния предметов в их «чистом виде», наделяем их собственным именем и начинаем с ними оперировать, как с особыми «абстрактными» предметами (например, начинаем изучать свойства красоты, соотносить ее с другими «абстрактными» предметами, такими, как «безобразное», «комическое» и т. д.).

          Необходимо при этом помнить, что эти «абстрактные» предметы представляют собой абстрактные понятия, наделенные собственными именами, «материальными оболочками». Эти «абстрактные» предметы не существуют в том же смысле, в каком существуют единичные материальные вещи. Последние существуют независимо от человека и до человека, «абстрактные» предметы («абстрактные понятия») не существуют независимо от человека и до него: они выделены человеком из единичных материальных вещей в результате познания им окружающего мира. Употребление одних и тех же звуковых комплексов в различных смыслах не всегда ведет к утрате взаимопонимания между людьми. Это бывает в тех случаях, когда употребление слова в различных смыслах не изменяет его значения. Мы уже видели, что употребление слова «класс», «капитализм», «логика» в различных смыслах могло привести к утрате взаимопонимания, поскольку употребление этих слов в разном смысле приводило к тому, что они употреблялись нами в различных значениях: слово «класс» один раз употреблялось нами для обозначения антагонистических классов, а другой – для обозначения классов вообще; слово «логика» один раз употреблялось нами для обозначения науки логики, а другой раз для обозначения строя мышления и т. п. Когда же употребление слов в различных смыслах не приводит к изменению их значения (их значения оставались тождественными), взаимопонимание между людьми не нарушается. Если слова «вода» или «человек» или «солнце» употребляются нами в разных смыслах, но при этом обозначают одни и те же группы предметов, то взаимопонимание между людьми от этого не страдает. Этим и объясняется тот факт, что и ребенок, и взрослый, и человек с образованием и без образования, и люди с различным мировоззрением понимают друг друга, когда они употребляют слова в одном и том же значении. Ребенок понимает профессора физики и наоборот, когда один другому говорит «принеси воды», «вода кипяченая», «вылей воду» и т. д., поскольку они употребляют слово «вода» в одном и том же значении, хотя их знания о воде могут быть совершенно различны. Более того, говоря о воде, профессор физики может связывать с звуковым комплексом «вода», например, то ее свойство, что ее молекула состоит из двух атомов водорода и одного атома кислорода, а ребенок такие ее свойства, которые даны ему в примитивных наглядных представлениях.

          Несмотря на качественное различие свойств, связываемых с звуковым комплексом «вода» профессором и ребенком, они понимают друг друга потому, что с помощью этих свойств выделяется среди других предметов один и тот же предмет – вода.

          Именно тот факт, что условием взаимопонимания употребляемых людьми слов является употребление этих слов в одном и том же значении, объясняет возможность передачи знаний в процессе речевого общения от человека более сведущего менее сведущему, от человека более знающего менее знающему Для человека, владеющего языком, не составляет больших затруднений раскрывать все смысловые оттенки слов, встречающихся в речи, выяснять, в одном и том же значении употреблены те или иные слова или же нет. Когда мы имеем дело со связной речью, когда анализируемые слова даны в контексте, простой семантический анализ дает возможность определять значения слов и их смысловые оттенки. Поэтому наличие в языке омонимов, полисемии, наличие различных смысловых употреблений одних и тех же слов не является «неустранимым пороком» языка, порождающим (как об этом говорят представители современной буржуазной семантической философии) отсутствие взаимопонимания между отдельными людьми и целыми группами людей в обществе.

          Говоря о несовершенстве национальных языков и требуя их решительного реформирования, современные семантические идеалисты отрывают язык от речи. Бесспорно, что в том или ином национальном языке (включающем в себя словарный запас, систему грамматических норм и фонетических особенностей) имеются и омонимы и синонимы, имеются различные способы для выражения одних и тех же грамматических связей и т. п. Однако в практике обмена мыслями между людьми язык выступает как «речь», в которой выражаются (в связанных по законам данного языка формах) конкретные по содержанию мысли. Именно контекст речи и позволяет уточнять, выяснять те слова в языке, которые при одинаковом звучании имеют разное значение, если они даны вне контекста, вне реального речевого общения.

          Формирование понятия и языкДля мышления характерным является его обобщенный и опосредствованный характер. Выделяя общие свойства, вскрывая общие отношения, связывающие те или иные предметы и группы их, мы раскрываем существенные черты этих предметов, выявляем закономерные, необходимые связи между ними. Процесс выделения общего в явлениях действительности есть процесс формирования понятия о них. Мышление осуществляется посредством оперирования понятиями. Образование понятий и оперирование ими в составе суждений, умозаключений, доказательства и т. д. невозможно без слова, без языка.

          Анализируя процесс образования понятия и роль слова в его образовании, остановимся на следующих вопросах: 1) Как образуется понятие в процессе перехода от чувственной ступени познания к рациональной, каковы те закономерности высшей нервной деятельности, которые лежат в основе этого перехода? 2) Как образуются понятия у людей, овладевающих опытом прошлых поколении в ходе воспитания и обучения, в ходе практической их деятельности? 3) Как образуются научные понятия в ходе развития наук и практической деятельности человека, выводящих человечество за пределы ранее достигнутого уровня познания?

          Когда тот или иной предмет мы воспринимаем непосредственно – в виде ощущения, восприятия или представления, мы воспринимаем его как индивидуальный, единичный предмет: нельзя иметь ощущения «красного вообще», восприятие «дерева вообще» и т. д., т. е. ощущать и воспринимать общие свойства всех красных предметов и всех деревьев. Процесс ощущения, восприятия представляет собой непосредственную связь предмета и того образа, который он в нас вызывает в момент его воздействия на наши органы чувств. Поэтому ощущения и восприятия не требуют своего закрепления, своей материализации в виде слова: сама непосредственная связь познающего субъекта и познаваемого предмета обеспечивает существование ощущений и восприятии. Знак, слово нужно лишь тогда, когда познаваемый предмет не дан нам в чувственном восприятии и когда требуется одновременно выявить те общие признаки, которые существуют у множества предметов. Поскольку нам в чувственном восприятии не даны сразу общие и отличительные признаки всех деревьев, постольку необходим особый материальный носитель выделенного нами общего свойства. Этим материальным носителем и выступает слово. Тем более слово необходимо тогда, когда нам необходимо закрепить, материализовать мысль о чувственно не воспринимаемых свойствах и отношениях предметов действительности (например, для закрепления понятий о стоимости, числе, функции, материи, законе и т. п.).

          Характеризуя субстанцию стоимости и отмечая ее абстрактный характер, К. Маркс писал: «В прямую противоположность чувственной грубой осязаемости [Gegenstan-dlichkeit] товарных тел, в стоимость [Werthgegenstandlich-keit] их не входит ни одного атома вещества природы. Вы можете ощупывать и разглядывать каждый отдельный товар, делать с ним что вам угодно, он, как стоимость [Werthding], остаётся неуловимым» (СНОСКА: К. Маркс, Капитал, т. I, Госполитиздат, 1955, стр. 54. 98). Слово и является как раз тем стержнем, благодаря которому становится возможным процесс мысленного отвлечения от единичного и выделение общих и существенных чувственно не воспринимаемых свойств и отношений.

          Процесс мышления характеризуется способностью образовывать понятия, обобщать. В свою очередь процесс обобщения, образования понятий неразрывно связан с процессом абстрагирования (с процессом отвлечения от каких-либо свойств предметов и отношений между ними и одновременно с процессом выделения определенных свойств предметов и отношений между ними). Свойства предметов и отношения между ними, таким образом, в процессе мышления отделяются, абстрагируются от своих носителей, нам приходится производить мысленные операции с «тяжестью вообще», со «скоростью вообще», с «подобием вообще» и т. п. Поскольку такие абстрагированные свойства не могут в нас вызвать представлений (мы их ранее никогда не наблюдали в «чистом» виде), постольку единственным средством их закрепления и «объективирования» может быть слово. В этом смысле процесс мышления есть одновременно и процесс оперирования словами.

          Однако известно, что когда человек мыслит, он зачастую не произносит слов вслух. В этом случае, как установлено экспериментально, импульсы, поступающие в органы речи, «...не влекут за собой «слышимого» слова, однако они вызывают как бы зачаточные движения в органах речи. Нередко в процессе размышления, очевидно . под влиянием усиления эфферентных импульсов, работа органов речи становится ощутимой: можно обнаружить легкие движения языка, шевеление губ, а иногда дело доходит до настоящего произнесения слов» (СНОСКА: А. Н. Кабанов, Очерк физиологии высшей нервной деятельности Издательство академии педагогических наук РСФСР, М. 1956, стр. 127.).

          Таким образом, материализация мысли в слове происходит не только при звуковом, но и при мысленном воспроизведении слова.

          Более того, физиология высшей нервной деятельности установила, что речевая деятельность человека есть условно-рефлекторная деятельность второй сигнальной системы. Эта условно-рефлекторная деятельность второй сигнальной системы составляет существенную сторону физиологического процесса, лежащего в основе мыслительных процессов человека.

          Остановимся теперь на вопросе о том, каткую роль играет слово в процессе усвоения человеком уже известных человечеству понятий в ходе воспитания и обучения и какую роль оно играет в процессе образования новых понятий, ранее неизвестных в науке.

          Процесс обучения – процесс передачи накопленный знании – совершается посредством слов (произносимых или написанных).

          Усвоение большинства научных понятий, которыми владеет человек, происходит преимущественно в ходе систематического обучения. Последнее предполагает уже владение родным языком и определенной совокупностью понятий, необходимых в повседневной жизни. Эти понятия вырабатывались у человека в процессе его жизненного опыта, непосредственного оперирования с предметами, в процессе изучения языка.

          В ходе обучения вновь разъясняемое понятие выступает непременно облеченным в определенную языковую «материальную оболочку». Обучающий посредством слов, закрепляющих уже известные понятия, раскрывает содержание нового понятия. При этом в словесной форме формулируется содержание общих и отличительных признаков, раскрывается их взаимоотношение и выясняется таким путем тот круг предметов, к которым данное понятие относится.

          Процесс раскрытия содержания того или иного нового понятия может совершаться и другим путем. Показывая отдельные предметы, мы указываем на общие и специфические черты их и затем вводим слово, обозначающее эти общие и специфические черты. В данном случае для нас существенно подчеркнуть, что познание в процессе обучения, формирование новых понятий совершается на базе слов, значение которых уже известно обучающимся из прошлого опыта.

          Процесс обучения строится всегда таким путем, что, прежде чем ознакомиться с каким-либо сложным понятием, требуется овладеть совокупностью других понятий и соответствующих им слов, посредством которых можно отобразить содержание более сложного понятия, подлежащего изучению. Наглядным примером этого является изложение наук в различных школьных учебниках. Так, изложение основ геометрии предполагает знакомство учащегося с определенным кругом понятий, которые не определяются явным образом в системе данной науки, а известны ему из практики (например, понятия «линия», «длина» и т. п.). На основании этих понятий и соответствующих им слов в науку вводятся новые понятия, отражающие новые, неизвестные ранее свойства и отношения между предметами.

          Заметим, что в процессе обучения мы овладеваем посредством известных нам слов и содержанием определенных понятий, и содержанием определенных суждений, в форме которых в науке формулируются различные правила и законы. В этом случае нам уже недостаточно жать значение отдельных слов, поскольку здесь идет речь о смысле целого предложения. Кроме значения слов, мы должны уметь понимать значение различных связей слов в предложении, а это требует более глубокого овладения грамматическим строем данного языка.

          В отличие от этого каждый новый этап научного исследования расширяет границы науки, все более и более приближает нас к познанию абсолютной истины. Прежде всего затронем вопрос о роли слова в формировании таких понятий, когда происходит процесс выделения признаков, известных нам из прежнего опыта, т. е. находимых нами других известных нам предметах; в этом случае нам заранее будут известны и значения слов, соответствующих этим признакам. Далее мы коснемся вопроса о формировании понятий, образующихся в результате выделения

          ранее неизвестных нам, еще не познанных наукой свойств предметов и явлений, когда слова, соответствующие этим признакам, также неизвестны.

          Допустим, биолог исследует определенную совокупность растительных организмов, ранее неизвестных науке. В результате произведенного анализа этих организмов, в процессе наблюдения за их образом жизни он открывает ряд общих черт (признаков) этих организмов, которые дают возможность отличить данную совокупность организмов от других организмов, раскрыть их существенные черты. Результат такого исследования завершается подысканием определенного термина (слова), в котором закрепляются результаты произведенного исследования.

          Это не означает, однако, что результат, полученный в ходе исследования, до выработки соответствующего нового термина существовал помимо слова. Он как определенная совокупность мыслей существовал до этого на базе известных нам слов и предложений.

          Язык, слово, в процессе познания исследуемой группы организмов и в процессе образования соответствующего понятия играет весьма существенную роль. Выделение общих признаков осуществляется посредством языка, при этом мы из прошлого опыта знаем, какой звуковой комплекс соответствует данным признакам. Например, исследовав способ размножения данного растения, мы обнаруживаем у него общее свойство споровых растений, а именно: свойство размножаться спорами. Понятие же о размножении спорами и слова, соответствующие этому понятию, нам были заранее известны.

          Результаты работы анализа закрепляются новым звуковым комплексом, областью приложения которого является данная исследуемая группа предметов. Образованное таким путем понятие развивается, обогащается новым содержанием. Мы можем открывать новые особенности образа жизни данных организмов, их взаимоотношений с другими организмами, устанавливать те или другие общие им признаки. Все эти признаки также войдут в содержание образованного понятия о данных растительных организмах. В процессе дальнейшего развития понятия слово играет существенную роль: вновь открываемые признаки закрепляются в соответствующих словах.

          Теперь перейдем к рассмотрению вопроса об образовании понятия, в содержании которого отражены признаки, еще никогда не встречавшиеся нам в других предметах и которым поэтому в языке не соответствует определенное слово. При этом мы рассмотрим такой наиболее сложный случай абстракции, когда предметом абстрагирования будут свойства, не воспринимаемые чувственным путем (например, свойства «быть стоимостью», «быть числом» и т. п.). Нас интересует главным образом роль слова в процессе абстракции. Проиллюстрируем этот процесс абстракции на примере анализа К. Марксом понятия стоимости. Для выяснения понятия стоимости Маркс прежде всего останавливается на анализе обмена товаров. Маркс показывает, что понятие «стоимость» может быть выделено лишь в результате исследования тех отношений между товарами, в которые они вступают при их взаимном обмене, в ходе которого они приравниваются друг к другу, несмотря на их различный качественный характер. Возникает вопрос: что представляет собой то общее, что позволяет устанавливать отношение равенства между двумя совершенно различными в качественном отношении товарами.

          Маркс выясняет этот вопрос. «Возьмём... два товара, напр. пшеницу и железо. Каково бы ни было их меновое отношение, его всегда можно выразить уравнением, в котором данное количество пшеницы приравнивается известному количеству железа, напр.: 1 квартер пшеницы = а центнерам железа. Что говорит нам это уравнение? Что в двух различных вещах – в 1 квартере пшеницы ива центнерах железа – существует нечто общее равной величины. Следовательно,– заключает Маркс,– обе эти вещи равны чему-то третьему, которое само по себе не есть ни первая, ни вторая из них» (СНОСКА: К,– Маркс, Капитал, т. I, стр. 43.)

          Далее Маркс выясняет, что представляет собой это третье, общее различным обмениваемым друг на друга потребительным стоимостям. Это общее оказывается стоимостью товаров.

          «Таким образом,– пишет Маркс,– то общее, что выражается в меновом отношении, или меновой стоимости товаров, и есть их стоимость» (СНОСКА: Там же, стр. 45.).

          Исследуя вопрос о том, каким путем можно объяснить возникновение в науке понятия стоимости, Маркс тем самым выясняет, как происходило формирование этого понятия в процессе познания человеком окружающей его действительности. Выделить новое, неизвестное еще нам свойство возможно лишь в результате обнаружения и анализа определенных отношений между рассматриваемыми предметами. Эти отношения отличаются тем, что они непосредственно связаны с практикой, непосредственно . вплетаются в практическую деятельность человека. Так, выделение свойства стоимости и тем более образование понятия стоимости стало возможно после того, как человек стал обменивать товары. Другими словами, выделение свойства стоимости стало возможно лишь тогда, когда человек практически осуществлял отношение обмениваемое между товарами.

          На ряде других примеров Маркс показывает, что описанный им способ абстракции носит весьма распространенный характер. Вскрыв, что между всеми обмениваемыми потребительными стоимостями существует нечто общее, представляющее собой стоимость этих товаров, Маркс выясняет затем природу этого общего, сущность стоимости. Маркс показывает, что стоимость представляет собой «абстрактно человеческий труд», количество которого «измеряется его продолжительностью, рабочим временем...» (СНОСКА: К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 45.).

          Итак, в процессе познания мы сначала обнаруживаем нечто общее между изучаемыми предметами, а затем уже раскрываем природу, сущность этого общего, двигаясь «... от явлений к сущности и от менее глубокой к более глубокой сущности» (СНОСКА: Так, слово «месяц» в русском языке образовалось от слова «измерять». «Месяц» значит измеритель. Это слово возникло, по-видимому, в связи с тем, что люди считали, что измерять время можно при помощи лунных фаз. ()й к более глубокой сущности'»).

          Какую же роль в ходе такой абстракции играет слово? Сначала мы выделяем общие черты изучаемых предметов. Это общее (общие признаки) обнаруживается нами в результате рассмотрения отношений, взаимосвязей между изучаемыми предметами. В отличие от ранее рассмотренного способа абстракции, когда нам известны из прежнего опыта абстрагируемые свойства и соответствующие им слова, здесь абстрагируемые свойства являются новыми для науки, и мы еще не знаем слов, им соответствующих. В данном случае для обозначения этого общего признака или свойства человеком подыскивается соответствующий термин, название, «материальная оболочка». До того, как найден этот термин, это свойство обычно фиксируется описательно. Очень часто вновь обнаруживаемое и не наблюдавшееся ранее явление или признак фиксируется в сочетании слов, уже известных в том или ином языке. Так возникли сочетания слов «подводная лодка», «шагающий экскаватор» и т. п. Иногда эти сочетания слов объединяются в единое слово (например, пароход, паровоз, электровоз).

          В некоторых случаях для обозначения вновь открытого или появившегося предмета берутся слова, обозначающие те его стороны, которые были ранее известны человеку в других предметах. При этом на новый предмет переносится имя другого ранее известного предмета (или одной из его сторон) в том случае, когда имеется какое-то сходство этих предметов в их объективных свойствах, в их использовании человеком, в их поведении.

          В основу же слова «луна» в латинском языке был положен другой признак, а именно: признак ее изменчивости, непостоянства. Слово «луна» в латинском языке связано со словами «непостоянный», «капризный», «прихотливый».

          Признаки, лежащие в основе образования новых слов, впоследствии в сознании людей утрачиваются, и мы начинаем закреплять за соответствующими словами иные признаки, по которым и происходит опознавание предмета через слово. Так, в сознании современного человека при произнесении слова «рубль» не возникает мысли о действии рубить (хотя слово «рубль» происходит от глагола рубить), при произнесении слова «стол» не возникает мысли о действии стлать (хотя слово «стол» произошло от глагола стлать), а возникают совсем иные признаки, позволяющие нам рубли и столы отличить от других предметов.

          Новые понятия и соответствующие им новые слова возникают не только в ходе развития науки, они возникают и в процессе производственной, как и всякой иной, деятельности человека. Диалектический материализм учит, что практика есть основа познания. Преобразуя действительность на основе познания объективных закономерностей, люди в процессе повседневного труда и повседневной жизни открывают новое в явлениях и предметах окружающей их действительности и являются творцами новых слов, закрепляющих это новое.

          Ввиду того что язык и мышление неразрывны, мы имеем возможность, исследуя языки стоящих на различных ступенях общественного развития народов, судить об абстрагирующей силе их мышления, об уровне достигнутых ими знаний. Развитие мышления совершалось от конкретного к абстрактному, поэтому в процессе поступательного развития человечества появлялись все более и более общие абстрактные понятия, отражающие все более общие связи между предметами и явлениями окружающего нас мира. Это свидетельствует о том, что человек под влиянием развития общественно-производственной практики проникал в сущность предметов, раскрывал необходимые и закономерные связи между ними. Это подтверждается анализом словарного состава и грамматического строя языков племен, стоявших на низкой ступени общественного развития.

          Если в языках отдельных племен Австралии существуют числительные лишь для обозначения чисел «один», «два» и «три», то это совсем не означает, что они не умеют считать далее, чем до трех, что они не имеют идеи числа вообще. Эти факты свидетельствуют лишь о том, что их языки в своем словарном запасе и грамматическом строе отразили и сохранили историю развития этих народов в далеком прошлом.

          В языке может не существовать тех или иных слов, обозначающих отдельные понятия, но эти понятия могут выражаться системой языка в целом (например, описательно). Если болгарский и новогреческий языки утратили инфинитив, то из этого вовсе не следует, что болгарин и грек не имеют способности представлять себе отвлеченно глагольное действие. По наличию или отсутствию в том или ином языке тех или иных слов, выражающих общие понятия, по отношению тех или иных грамматических категорий нельзя заключать, что говорящий на нем народ не обладает этими общими понятиями, категориями, что он не способен их выразить на своем языке.

          Исследователи сообщают, что в языке племени чироки вместо местоимения «мы», которое в развитых языках указывает на множественное число действующих лиц, имеются более конкретные способы выражения этой же идеи. Вместо местоимения «мы» там встречается множество местоимений, выражающих следующие понятия: «я и ты», «я и вы», «я и вы двое», «я и он», «я, вы и он или они» и т. д. В ряде австралийских языков наряду с множественным (а также в тех случаях, когда оно и отсутствует) существует двойственное, тройственное и четвертное число. В некоторых языках существует множество глагольных приставок, назначением которых является указание на то, сколько человек действует и на какое количество людей распространяется действие этих людей. Глагольные формы чрезвычайно дифференцированы. При помощи различных грамматических средств (суффиксов, вспомогательных глаголов) можно выразить множество оттенков, связанных с детализацией места и времени действия (например, в кафрском языке, в языке племени нжеумба).

          Добавляя различные окончания к глаголу «молотить» можно выразить следующие мысли: Я буду молотить утром, весь день, ночью снова.

          Характерным для этих языков является то, что в них существовало множество грамматических средств для точного и весьма детального фиксирования пространственных соотношений. В кламатском языке имеются особые местоимения, имеющие тот же смысл, что и местоимение «этот», отдельно для одушевленных предметов и для неодушевленных, отдельно для предметов, к которым можно прикоснуться, отдельно для предметов, находящихся совсем близко, отдельно для предметов, стоящих перед говорящим, и отдельно для предметов, которые просто находятся в поле нашего зрения.

          Наречия также весьма конкретно и детально выражают отношения в пространстве. Так, в кламатском языке нет абстрактного местоимения «здесь», но зато имеются наречия, в которых конкретизируется это понятие, а имению следующие: «здесь совсем близко», «здесь напротив», здесь сбоку» и т. п. Яхганы Огненной Земли, используя местоимения, всегда при этом указывают при помощи определенных грамматических средств, находится ли человек на самом верху вигвама (жилища) или у двери, наводится ли он в глубине, вправо или влево от вигвама, в самом вигваме, у порога или вне жилья.

          У некоторых австралийских племен нет слов, выражающих общие понятия – дерево, рыба, птица и т. д., но у них существует множество слов, выражающих отдельные виды деревьев, рыб, птиц и т. д. У тасманийцев не было слов, выражающих такие абстрактные свойства, как твердый, круглый и т. п. Эти свойства они выражали описательно: вместо твердый они говорили «как камень», вместо круглый – «как луна», и т. п. В языках племен из архипелага Бисмарка нет слов для обозначения понятий различных цветов. Идеи цвета в этих языках также выражают описательно. В Южной Австралии каждая тора, [каждый мельчайший холмик имеют свое имя: слова же поля выражения понятия горы и холма в данных языках нет. Отдельные числительные у некоторых племен Австралии существуют лишь для чисел «один», «два» и «три». Такого рода примеров можно привести огромное множество.

          Сопоставление этих языков с языками народов, стоящих на высокой ступени общественного развития, показывает, что развитие языка, а следовательно и мышления, происходило по линии обогащения языка категориями, выражающими наиболее общие, абстрактные отношения, по линии обогащения мышления более абстрактными понятиями, позволяющими сознанию более глубоко отобразить конкретную действительность.

          Нельзя говорить ни о каком особом типе мышления людей, стоящих на более низких ступенях культуры, как то утверждают Леви-Брюль и другие буржуазные этнографы и социологи. Никакого особого типа мышления – паралогического или дологического – не было и нет. Мышление современного человека отличается от мышления людей, стоящих на более низкой ступени общественного развития, только лишь по глубине содержания понятий. По своему типу, по своему логическому строю мышление всех людей одинаково.

          Необходимо отметить, что если развитие мышления людей в историческом плане шло по пути от конкретного к абстрактному (о чем свидетельствует история языка), то в ходе развития мышления ребенка мы встречаемся с отклонениями от этого общего пути. Так, например, хорошо известно, что ребенок ранее овладевает такими словами, как «рыба», «птица» (называя этими словами любую рыбу, любую птицу), и лишь затем овладевает словами, которыми обозначаются различные разновидности рыб и птиц (например, словами карп, щука, ласточка, голубь и т. д.). Следовательно, и понятия, более общие и абстрактные, ребенок усваивает ранее, чем понятия, менее общие и абстрактные. Это связано с тем, что ребенок образует эти понятия не в ходе своей непосредственной практики, а в процессе воспитания, в процессе речевого общения с людьми, которые уже овладели этими понятиями, овладели известным опытом, накопленным человечеством. Опыт воспитания подрастающего поколения показал, что для более эффективного развития мышления ребенка, овладения им речью иногда целесообразно бывает начинать процесс обучения ребенка с усвоения им более абстрактных понятий и затем уже переходить к менее общему и абстрактному.

          «Языки» точных наук, их особенности и значениеВ настоящее время в современной буржуазной позитивистской философии широко обсуждается вопрос о так называемых языках точных наук. При этом современные позитивисты извращают роль и значение этих вспомогательных языковых средств, получивших весьма широкое распространение в математике, математической логике, химии, математической физике и других точных науках. Неопозитивисты утверждают, что национальные языки не могут быть полноценным средством общения между людьми в силу смысловой многозначности слов и алогичности, что современные национальные языки должны быть реформированы по образцу «языков» точных наук, где каждый знак имеет одно единственное значение, где связи между знаками являются показателями логической связи между обозначаемыми предметами, где, другими словами, достигается полное соответствие между логическими и грамматическими категориями.

          Примером такого совершенного «языка» может быть любое исчисление математической логики.

          Всякое логическое исчисление представляет собой аксиоматически построенную дисциплину, в которой переменные знаки обозначают мысли или предметы различного конкретного содержания, а постоянные (логические константы) обозначают логические связи (отношения) или операции над предметами или мыслями любого конкретного содержания. Кроме того, в логических исчислениях определены правила, позволяющие из одних простых предметов (соответственно мыслей) получать новые предметы (или мысли), имеющие смысл для данного исчисления, а также правила вывода, позволяющие из одних доказанных суждений получать другие доказанные суждения.

          Реформирование национальных языков по образцу «языков» точных наук связывается современными позитивистами с выработкой ими «научной» методологии. Неопозитивисты отрицают мышление человека как реальный факт на том основании, что мышления человека как такового никто никогда не наблюдал в личном опыте. Человек наблюдает в опыте лишь поступки людей, воспринимает их речь, классифицирует, изучает эти факты и тогда, когда говорит о мышлении человека, не имеет в виду ничего другого, кроме этих фактов. Поэтому язык людей – рассуждают позитивисты – должен быть устроен так, чтобы он давал возможность сразу проникать в логику того, о чем человек рассуждает. Всякая научная теория должна быть устроена как совершенный язык, раскрывающий логические связи между частями теории. Логические связи между предметами оказываются при этом произвольными конструкциями ума, поскольку «языки» точных наук – согласно неопозитивизму – конструируются нами совершенно свободно: правила такого языка (а следовательно, и правила логики) подобны правилам карточной игры (в этом суть «принципа терпимости» Р. Карнапа).

          Замена логического анализа теории лингвистическим анализом языка теории используется неопозитивистами для обоснования агностицизма, для протаскивания субъективизма в науку. Приведем образчик такого лингвистического анализа. Айер в статье «Философия науки» (СНОСКА: Л. /. Ayer, The Philosophy of Science. «Scientific Thought in the Twentieth Century», London 1951.)пытается путем лингвистического анализа решать спорные вопросы специальных наук – физики и психологии. Спор о существовании бессознательного, с точки зрения Айера, есть схоластический вопрос, поскольку в данном случае мы имеем дело с псевдо проблемой. И бихевиористы, отрицающие существование бессознательного, и Фрейд, признающий существование бессознательного, якобы в равной степени и правы и неправы. Решение этого спора Айер пытается дать, применяя к вопросам науки лингвистический анализ. Предложения о реальном существовании бессознательного, как и предложения, отрицающие его, не принадлежат самому «языку науки», поскольку психология не может поставить такого эксперимента, который бы доказал или опровергнул существование бессознательного как такового. Эти предложения, с точки зрения Айера, являются предложениями металингвистического характера и принадлежат к метаязыку (как и любые другие предложения философского характера). Философские предложения метаязыка (т. е. того философского языка, при помощи которого мы интерпретируем предложения языка науки, предложения о чувственных данных) являются предложениями, не подлежащими опытной проверке, и поэтому, вообще говоря, мы можем им придавать любой смысл, наделять их любым значением. В зависимости от того, какой смысл мы им придаем, мы встаем на позиции того или иного философского направления. Любая философская интерпретация предложений науки возможна, если не приписывать ей объективного содержания, если она не включается в систему научных предложений. Вопрос о реальном существовании того или иного опытным путем не установленного явления, как и решение философских вопросов вообще, сводится к вопросу о смысле соответствующих слов, употребляемых в философском языке, таких, как «реальное существование», «материя», «мышление», «бессознательное» и т. п. «Этот вопрос может быть словесным в том смысле,– пишет Айер,– что он включает сомнение не относительно природы фактов, но относительно выбора путей их описания. Таким образом, между фрейдистом, настаивающим на реальности бессознательного, и бихевиористом, истолковывающим бессознательное как удачный символ, не может быть разницы в мнениях о чем-либо подлежащем наблюдению ...Их расхождение может просто заключаться в том, что одни хотят говорить о реальности существования явлений или процессов, охарактеризованных как лежащих за явлениями, а другие хотят ограничить применение этих слов к тому, что доступно наблюдению...» (СНОСКА: A. I. Aier, The Philosophy of Science. «Scientific Thought in the Twentieth Century», p. 6-7.). Выбор путей описания данных науки, по мнению Айера, может быть различным. Аналогичным же путем Айер пытается доказать, что правы как те физики, которые считают, что принцип неопределенности выражает ограниченность возможностей нашего познания, так и те, которые считают, что он отражает объективную природу явлений, происходящих в микромире. Ошибка, по его мнению, тех и других физиков сводится лишь к непониманию того, что указанные вопросы связаны с интерпретацией философских предложений метаязыка, и потому каждая из этих враждующих точек зрения в известном смысле является оправданной.

          Таким образом, язык из могучего средства познания, каким он является в действительности, превращен неопозитивистами в средство обоснования агностицизма, в средство, при помощи которого доказывается, что наше познание распространяется лишь на область явлений, что непосредственно не воспринимаемая сущность предметов является для нас непознаваемой. Язык и языковый анализ является для них средством, при помощи которого доказывается, что абстракции являются фикциями, что основные и важнейшие вопросы философии (отношение мышления к бытию, а также вопросы об объективном существовании времени, пространства и причинности) объявляются вопросами, не имеющими смысла для науки.

          Из приведенных выше рассуждении А. Айера следует, что учения неопозитивизма, объявляющие единственной реальностью наш опыт, происхождение и характер которого мы не можем якобы выяснить посредством единичного, осуществляемого в личном опыте эксперимента, объявляющие вопросы материалистического или субъективно-идеалистического истолкования нашего опыта псевдо проблемой, являются не чем иным, как воспроизведением учений махизма о нейтральности опыта. Учения неопозитивизма повторяют махистские положения, несостоятельность которых блестяще выяснена В. И. Лениным в его произведении «Материализм и эмпириокритицизм». В. И. Ленин показал, что попытки подняться над материализмом и идеализмом означают на деле замаскированное стремление позитивистов защитить субъективный идеализм. Попытки неопозитивистов устранить из философии основной философский вопрос, доказать, что область познания – это область непосредственно наблюдаемых явлений (для реализации этих попыток они используют лингвистический анализ – единственное, что их отличает в данном вопросе от махизма), являются средствами завуалированной борьбы с материализмом, поскольку борьба против материализма с позиций откровенного идеализма в настоящее время не пользуется успехом, ибо откровенно субъективно-идеалистический взгляд на мир находится в вопиющем противоречии с развитием науки, с практикой повседневной жизни.

          Софизм же неопозитивистов, которым они пользуются при обосновании своего взгляда на опыт, как на единственную реальность,– взгляда, согласно которому бессмысленно ставить вопрос об объективном существовании материи, причинности, времени и пространства, о существовании абстракции, состоит в том, что они отрицают доказательства, основанные на общественной практике человека, основанные на обобщении опыта развития науки. Общественно-историческая практика человека, опыт развития всех наук доказывает, что именно материалистической точке зрения на мир, которую принимает всякий человек в процессе своей трудовой, преобразующей мир деятельности и которая подтверждается успехами конкретных наук, человечество обязано своим прогрессом. Что же касается стремлений современных позитивистов (так называемых семантических идеалистов) реформировать национальные языки по образцу «языков», применяемых в точных науках, то эта замена невозможна по следующим соображениям:

          1. «Языки» формул в точных науках служат узким целям выражения объективных связей, изучаемых той или иной дисциплиной. Сфера применения этих языков (точнее, вспомогательных языковых средств) крайне ограничена: они создаются и используются применительно к определенной области предметов, изучаемых той или иной научной дисциплиной.

          2. При помощи обычных языков мы выражаем не только объективные связи между предметами окружающего нас мира, но и наше отношение к различным предметам, наши эмоции, наши волевые побуждения, а «языки науки» способны выражать лишь объективные связи между изучаемыми предметами действительности.

          3. Звуковой язык есть исторически сложившееся явление, и развитие его как общественного явления не зависит от воли членов общества. Подобно тому как новое поколение, вступая в жизнь, застает уже готовые, созданные предшествующими поколениями производительные силы и производственные отношения и должно на первое время принять их и прилаживаться к ним, чтобы получить возможность производить материальные блага, так каждый человек, воспитываясь в обществе, усваивает исторически сложившийся язык данного общества. Поэтому можно сказать, что развитие языка представляет собой естественно-исторический процесс, а законы его развития имеют объективный характер. Названные же выше вспомогательные средства общения создаются обычно по воле и желанию людей. Так, например, значение знаков в исчислениях математической логики меняется по мере надобности.

          4. Язык является непосредственной действительностью мысли. Мысль материализуется в языке; язык, «языковая материя» есть средство формирования мысли. Ранее указанные вспомогательные средства общения не являются непосредственной действительностью мысли. Значение различных знаков в исчислениях устанавливается через посредство звукового языка.

          5. В обычных исторически сложившихся языках функция обозначения предметов (номинальная функция) и функция выражения мыслей об этих предметах выступают в органическом единстве.

          Это означает, что, читая книгу или слушая чужую речь, мы не только узнаем, о чем говорит человек, но и узнаем, что думает человек о тех или иных обозначаемых им словами предметах. На языке формул лишь обозначаются объекты и их связи и взаимоотношения. Что же думает человек об объектах, зафиксированных в формулах, оперируя с ними,– об этом в языке формул ничего прочитать нельзя.

          6. Что же касается того факта, что в обычных национальных языках встречаются многозначные слова и существуют различные способы для выражения одной и той же грамматической связи, то необходимо подчеркнуть, что эти факты не препятствуют общению, взаимопониманию между людьми. Язык как система исторически сложившихся явлений и норм всегда в практике общения выступает в виде живой речи, где слова и грамматические связи даны в контексте. Контекст позволяет всегда произвести соответствующие уточнения и добиться полного взаимопонимания между людьми.

          Одновременно необходимо указать, что использование в специальных науках языка формул (символов) как вспомогательного языкового средства чрезвычайно полезно. Оно позволяет в сокращенной форме фиксировать различные соотношения между изучаемыми объектами. Так, вместо того чтобы формулировать один из законов сложения на обычном языке («сумма складываемых чисел не зависит от того, в каком порядке мы их складываем»), мы можем его записать в виде краткой формулы:

          а –)– == Ь –(– а.

          Вместо того чтобы структуру общеутвердительного суждения формулировать на обычном языке («в общеутвердительном суждении каждому предмету определенного множества, отраженного в понятии субъекта, принадлежит свойство, отраженное в понятии предиката»), мы пользуемся краткой формулой «все S суть Р».

          Зная значение вводимых символов, мы по виду той или иной формулы «языка символов» можем судить о характере отношений между изучаемыми объектами, зафиксированными в этой формуле. Если мы имеем ряд мыслей, записанных на обычном языке, например «книга моего брата», «Das Buch meines "Bruders», «The book of my brother», то по виду и по расположению сочетаний знаков в этих выражениях мы ничего не можем сказать о характере и отношениях предметов, отраженных в мысли об этих предметах. В данном случае сочетания и вид знаков в каждом из предложений различен, а мысль, ими выражаемая,– одна и та же. В формулах же НО, а-– Ь == b –– а, «все 5 суть Р» и т. п. сам вид формулы говорит, какие отношения между предметами в пределах той или иной науки здесь выражены. Это связано с тем, что в обычных языках письменный знак обозначает звук или сочетания звуков (например, слово), тогда как в «языке символов» знаки обозначают изучаемые объекты, их свойства, отношения и операции над ними. Так, в формуле а –– b == Ь –– а буквы а и Ь обозначают числа, «4-» – операцию сложения, «=» – отношение равенства. В формуле «все S суть Р» символ S обозначает понятие логического субъекта, Р – понятие логического предиката.

          В формулах «языка символов» мы зачастую выражаем и готовый результат, и одновременно тот путь, следуя по которому можно получить этот результат. Так, формула СаО –– Н^О = Са(ОН) выражает результат определенной химической реакции (Са(ОН)а) и указывает одновременно, каким образом можно получить этот результат (а именно: соединяя окись кальция с водой).

          Аналогично запись «если суждение «некоторые 5 суть Р» истинно, то истинно и суждение «некоторые Р суть S'» выражает и результат определенного логического процесса (нами получено в качестве заключения истинное суждение «некоторые Р суть S») и указывает один из возможных путей, каким его можно получить (а именно: можно поменять местами 5 и Р в истинном суждении, имеющем структуру «некоторые 5 суть Р»).

          Все сказанное о «языках» точных наук означает, что «языки» формул, несмотря на их большую роль для специальных точных наук, не только не могут заменить обычные национальные языки, но и не могут быть образцом, «идеалом» для обычных языков, поскольку и природа их, и цели их существенным образом различны.

          К вопросу о соотношении языка и мышления (В. 3. Панфилов)Вопрос о характере взаимоотношения языка и мышления принадлежит к числу кардинальных не только специальной науки о языке – языкознания, но также и марксистско-ленинской теории познания. Общеизвестно указание В. И. Ленина о том, что история языка является одним из важнейших источников, из которых должны сложиться марксистская теория познания и диалектика. Этот вопрос является одним из аспектов основного вопроса философии, в зависимости от того или иного решения которого философия разделяется на два противоположных направления – материалистическое и идеалистическое.

          Философский материализм хотя и утверждает, что мысль, сознание, мышление существуют так же реально, как. и различные формы движущейся материи, вместе с тем указывает, что, будучи обусловленной в своем бытии функционированием одной из форм материи – мозга, мысль существует лишь постольку, поскольку она осуществляется в определенных материальных формах.

          «На «духе»,– указывает К. Маркс,– с самого начала лежит проклятие – быть «отягощённым» материей, которая выступает здесь в виде движущихся слоев воздуха, звуков – словом, в виде языка. Язык так же древен, как и сознание; язык есть практическое, существующее и для Других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми» (СНОСМКА: К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, изд. 2, Господитаздат, 1955, стр. 29.).

          Итак, с точки зрения диалектического материализма вторичность сознания, духа и первичность материи проявляется также и в том, что мышление, протекая в неразрывной связи с материальными физиологическими процессами головного мозга, вместе с тем может происходить и происходит только на основе и при помощи языка. Диалектический материализм утверждает в связи с этим, что мышление вне языка, невозможно, что язык и мышление неотделимы друг от друга как в своем возникновении, так и в своем существовании.

          В противоположность этому идеализм, отрицая обусловленность мышления как способности отражения определенными материальными физиологическими процессами, происходящими в головном мозгу, отрицая обусловленность и вторичность содержания нашего сознания по отношению к объективной действительности, отрицает также и необходимую связь сознания, мышления с языком как совокупностью определенных материальных форм и процессов. Будучи вынужденным считаться с тем фактом, что мышление происходит при помощи языка, идеализм вместе с тем утверждает, что связь между языком и мышлением является чисто внешней, что мышление вполне может происходить и происходит также и в чистом виде, без помощи языка, более того, что мышление при помощи языка приводит только к различного рода недоразумениям, ошибкам, проистекающим из несовершенства языка.

          Если для каждого материалиста-лингвиста и материалиста-философа является бесспорным положение о неразрывной связи языка и мышления, взятое в общей форме, то ряд конкретных вопросов этой проблемы до настоящего времени еще требует своего разрешения или является дискуссионным. Таков, например, вопрос о конкретной форме связи языка и мышления (является ли язык формой, а мышление-ее содержанием), вопрос об отношении к мышлению различных сторон языка – его материальной, звуковой стороны и связанной с этой последней смысловой стороны, вопрос об отношении логических и грамматических категорий, о соотношении значения слова и понятия, суждения и предложения и т. п. Все эти вопросы в той или иной мере ставятся и обсуждаются в нашей печати.

          На наш взгляд заслуживает также серьезного обсуждения вопрос об отношении к языку (его материальной оболочке) абстрактного содержания мышления, с одной стороны, и чувственно наглядных образов восприятия и представления – с другой.

          Как нам кажется, существенным недостатком многих статей, посвященных этой сложной проблеме, является то, что обычно, говоря о мышлении, рассматривают его как нечто единое целое, и однородное. Между тем понятие мышления в его обычном употреблении включает два принципиально различных аспекта: говоря о мышлении, часто имеют в виду не только его абстрактное содержание, его абстрактные процессы, происходящие в форме понятий, суждений и т. п., но также и его чувственно-образное содержание в виде образов восприятия и представления. Таким образом, выдвигая тезис о прямой и непосредственной связи языка и мышления, предполагают тем самым, что характер отношения к языку этих двух различных сторон мышления один и тот же, т. е. что в прямой и непосредственной связи с языком (его материальной оболочкой) находится как абстрактное содержание мышления, так и его чувственно-образное содержание.

          Более того, во многих работах мы находим прямые утверждения о том, что язык находится в прямой и непосредственной связи с образами восприятия и представления, что, например, слово выражает не только понятие, но и представление, что существовал такой этап в развитии языка и мышления, когда мышление происходило только в образах восприятия и представления и язык, следовательно, выражал только их. Эти взгляды не являются просто теоретическими соображениями, высказанными попутно, но входят как составная часть в систему взглядов многих лингвистов и философов на историю языка и мышления, на проблему соотношения языка и мышления. Они берутся некоторыми лингвистами за основу объяснения целого ряда особенностей исторического развития языков. Именно поэтому и представляется необходимым остановиться на них в настоящей статье.

          В целях анализа этой точки зрения целесообразно рассмотреть здесь следующие вопросы:

          1) Существовал ли такой этап в развитии мышления человека, когда оно всецело происходило в образах восприятия и представления и совсем не обладало способностью образовывать понятия? При положительном решении итого вопроса с неизбежностью Должен быть сделан вывод, что язык первоначально возник как средство выражения образов восприятия и представления и в какой-то период своего существования выражал только их.

          2) Является ли язык (его материальная сторона) необходимым средством существования и средством осуществления не только абстрактного содержания мышления, но и его чувственно-образного содержания или нет? Этот вопрос иначе может быть сформулирован так: находится ли чувственно-образное содержание мышления в такой же прямой и непосредственной связи с языком (его материальной оболочкой), как и его абстрактное содержание?

          Положение об особой чувственно наглядной стадии в развитии мышления получило особенно широкое распространение со времени опубликования работ Леви-Брюля по этнографии так называемых первобытных народов. В этих работах развивается точка зрения, согласно которой мышление современных первобытных народов является по преимуществу чувственно наглядным, в прямую связь с чем ставятся и те особенности языков этих первобытных народов, которые они имеют в отличие от языков цивилизованных народов. «...Языки низших обществ,– пишет Леви-Брюль,– «всегда выражают представления о предметах и действиях в том же точно виде, в каком предметы и действия представляются глазам и ушам'». И далее: «Общая тенденция этих языков заключается в том, чтобы описывать не впечатление, полученное воспринимающим субъектом, а форму, очертание, положение, движение, образ действия объектов в пространстве, одним словом, то, что может быть воспринято и нарисовано» (СНОСКА: Л. Леви-Брюль, Первобытное мышление, М. 1930, стр. 104. 120)

          Эти взгляды Леви-Брюля об особом характере мышления и языка первобытных народов оказали сильное влияние на многих авторов, как лингвистов, так и философов, так или иначе касавшихся вопроса о языке и мышлении доисторического человека. Н. Я. Марр, некритически воспринявший эти взгляды, переносит даваемую Леви-Брюлем характеристику мышления современных первобытных народов на мышление доисторического человека и выделяет особую дологическую стадию в развитии мышления. «Человечество,– утверждает Н. Я. Марр,-тогда мыслило дологическим мышлением, без отвлеченных понятий, представлениями в образах и в их нашему восприятию чуждой взаимной связи» (СНОСКА: Н. fl. Марр, Избранные работы, т. 2, Соцэкгиз, 1936, стр. 129.). Этой стадии в развитии мышления, по мнению Н. Я. Марра, соответствовала особая стадия в развитии языка – так называемая линейная речь(СНОСКА: См. Н. Я– Марр, Избранные работы, т. 1, изд. Государственной академии истории материальной культуры, Л. 1933, стр. 280.).

          С. Д. Кацнельсон вслед за Н. Я. Марром утверждает, что вплоть до начала эпохи варварства существовало так называемое «первобытно-образное мышление», которое «оперировало конкретными представлениями, обобщенными восприятиями вещей» и что с эпохи варварства начинается период «чувственно-сущностной речи и мысли», когда «вырабатываются первые родовые понятия о вещах, но еще отсутствуют родовые понятия более сложного порядка, как, например, абстрактные слова типа «животное», «растение», «предмет'» (СНОСКА: С. Д. Кацнельсон, Историко-грамматические исследования, I,изд. АН СССР, М.-Л. 1949, стр. 72; см. также стр. 73, 129.).

          Рассматриваемая здесь точка зрения особенно подробно развита в статьях Л. О. Резникова (СНОСКА: См. Л. О. Резников, К вопросу о генезисе человеческого мышления, «Ученые записки Ростовского-на-Дону Государственного университета, Труды историко-филологического факультета, т. VI, вып. 3, 1945; его же. Проблема образования понятий в свете истории языка, «Философские записки», т. I, 1946.). Он утверждает, что мышление в понятиях появилось только в эпоху возникновения родового строя и что ему предшествовали два этапа чувственно наглядного мышления – мышление непосредственными восприятиями и мышление представлениями, которым соответствовали определенные этапы развития речи, а именно: комплексная и кинетическая речь (СНОСКА: См. Л. О. Резников, К вопросу о генезисе человеческого мышления, «Ученые записки Ростовского-на-Дону Государственного университета». Труды. историко-филологического факультета, т. VI, вып. 3, 1945. стр. 143; см. также стр. 95, 113 и др. и его же. Проблема образования понятий в свете истории языка, «Философские записки», т. I, 1946. стр. 183.).

          Подобные высказывания по поводу характера первоначальных этапов развития мышления и языка мы находим и у целого ряда других авторов, так или иначе касавшихся этого вопроса (СНОСКА: См., например, Ф. И. Хасхачих, Материя и сознание. Госполитиздат, 1952, стр. 97, 101; Л. Г. Спиркин, Формирование абстрактного мышления на ранних ступенях развития человека, «Вопросы философию ? 5, 1954 г., стр. 68; Д. В. Бубрих, Происхождение мышления :и речи, «Научный бюллетень ЛГУ» ? 7, 1946, стр. 38.).

          Иная, и, по нашему мнению, правильная точка зрения по этому вопросу высказана известным советским антропологом В. В. Бунаком (СНОСКА: В. В. Бунак, Начальные этапы развития мышления и речи по данным антропологии, «Советская этнография» ? 3, 1&51 г.; его же, Происхождение речи по данным антропологии, Сб. «Происхождение человека и древнее расселение человечества», М. 1951.). Он относит возникновение способности образования понятий к самым начальным этапам развития человеческого мышления, связывая ее с переходом к изготовлению уже наиболее древних каменных орудий, еще не имевших четко зафиксированной формы.

          Выдвигая положение о том, что на первых ступенях развития мышления человек не обладал способностью образовывать понятия и что его мышление в этот период всецело протекало в форме чувственно наглядных образов восприятия и представления, сторонники этой точки зрения фактически отрицают качественное различие между способами отражения действительности первобытным человеком, с одной стороны, животными – с другой.

          Вместе с тем прямо или косвенно игнорируется также и то существенное отличие, которое имеется между первобытным человеком и животным в отношении их к природе, поскольку характер этого отношения стоит в непосредственной связи со способом отражения действительности; фактически отрицается и то решающее влияние, которое имели на развитие способа отражения действительности у первобытного человека общественные факторы, и прежде всего его трудовая деятельность, не имевшие места в ходе эволюции животного мира. Между тем положение об общественной природе языка и мышления должно быть положено в основу понимания путей и форм их развития.

          Действительно, хотя мышление человека представляет /собой индивидуальный акт и, по выражению Маркса, является «естественным процессом», оно, как способность опосредованного отражения человеком объективной действительности, не могло возникнуть так же, как и сам человек, в результате простой биологической эволюции, а вызвано к жизни качественно новыми факторами, не имевшими места в животном мире. Марксизм-ленинизм учит, что человек и его мышление есть продукт общественных отношений, и прежде всего тех отношений, в которые люди были поставлены в процессе труда между собой и к окружающей их действительности. Отражение объективной действительности имеет место и в животном мире. Это отражение совершается в форме ощущений и восприятии, являющихся результатом воздействия отдельных свойств предметов или предметов в целом на органы чувств животных. В условно рефлекторных реакциях животных на воздействия из внешней действительности учитываются также связи и отношения предметов и явлений внешнего мира (СНОСКА: Физиологической основой образования условных рефлексов является установление нервной связи между двумя очагами возбуждения в коре головного мозга, один из которых возникает в результате воздействия биологически значимого раздражителя, а второй – биологически индифферентного раздражителя на органы чувств животного.). Однако отсюда было бы неправильно делать вывод о том, что животные осознают эти связи и отношения. Такого рода выводы несостоятельны не только в отношении низших животных, но и в отношении человекообразных обезьян, наиболее близко стоящих к человеку по уровню своего развития. Даже у человека условные рефлексы могут образовываться без того, чтобы он их осознавал. В этой е связи, например, можно сослаться на опыты М. А. Алексеева по выработке двигательной условной реакции на короткий звуковой сигнал (стук метронома), который вначале сопровождался словесным подкреплением «согните (палец)», «нажмите». Анализируя данные проведенных им опытов, автор пишет: «Чрезвычайно характерна та словесная квалификация, которую давали испытуемые своим двигательным реакциям. Оказалось, что все испытуемые связывали их исключительно с речевым подкреплением, хотя отчетливо воспринимали и удары метронома. На вопрос, почему и в какой момент –они делали движения, они никогда не говорили, что делают их на звуковые сигналы, но только на приказ «нажмите» или «согните (палец)». В этих условиях, хотя временная связь между звуковым сигналом и двигательной реакцией уже образовалась, она не находила отражения во второй сигнальной системе, а отражалась только связь между реакцией и речевым условным сигналом «нажмите». Поэтому в пробах с экстренной отменой речевого подкрепления двигательная реакция, возникавшая только на звуковой сигнал, была для испытуемого всегда «неожиданной» и вызывала реакцию, по характеру близкую к ориентировочной (СНОСКА: М. А. Алексеев, К вопросу о нервных механизмах и взаимодействии двух корковых сигнальных систем при ритмических двигательных условных реакциях человека, «Журнал высшей нервной деятельности им. И. П. Павлова», т. III, изд. Академии наук СССР, вып. 6, М. 1953 г., стр. 885).

          Таким образом, даже условно рефлекторная деятельность человека, основанная на тех или иных отношениях объектов реальной действительности, вполне может происходить без того, чтобы эти отношения им осознавались, как-то отражались во второй сигнальной системе человека.

          В указанном отношении очень интересны также некоторые опыты И. П. Павлова. В одном из опытов И. П. Павлов вырабатывал у собаки условные рефлексы на механический кожный раздражитель, действующий на различные участки кожи (например, на переднюю, заднюю ногу), сочетая его с безусловным раздражителем – вливанием кислоты в рот. Выработав рефлекс на том или другом участке кожи, И. П. Павлов затем несколько раз не подкреплял раздражение на одном из этих участков кожи (передняя нога) безусловным раздражителем (вливание кислоты), что привело к угашению рефлекса. Но при этом оказалось, что, если сразу после раздражения того участка кожи, на который условный рефлекс уже угашен, приложить механический раздражитель к другому месту, собака будет на это реагировать обильным слюноотделением (СНОСКА: См. И. П. Павлов, Избранные произведения, Госполитиздат, 1951, стр. 356-360.).

          Очевидно, что если бы собака осознавала отношение механический раздражитель-кислота, то она и в этом последнем случае не реагировала бы на механический раздражитель слюноотделением.

          Для опытов по выработке условных рефлексов характерно то, что практически любой раздражитель, воспринимаемый органами чувств животного, может стать сигналом для безусловной рефлекторной деятельности животного, если только он совпадает по времени воздействия с жизненноважным для животного раздражителем. Таким образом, условно рефлекторная деятельность животного может быть основана на таких совершенно случайных, устанавливаемых по произволу экспериментатора связях двух реальных объектов, которые вне эксперимента никогда не могут быть связаны друг с другом в указанном отношении.

          Не менее убедительные факты относительно коренного различия между мышлением человека и психикой животных дает нам анализ поведения обезьян. Так, различные опыты по доставанию приманок показывают, например, что обезьяна не догадывается использовать для доставания плода гот же ящик, с которым она уже раньше имела дело, если на нем лежит другая обезьяна или он задвинут в угол клетки, а иногда пытается приставить его к стенке на некотором расстоянии от пола. Доставая без затруднений из-за решетки приманку, привязанную к нитке или веревочке, обезьяна не могла решить ту же задачу в том случае, если нитку пропустить через ручку чашки, в которой находится приманка: в этом последнем случае она тянула нитку всегда за один конец. Для того чтобы достать плод из-за решетки, обезьяна пыталась использовать с этой целью нитку, тесемку и т. п., стремясь орудовать ими, как палкой.

          Все эти опыты показывают, что деятельность обезьян протекает в рамках наличной ситуации, что отношения предметов объективной действительности не осознаются ими.

          Отличие человеческого мышления от «мышления» животных, в том числе и человекообразных обезьян, именно в том и заключается, что лишь человек осознает объективные связи и отношения объектов действительности и на основе этого устанавливает их свойства. Только благодаря этому человек и получает возможность строить мысленный план своей деятельности и предвидеть ее результаты.

          Но способность отражения связей и отношений предметов и явлений объективной действительности и на основе этого отражение их свойств возникла в связи с тем, что в целях удовлетворения своих потребностей первобытные предки человека стали трудиться, т. е. использовать одни предметы для воздействия на другие предметы окружающей их среды.

          Процесс труда, предполагая какое-либо целенаправленное воздействие одного предмета на другой, характеризуется прежде всего тем, что эти предметы ставятся в определенные отношения друг к другу. Установление же и осознание определенных отношений предметов труда друг к другу является непременным условием познания свойств этих предметов, так как, хотя эти последние и обладают теми или иными свойствами сами по себе, независимо от их отношений, все же их свойства находят свое проявление только в тех отношениях, которые устанавливаются между ними.

          Поскольку процесс труда имеет своей целью достижение определенных результатов, а это возможно только при осознании тех отношений, в которых находятся или могут находиться предметы труда, и при более или менее правильном отражении их свойств, то труд и явился тем фактором, благодаря которому и на основе которого возникло специфически человеческое мышление.

          «Люди,– говорил Маркс,– ...начинают с того, чтобы есть, пить и т. д., т. е. не «стоять» в каком-нибудь отношении, а активно действовать, овладевать при помощи действия известными предметами внешнего мира и таким образом удовлетворять своя потребности (они, стало быть, начинают с производства). Благодаря повторению этого процесса способность этих предметов «удовлетворять потребности» людей запечатлевается в их мозгу, люди и звери научаются и «теоретически» отличать внешние предметы, служащие удовлетворению их потребностей, от всех других предметов» (СНОСКА: К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XV, М. 1933, стр. 461. 126).

          Но труд, так же как и познание свойств тех предметов и явлений, с которыми первобытные предки человека сталкивались в процессе труда, с самого начала носил общественный характер.

          Говоря об общественном характере труда в первобытном стаде предков человека, нельзя это понимать в том смысле, что трудовые действия всегда совершались несколькими лицами одновременно.

          Трудовые действия первобытных предков человека, даже если они представляли собой или первоначально возникли как индивидуальные, единичные акты, тем не менее являлись общественными по своему характеру, поскольку возможность их совершения и самого возникновения создавалась только на основе общественной жизни этого индивида, которая, оказывая непосредственное влияние на формы его поведения и на самое его нервную деятельность, придавала, таким образом, опосредованно общественный характер любому его действию. В связи с этим уместно привести следующее замечание Маркса:

          Индивид есть общественное существо. Поэтому всякое проявление его жизни – даже если оно и не выступает в непосредственной форме коллективного, совершаемого совместно с другими, проявления жизни,– является проявлением и утверждением общественной жизни» (СНОСКА: К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений, Госполитиздат, М. 1956, стр. 590.).

          Как уже указывалось, переход человекоподобных обезьян к труду в ходе длительного исторического развития привел к возникновению человека и специфически человеческого способа отражения и познания объективной действительности. Даже высшие человекоподобные обезьяны отражают объективную действительность только в форме ощущений, образов восприятия и представления. Эти последние всегда носят конкретный, чувственно наглядный характер и отражают только единичные, индивидуальные предметы и их свойства. Животное не может одновременно отразить несколько сходных предметов в одном и том же образе восприятия или представления или в одном и том же ощущении несколько одинаковых свойств этих предметов. Несколько, даже совершенно похожих предметов или несколько совершенно одинаковых свойств отражаются органами чувств животного всегда при помощи такого же количества образов этих предметов или ощущений. В отличие от этого специфически человеческое отражение объективной действительности носит абстрактный и обобщенный характер и происходит в форме понятий и построенных на их основе суждений, умозаключений и т. д. В отличие от чувственного познания, происходящего в форме ощущений, образов восприятия и представления, которые возникают или являются результатом непосредственного воздействия предметов, явлений, свойств и т. п. на органы чувств, специфически человеческое познание носит опосредованный, абстрактный характер, так как образуемые в ходе этого познания понятия не есть результат непосредственного отражения соответствующих предметов, явлений, свойств и т. п. Они возникают благодаря отвлечению от тех или иных сторон действительности в процессе анализа предметов, явлений и т. п. действительности, выделения в них существенных и несущественных свойств и происходящих на этой основе обобщений. «Познание есть отражение человеком природы. Но это не простое, не непосредственное, не цельное отражение, а процесс ряда абстракций, формирования, образования понятий, законов etc...» (СНОСКА: В. И. Ленин, Философские тетради, Госполитиздат, 1947, стр. 156. 128)


          Выше уже говорилось о том, что психике животных, в том числе и человекообразных обезьян, не презентированы связи и отношения предметов объективной действительности, хотя их деятельность и строится на их основе благодаря тому, что в коре их головного мозга образуются условно рефлекторные связи. Поскольку же свойства предметов, явлений действительности проявляются в тех отношениях, которые между ними устанавливаются, постольку же животные отражают только те свойства, которые могут быть непосредственно восприняты органами чувств в форме ощущений и образов восприятия, причем и эти последние также не являются фактом их сознания. При наличии только чувственно наглядной формы отражения действительности невозможно никакое осознанное отвлечение от тех или иных сторон действительности, от тех или иных свойств предметов, явлений и т. п., от тех связей и отношений, в которые поставлены эти предметы, явления в настоящее время, невозможно установить то общее, что присуще целой группе их. Этому положению, на первый взгляд, противоречит то обстоятельство, что процесс образования условных рефлексов животных происходит таким образом, как если бы животное отвлекалось от некоторых сторон действительности, производило элементарный анализ и синтез и делало элементарные обобщения. Однако это не так. Все дело заключается в том, что, как и установление связей и отношений предметов и явлений внешней действительности, имеющее место при образовании условных рефлексов, эти процессы также носят неосознанный характер, не являются достоянием субъективного мира животного.

          Между тем труд как процесс опосредованного воздействия человека одним предметом действительности на другой возможен только при следующих условиях:

          1) Любой трудовой акт строится на основе, с одной стороны, установления тех связей и отношений, в которые могут быть поставлены предмет и орудие труда, с другой стороны, отвлечения от тех связей и отношений, в которых находятся предмет и орудие труда к другим предметам действительности перед началом трудового акта.



          2) Использование того или иного орудия труда для воздействия на предмет труда с целью достижения определенных результатов предполагает, с одной стороны, познание таких свойств орудий и предметов труда, многие из которых не могут быть отражены при помощи органов чувств, с другой стороны, наличие перед началом трудового акта мысленного образа того предмета, который должен получиться в конечном итоге. Так, например, при изготовлении уже самого примитивного каменного орудия первобытному человеку необходимо было знать, насколько тверд или мягок материал, из которого он делает орудие, знать, какие свойства должно будет иметь изготовленное орудие (острая режущая поверхность и т. п.). Уже на этом этапе изготовления орудий, следовательно, предполагается наличие у первобытного человека способности отвлекаться от всех других свойств, несущественных с точки зрения возможности использования данных орудий для достижения каких-либо целей, наличие способности устанавливать то общее, что должно быть присуще всем орудиям данного типа.

          3) Изготовление любого, даже самого примитивного, орудия, а собственно с этого момента и должно датироваться начало трудовой деятельности первобытных предков человека, могло иметь место только в том случае, если первобытный человек был уже способен предвидеть свои будущие трудовые действия (СНОСКА: «Совершенно ясно, что целесообразные действия, направленные к отдаленной цели, могут развернуться, хотя бы в зачаточной форме, лишь тогда, когда достигнута способность образовать общие понятия, выделить себя из внешнего мира, т. е. когда вступает в действие процесс мышления» (В. В. Бунак, Происхождение речи по данным антропологии, Сб. «Происхождение человека и древнее расселение человечества», стр. 258).), для выполнения которых было необходимо это орудие, следовательно, также установить те общие моменты, которые присущи отличающимся друг от друга трудовым актам, построенным на использовании этого орудия. Таким образом, акт изготовления орудия мог быть совершен только при наличии возможности отхода от непосредственного созерцания действительности.


          Итак, анализ предпосылок даже самой элементарной трудовой деятельности человека показывает, что она возможна только на основе опосредованного, абстрактного и обобщенного отражения действительности. Следовательно, переход к трудовой деятельности с неизбежностью должен был привести к возникновению этого специфически человеческого способа отражения действительности (СНОСКА: Данная постановка вопроса о взаимоотношении трудовой деятельности человека и его абстрактного и обобщенного мышления может показаться противоречивой: труд привел к возникновению абстрактного и обобщенного способа отражения действительности, но сама трудовая деятельность возможна только на основе этого последнего. Однако здесь лишь мнимое противоречие. С нашей точки зрения, трудовая деятельность и абстрактное и обобщенное мышление представляют собой такое единство, в котором ни одна из сторон не может рассматриваться как предшествующая другой во времени, но в котором трудовая деятельность является определяющей как в плане возникновения, так и в плане дальнейшего развития).

          В подтверждение своего положения о чувственно-образном мышлении первобытных предков человека сторонники этой точки зрения обычно выдвигают тезис о том, что представление как чувственный образ(СНОСКА: Слово «представление» часто употребляют также в смысле элементарное, научно не отработанное понятие, которое, как и всякое понятие, конечно, является обобщенным. В близком к этому значении употребляет слово «представление» И. М. Сеченов, который противопоставляет его «расчлененному чувственному облику» как «умственную форму», являющуюся результатом и умственного и физического анализа «предметов и их отношений друг к другу и к человеку» (См. И. М. Сеченов, Собрание сочинений, т. 2, М. 1908, стр. 366) может носить обобщенный характер. Однако в этой связи обычно ссылаются лишь на то, что в отличие от образов восприятия в образах представления могут опускаться некоторые второстепенные черты или признаки предмета. Но ясно, что этим еще не создается обобщенности образа представления, так как он, как и образ восприятия, продолжает тем не менее отражать только тот или иной единичный предмет. Действительно, мы не можем себе представить дом или собаку вообще и т. п. И это понятно, так как мы могли бы это сделать только в том случае, если бы были возможны обобщенные ощущения, являющиеся элементами представления. Опущение некоторых признаков предметов в представлениях у современного человека происходит в результате взаимодействия этих последних с абстрактными понятиями о предметах, и, следовательно, было бы неправильно переносить эту особенность на представления первобытного человека, если согласиться с тем, что его мышление не обладало способностью образовывать понятия, как это утверждают сторонники данной точки зрения.

          В обоснование положения об особой чувственно наглядной стадии в историческом развитии мышления человека сторонники этой точки зрения привлекают этнографические данные, а также материалы по языкам этих народов. В этой связи в работах ряда ученых рассматривался счет и его выражение в языках этих народов.

          Леви-Брюль, например, посвящая в своей работе специальную главу этому вопросу, следующим образом определяет ее задачи: «Различные способы исчисления и счета, образования числительных и их употребления позволят, быть может, уловить, так сказать, самые приемы мышления в низших обществах в том, что касается его специфического отличия от логического мышления» (СНОСКА: Л. Леей Брюль, Первобытное мышление, стр. 120.). Характеризуя мышление этих народов в связи с особенностями счета, Леви-Брюль пишет далее: «Так как первобытное мышление не разлагает синтетических представлений, то оно преимущественно работает памятью. Вместо обобщающего отвлечения, которое дает нам понятия в собственном смысле слова, в частности, понятия чисел, оно пользуется отвлечением, которое считается со специфичностью, с определенным характером данных совокупностей. Короче говоря, это мышление считает и исчисляет способом, который, по сравнению с нашим, может быть назван конкретным» (СНОСКА: Там же.).

          Леви-Брюль утверждает далее, что для первобытных народов характерно непосредственное восприятие количества тех или иных предметов, в силу чего эти народы, по мнению Леви-Брюля, не нуждаются в числительных. Он пишет: «Благодаря привычке каждая совокупность предметов, которая их интересует, сохраняется в их памяти с той же точностью, которая позволяет им безошибочно распознавать след того или иного животного, того или иного лица. Стоит появиться в данной совокупности какому-нибудь недочету, как он тотчас же будет ими обнаружен. В этом столь верно сохраненном в памяти представлении число предметов или существ еще не дифференцировано: ничто не позволяет выразить его отдельно. Тем не менее, качественно оно воспринимается или, если угодно, ощущается... Когда они собираются на охоту, они, сидя уже в седле, осматриваются вокруг, и если не хватает хотя бы одной из многочисленных собак, которых они содержат, то они принимаются звать ее...» (СНОСКА: Л. Леви-Брюль, Первобытное мышление, стр. 121.).

          Э. Кассирер, работа которого также содержит специальный раздел, посвященный истории счета, высказывает по этому вопросу аналогичную точку зрения (СНОСКА: См. Е. Cassirer, Philosophic der symbolischen Formen, Erster Teil, Berlin 1923, S. 187-188.).

          В соответствии с этими особенностями первобытного мышления, утверждает далее Леви-Брюль, в языке (числительных) этих народов выражаются восприятия конкретных множеств предметов.

          «То, что первобытное мышление выражает в языке, это – не числа в собственном смысле слова, а «совокупности-числа», из которых оно не выделило предварительно отдельных единиц... оно (мышление.– В. П.) представляет себе совокупности существ или предметов, известные ему одновременно и по своей природе и по своему числу, причем последнее ощущается и воспринимается, но не мыслится отвлеченно» (СНОСКА: Л. Леви-Брюль, Первобытное мышление, стр. 129.)

          В этом утверждении Леви-Брюль, как и Э. Кассирер, опирались на то, что: 1) в ряде языков (индейских, полинезийских и меланезийских) народов, причисляемых к «первобытным», существует несколько рядов последовательно возрастающих числительных, каждый из которых (рядов) используется только при счете определенных предметов; 2) в ряде языков существуют самостоятельные обозначения некоторых количеств определенных предметов, не образующие последовательного числового ряда.

          Леви-Брюль и Э. Кассирер в этой связи ссылались, например, на числительные в индейских языках Северной Америки (цимшиан, где имеется 7 рядов числительных, употребляющихся для подсчета предметов, принадлежащих к разным классам,– длинных предметов, круглых предметов, людей и т. д.), а также языки туземцев Фиджи, Соломоновых островов, где, например, есть отдельные названия для 100 челноков, 100 кокосовых орехов, 1 тысячи кокосовых орехов и т. п (СНОСКА: См. Л. Леви-Брюль, Первобытное мышление, стр. 129-130.)

          Однако при ближайшем рассмотрении соответствующих фактов теория Леви-Брюля – Кассирера о непосредственном восприятии количества у первобытных народов, согласно которой числительные языков этих народов обозначают чувственные образы восприятия того или иного конкретного множества предметов, оказывается несостоятельной.

          Во-первых, по данным зоопсихологии (исследования Ладыгиной-Коте, Г. 3. Рогинского и др.) и детской психологии, непосредственное восприятие конкретных множеств предметов, т. е. когда разница в количестве предметов улавливается самим восприятием без какого-либо подсчета, возможно лишь в очень небольших пределах (до 5).

          Во-вторых, как уже правильно отметил Ф. Боас, первобытные люди не потому замечают отсутствие одной лошади в большом стаде или собаки в большой своре, что они непосредственно ощущают разницу в количестве, а потому, что они хорошо знают каждую лошадь или собаку(СНОСКА: См. Ф. Боас, Ум первобытного человека, М.-Л. 1926, стр. 84.). Это подтверждается также наблюдениями над народами Крайнего Севера СССР.

          Ссылки Леви-Брюля и других сторонников этой теории на числительные так называемых первобытных народов также оказываются несостоятельными.

          Во-первых, Леви-Брюль и др. односторонне подбирают факты из языков этих народов и совершенно не объясняют, почему в языках не менее первобытных народов счет любых предметов ведется при помощи одних и тех же числительных (как, например, в языке туземцев островов Муррей, в языке гуарани, по данным самого Леви-Брюля) . То же самое можно наблюдать в эскимосском, чукотском и целом ряде других языков народов Севера.

          Во-вторых, как показывает анализ числительных в некоторых из тех языков, где при счете разных предметов употребляются различные числительные, конкретный счет в этих языках объясняется отнюдь не тем, что числительные этих языков обозначают восприятия соответствующих конкретных множеств.

          Для подтверждения этого положения мы остановимся на числительных в нивхском (гиляцком) языке.

          В нивхском, как и в вышеуказанных языках, для обозначения одного и того же количества различных предметов используются отличающиеся друг от друга числительные.

          Ниже из соображений экономии места мы даем таблицу 26 систем числительных только до 10 включительно, хотя в нивхском языке счет возможен по крайней мере до миллиона (см. таблицу на стр. 136-137) (СНОСКА: Эти числительные записаны нами в с. Тахта, Тахтинского района, Н.-Амурской области, от носителей Амурского диалекта нивхского языка. В тексте нами иногда привлекаются также данные из Восточно-Сохалинского диалекта. Сокращенно оба диалекта соответственно обозначаются: Ам. д., В.-С. д. В примерах из нивхского языка знак V над графемой означает велярность соответствующего согласного; г-заднеязычный звонкий н'-заднеязычный сонант; в сочетании с остальными графемами знак означает придыхательность соответствующего смычного.).

          Лингвистический анализ числительных различных систем показывает, что при отличии соответствующих числительных этих систем друг от друга они имеют в своем составе общие собственно количественные обозначения, что различие числительных одной системы от соответствующих числительных других систем в тех случаях (СНОСКА: Специфичность счета выдерживается последовательно только до пяти. Как видно из приведенной таблицы, числительные после 5 некоторых систем не включают в свой состав показателей систем. В большинстве систем не включают в свой состав особых показателей числительные, кратные 10.), когда оно имеет место, создается за счет того, что эти числительные, кроме собственно количественных обозначений, имеют в своем составе дополнительные форманты, называемые нами показателями систем.

          Там собственно количественное обозначение в составе числительных «один» всех систем восходит к корню ни, «два» – к корню ми, «три» – к корню те, «четыре» – к жорнюны, «пять» – к корню т'о, «шесть» – к н'ах, «семь'-к н'ам(ы)к, «восемь'-к минр (миныр), «девять'-к ньыньбен (Ам. д.), няндорн» (В.-С. д.), «десять».

          Некоторые отличия собственно количественных обозначений, наблюдаемые по различным системам числительных в настоящее время, являются результатом позднейших фонетических изменений первоначально общих для всех них собственно количественных обозначений.

          Этимологический анализ показывает, что показатели ряда систем существуют в языке как самостоятельные знаменательные слова до настоящего времени, а показатели остальных систем восходят к знаменательным словам исторически.

          Так, показателем III системы является слово ар (связка юколы), IV системы – слово ма (ручная четверть), V системы слово а (ручная сажень), VI системы-слово хуви (связка корма для собак), VIII системы – слово кос (прут, на который нанизывается корюшка). Показатель I системы-мму (лодка); показатель II системы– ршт'у (нарта) трш по закону чередования начальных согласных); показатель VII системы-н'акн'акс (прут). Показатель IX системы вор образован от основы глагола эвдь (держать) при помощи суффикса орудийности р(рш,е) (ср. меньвос-рулевой (Ам. д.), к'увос– обойма (Ам. д.), где мень – руль, к'у – пуля). Показателем Х системы является слово фат (веревка саженной длины), ныне вышедшее из употребления. Показатель XI-так же, как и показатель XII системы, в которых числительные были первоначально общими, восходит к слову иу (отверстие) (ср. к'иу– (неводная ячея), где начальное к» от к'е – невод). Показатель XIV системы лай выступает в нивхском языке в некоторых лексикализованных словосочетаниях в значении прядь. Показатель XV системы йуг»(и)ть также встречается в нивхском языке в некоторых лексикализованных словосочетаниях в значении палец. Показатель XVI системы зчу возник как результат удвоения слова чу (семья). Показатель XVII (СНОСКА: Показатели I, II, III, IV, V, VI, IX, XX, XXII систем выделены и правильно этимологизированы Е. А. Крейновичем (см. «Гиляцкие числительные», 1932) системы лал образован от слова, передававшего понятие о длинном деревянном предмете (ср. тла – рукоятка остроги), где тти-дерево (ср. тьых-вершина дерева, ых-конец); к'ла-деревянные трубы над нарами, идущие от очага, где к» восходит к корню K'a-^-к'ы (ср. к'ант (В.-С. д.), к'ынть (Ам. д.) – палка, посох; хант (В.-С. д.), ладь (Ам.д)-подпирать, (В.-С. д)-тормозная палка, хаунт (В.-С. д.) – тормозить и др.)

          Таблица нивхских числительных

          IIIIIIIVVVI

          ЧислоЛодок (му)Нарт (m'v)Связокюколы (ар)Ручныхчетвертей(ма)Ручныхсаженей(о)Связок корма для собак (хуви)

          1нимниршнярньманяньг'уви

          2миммиршмермемамемиг'ви

          3темтерштяртьматятег'ви

          4нымныршнырным анынуг'ви

          5т'омт'оршт'орт'омат'от'ог'ви

          6н'аг'н'аг'н'аг'apн'аг» мааг'ин'а(г») хуви

          7н'амкн'амкн'амкapн'амк маамгин'ам(к) хуви

          8минрминрминрapминр маминыамин(р) хуви

          9ньыньбенньыньбенньыньбенньыньбен маньыньньыньбен

          apбенаг'уви

          10мхомхомхормхомамхоамхог'уви

          Показатели с VII по XIII

          VIIVIIIIXХXIXIIXIII

          Прутьев с нанизанной ко рюшкойПрутьев с нанизанной корюшкой 1(кос)НеводовСнастейдляловли тюленей и калугиНеводных ячейНеводови сегокдля рыб ной ловлиНеводныхполос

          ньн'акньг'осньворньфатниунеонершке

          мен'акмег'осмевормефатмиумеомершке

          тьн'актьг'остьфортьфаттеутеотершке

          нн'ыкнг'ыснвурнфыт"УУнуныршке

          т'он'акT'or'ocт'оворт'офатт'оу или т'оит'оут'оршке

          н'аг'н'акн'ах косн'аг'ворн'аг'фатн'ахн'ах

          н'амкн'акн'амк г'осн'амкворн'амкфатн'амкн'амк

          минрн'акмин (д) р к'осминрворминрфатминрминр

          ньынь-ньыньбенньынь-ньыньньыньбенньыньбен

          бен'акг'осбенворбенфат

          мхон'акмхог'осмховормхофатмхоумхоу

          Показатели с VIV по XXVI

          XIVXVXVIXVIIXVIIIXIX

          ЧислоПрядейверевкиКоличествопальцев приизмерениитолщинысалаСемей(чу)ШестовМестПарныхпредметов

          1ньлайни(г»)итьнизчуньланяврпаек илин ьваск

          2мелайми(г»)итьмизчумелмеврмевск

          3тьлайте(г»)итьтезчутьлатявртьфаск

          4нлыйну(г»)итьнызчунлыныврнвыск

          5т'олайт'о(г»)итьт'озчут'олат'оврт'оваск

          6н'аг'лайн'аг» сун'аг'лан'аг»(йивф)н'аг'васк

          7н'амклайн'амк сун'амглан'амк(йивф)н'амк васк

          8минрлаймин(д)рчуминрламин(д)р(йивф)мин (д)р васк

          9ньыньбенлайньыньбен чуньынь-бенланьыньбен(йифньыньбенваск

          10мхолаймхо сумхоламховрмхо васк

          XXXXIXXIIXXIIIXXIVXXVXXVI

          Кедровых и еловых досокТонких и плоских предметовДлинных предметовМелких округлых предметовЛюдейЖивотныхПредметов разнообразной формы

          нетьньрахнехникнинньыньнякр

          метьмерахмехмикменмормякр

          тетьтьрахтехтехтякртёртякр

          нытьнрых т'орахныхт'охныхт'охныр т'орнур т'орныкрт'окр

          н'аг'этьH'ar'paxн'ахн'ахн'ахн'ахн'ах

          н'амгэтьн'амграхH'BMKн'амкн'амкн'амкн'амк

          минрэтьминррахминрминрминрминрминр

          ньынь-ньыньбен-ньыньбенньыньбенньыньбенньыньбенньыньбен

          бенэть мхоэтьрах мхорахMX OXмхохмхомхон'мхокр

          Показатель XVIII системы вр, отмечаемый в качестве словообразовательного форманта в ряде других слов (ср. т'хывр – крыша, т'хы – на, сверху), передает в них понятие «место». Как показывает анализ, этот форманг состоит из двух аффиксов, каждый из которых передает значение место: аффикса в, восходящего к слову шеф (место), и аффикса р, употребляемого в этом значении в ряде наречий.

          Показатель XIX системы паек (Ам. д.), пазрш(В.-С. д.) употребляется также и самостоятельно в значении половина как одна из двух сторон, как один из членов парного единства и состоит из корня па-ва и соответственно аффиксов к, с (Ам. д.) и з, рш (В.-С. д.).

          Показателем XX системы является слово эть со значением плоский плиткообразный предмет (ср. этьн'ир (Ам.д.)– плоская тарелка, где н'ир-чашка, посуда; этьг'ылмр-тарелка, досчатая посуда, где кылмр^-г» ылмр – доска).

          Показатель XXI системы pax исторически выступал как знаменательное слово со значением слой (ср. ршан» зрач'н'а?– сколько слоев?). Показатель XXII системы восходит к корню K'a-^-к'ы (см. выше). Показатель XXIII системы к(х) восходит к корню к'ы-хы. По-видимому, корень к'ы-хы обозначал мелкое каменное орудие, при помощи которого копали, рубили и т. д. Показатель XXVI системы кр(кр) используется также в качестве словообразовательного элемента в ряде наречий (ср. а кр – задняя (нижняя) часть чего-либо, нижний (по течению реки) конец деревни и т. п., а во – нижняя по течению реки деревня, где во – деревня, тукр – эта сторона, туин – здесь). Основы этих наречий указывают на пространственные положения, а формант к р(кр) в их составе-на объект, занимающий такие положения, объект, лишенный конкретности. Это значение он имел и в составе числительных XXVI системы. Показателем XXIV системы в числительных «один», «два» выступает формант н (Ам. д.), нын» (нан») (В.-С. д.); в числительных «четыре», «пять» – формант р(ш). Этимологические исследования позволяют установить, что каждый из этих формантов в прошлом был связан с выражением понятий о человеке и животных. Показатели XXV системы нь в числительном «один» и р(ш) в числительных «три», «четыре», «пять» по своему происхождению оказываются общими с соответствующими показателями XXIV системы (исторически счет животных и людей велся при помощи одних и тех же числительных) .

          Таким образом, анализ числительных позволяет прийти к выводу, что в генезисе числительные всех систем, имеющие в своем составе особые форманты (а такими, как мы видели, являются далеко не все), каковыми они отличаются друг от друга, представляли собой сочетания собственно количественных обозначений со словами, обозначающими различные предметы счета: лодки, нарты, связки юколы, связки корма для собак, ручные четверти и сажени, людей и животных и т. д.

          В настоящее время собственно количественные обозначения до пяти уже не существуют в нивхском языке как отдельные знаменательные слова (СНОСКА: сравни китайский язык, где абстрактные числительные сохраняются наряду с конкретными предметными числительными, которые образуются от этих первых при помощи особых суффиксов классификаторов.) и не выделяются говорящими из состава числительных. Но, судя по тому, что они входят в числительные, кратные 100, обозначая в них соответствующее количество сотен, собственно количественные обозначения до пяти перестали употребляться как отдельные слова или, по крайней мере, выделяться говорящими в их значении из состава соответствующих числительных «один», «два» и т. д. относительно недавно, так как счет свыше ста мог возникнуть только в относительно недавний период. Об этом же говорят отдельные случаи самостоятельного употребления собственно количественного обозначения ми (два), которые встречаются в фольклорных текстах.

          Собственно количественные обозначения «один», «два», «три», «четыре», «пять» выделяются также из состава так называемых повторительных числительных (нршак – однажды, мершк – дважды, тьршак – трижды, нршык – четырежды, т'оршак-пять раз), а собственно количественное обозначение ни (один) выделяется из состава дробного числительного ньлами (одна вторая, буквально – одна половина). Кроме того, некоторые собственные количественные обозначения входят в состав сложных слов: 1) нинях-глаз (ни-один, нях-глаза, глаз), 2) тя-выг'рыть – название созвездия, состоящего из трех звезд (тя <^ ме – три, в – суффикс места, ыг'рыть < уг'рыть –вместе).

          Все эти факты говорят о том, что в прошлом собственно количественные обозначения до пяти употреблялись как самостоятельные слова.

          Проведенный анализ дает, как нам кажется, основание для вывода, что в относительно недавнем прошлом в нивхском языке счет любых предметов велся при помощи одних и тех же числительных, каковыми были выделенные выше собственно количественные обозначения, что современный конкретный счет, т. е. счет при помощи числительных, отличающихся друг от друга соответственно характеру предметов счета, возник как вторичное явление по отношению к этому первому счету, т. е. к счету при помощи собственно количественных обозначений.

          Этот вывод, конечно, не означает, что выделенные нами собственно количественные обозначения, исторически выступавшие как самостоятельные числительные, изначально передавали абстрактные понятия чисел 1, 2, 3 и т. д., не означает, следовательно, изначальности и априорности понятия абстрактного количества.

          Этимологическое исследование выделенных выше собственно количественных обозначений показывает, что они восходят к словам с конкретным предметным или иным значением. Собственно количественное обозначение ни (один) сопоставляется с личным местоимением 1-го лица единственного числа ни (я). Собственно количественное обозначение ми (два) сопоставляется с корнями личных местоимений 1-го лица двойственного и включительных форм множественного числа. Обозначение т'о(то) (пять) восходит к понятию «рука». Собственно количественное обозначение н'ах (шесть) состоит из корня н'а и показателя XXII системы х. Корень н'а входит в качестве компонента в слово ршан'а (много), больше известного в форме ршан''га. В составе этого слова значение множественности связано только с его последним компонентом н'а,н'га. Обозначение н'ам(ы) к (семь), вероятно, состоит из н'а (шесть) и м(ы)к, значение которого остается неясным. Количественное обозначение минр, миныр (восемь) состоит из ми (два), ны (четыре) и р – показателя XXIV и XXV систем. Собственно количественное обозначение девять в нивхском языке имеет две основные диалектные формы: ньыньбен, ньыньбин (Ам. д.), няндорн» (В.-С. д.). В форме ньыньбин (девять) этимологизируется как «один находящийся», что при ручном счете означало один (палец) находящийся (в смысле один палец не загнут). В форме няндорн» (В.-С. д.) девять этимологизируется как один, пять, что при счете на двух руках понималось как один до пяти на другой руке.

          Еще более показательны в этом отношении, например, этимологии числительных в эскимосском языке, в котором все числительные от 1 до 10 связаны в своем происхождении с рукой и операциями ручного счета (СНОСКА: См. Г. А. Меновщиков, Из истории образования числительных в эскимосском языке, «Вопросы языкознания» ? 4, 1956 г.).

          Данные анализа нивхских количественных числительных, таким образом, свидетельствуют лишь о том, что неправильно считать конкретный счет в нивхском языке следствием того, что соответствующие числительные возникли как обозначения образов восприятия и представления конкретных множеств предметов, что было бы ошибочным делать из факта существования конкретного счета вывод о том, что носители этого языка неспособны отвлечься от качественных особенностей предметов счета.

          Как уже отмечалось, современный нивхский конкретный счет имеет многочисленные параллели в других языках, например в индейских языках Северной Америки (цимшиан, дене и др.). В этих последних отличающиеся друг от друга числительные, обозначающие одно и то же количество, по-видимому, также включают в свой состав общее для всех них собственно количественное обозначение (СНОСКА: Например, следующие числительные из языка каррье, являющегося одним из диалектов дене, приведенные в книге Леви-Брюля «Первобытное мышление», стр. 130: пгхане (три лица), mxam (три раза), тхапгоэн (в трех местах), тхаух (тремя способами), тхайлтох (три предмета вместе), тхоэлтох (три лица вместе), тхахултох (три раза, рассматриваемые вместе), имеющие общий компонент тха, с которым, очевидно, и связано значение три. Очевидно, что окончательные выводы в отношении генезиса числительных в этих языках могут быть сделаны только после специального лингвистического анализа.), т. е. факт конкретного счета в этих языках, как и в нивхском, также не доказывает того, что числительные в этих языках якобы выражают чувственные образы восприятия и представления конкретных множеств предметов (СНОСКА: Мы не имеем здесь возможности остановиться на том, какие этапы можно выделить в процессе формирования понятия абстрактного количества на основе лингвистических данных по истории образования числительных в различных языках. Мы не касаемся здесь также вопроса о существовании во многих языках особых обозначений для конкретных совокупностей предметов типа русского «дюжина», которые не образуют последовательного числового ряда в отличие от выше рассмотренных числительных в нивхском и других языках. По нашему мнению, такие обозначения возникли потому, что при обмене, торговле и т. п. фигурировали постоянные в количественном отношении совокупности предметов (10 кокосовых орехов, 12 рубах и т. п.), ввиду чего возникала необходимость в их специальном обозначении, которое постепенно получало и количественное значение. На это обстоятельство указывает уже Тэйлор (Б. Тэйлор, Первобытная культура в двух томах, т. I, изд. 2, Спб. 1896, стр. 228).

          Говоря о причинах возникновения современных конкретных числительных нивхского языка (как, очевидно,. и аналогичных числительных указанных языков), необходимо прежде всего учитывать внутренние закономерности развития самого языка.

          Выступая в качестве определителей количества, собственно количественные обозначения образовывали с названиями предметов счета синтаксические сочетания. Эти сочетания, как и сочетания современных количественных числительных с именами существительными, происходили по способу примыкания.

          Слова, с которыми сочетались собственно количественные обозначения, как об этом свидетельствуют этимологии показателей систем, обозначали предметы, как правило, имеющие большое хозяйственное или иное значение в жизни нивхов, т. е. такие, необходимость в счете которых возникала наиболее часто. Естественно, что вследствие этого собственно количественные обозначения образовывали с этими словами устойчивые сочетания, которые постепенно начинали лексикализоваться. Этот процесс еще до сих пор не закончился.

          Вокруг числительных некоторых систем происходит группировка имен существительных в классы. Показатель лиз был, например, проделан в отношении числительных языка науру (см. Paul Hambruch, Die Sprache von Nauru, Hamburg 1914). Автор этой работы приходит к выводу, что в числительных этого языка выделяются корни и суффиксы-классификаторы, которыми отличаются друг от дру1 а соответствующие числительные различных рядов этих систем, как обнаруживают их этимологии, восходят к словам, которые имели весьма обобщенное значение и от которых впоследствии был образован целый ряд слов с более конкретным значением. Таким образом, возникавшие числительные этих систем наряду с количественными представлениями передавали весьма обобщенное предметное значение. В силу этого с числительными этих систем получали возможность сочетаться слова с такими более конкретными значениями, которые могли выступать в качестве конкретизатора обобщенного предметного значения, передаваемого второй составной частью этих числительных. Таким образом, вокруг числительных этих систем начали группироваться те имена существительные, которые могли выступать при них в этой функции.

          Различающиеся друг от друга числительные различных систем возникли не потому, что в нивхском языке существовало деление имен существительных на классы: наоборот, это деление было обусловлено тем, что в нивхском языке по внутренним законам его развития начали образовываться числительные, передающие также и значение предметности.

          Таким образом, источник ошибки Леви-Брюля, Кассирера и др., которая допускается ими в истолковании факта наличия конкретного счета в ряде языков первобытных народов, заключается в том, что, метафизически отождествляя язык и мышление и прямолинейно связывая факты языка и мышления, они игнорируют действительную историю образования конкретных числительных в этих языках. Между тем, используя языковые данные для установления истории развития мышления, необходимо постоянно иметь в виду, что хотя язык существует лишь постольку, поскольку в его формах происходит мышление, тем не менее, раз возникнув в связи с возникновением мышления, язык образует относительно самостоятельное явление и имеет свои внутренние законы развития, которые не могут быть целиком и полностью объяснены из законов развития мышления; что неправильно искать объяснение каждого явления языка (как, например, фонетических явлений) в фактах мышления.

          Не может быть сомнения в том, что понятие об определенном абстрактном количестве возникает в ходе исторического развития человеческого мышления значительна позднее, чем, например, предметные понятия. Поскольку выше были показано, что языковые данные по счету некоторых народов не дают никакого основания для утверждения о том, что числительные в этих языках выражают чувственные образы восприятия и представления тех или иных множеств конкретных предметов, а не понятия об определенных количествах, то тем более невероятно, что отражение гипотетической стадии чувственно-образного мышления может быть обнаружено в других явлениях этих первобытных языков, как, например, в словах, обозначающих предметы или явления объективной действительности и т. п.

          Сторонники теории об особой чувственно наглядной стадии исторического развития человеческого мышления в этом плане обычно указывают на чрезвычайную бедность общими и родовыми понятиями и чрезвычайную специализацию названий в языках первобытных народов (СНОСКА: См. Л. Леви-Брюль, Первобытное мышление, стр. 95-119.). Не говоря уже о том, что эти факты сами по себе еще отнюдь не говорят о том, что в том или ином специальном названии выражается чувственно наглядный образ того или иного конкретного предмета, здесь обращает на себя внимание и то, что подбор этих фактов носит весьма односторонний характер.

          Действительно, наряду с такими примерами, когда при большой детализации предметных, качественных и других названий отсутствует такое название, которое является общим для всех них (см., например, в ненецком языке, где при детализации названия цветов и мастей животных отсутствует слово со значением цвет, окраска), мы имеем во всяком случае не меньшее количество таких фактов, когда наряду со специальными названиями имеется и общее название.

          Приведем несколько примеров из языков народов Севера СССР(СНОСКА: Сведения по эскимосскому и ненецкому языкам, словарный состав которых к настоящему времени уже достаточно хорошо изучен, нами получены от старших научных сотрудников Института языкознания АН СССР Г. А. Меновщикова и Н. М. Терщенко.).

          1. В нивхском языке при нескольких десятках названий различных пород деревьев (кой – лиственница, H'apH'u – пихта, huec – береза, кмый-дуб, к «олдо-кедр, heyn'u – ольха, /лезла – рябина и т. д.) есть слово тиг'р с общим значением дерево, лес (Ам. д.).

          2. В нивхском языке при таком же большом количестве 1азваний различных пород рыб (т'уки – осетр, п'ирн'ыр – сазан, кон'одь – калуга, лыг'и – кета осенняя, вел – кета летняя и т. д.) есть слово чо с общим значением рыба (Ам.д.).

          3. В эскимосском языке при большой детализации названий моржей (аргуг'ак'– морж, плывущий к западу, к'аврык» – морж, плывущий к северу, ак'ылюг'рак» – морж, плывущий то в одном, то в другом направлении, эхлъык – питающийся морж, к'авалыг'рак» – морж, спящий на воде, и т. д.) есть слово айвык» с общим значением морж. В свою очередь слово айвык» (морж вообще) покрывается более общим названием тыг'ик'усяк» (морской зверь), которое относится не только к моржам, а также и к нерпам, китам и другим морским животным.

          4. В ненецком языке при наличии около сорока названий различного вида снега есть общее название сыра (снег вообще). В том же ненецком языке имеется больше двадцати названий различных видов нарт при наличии общего названия хан (нарта вообще).

          Следует заметить, что, истолковывая эти и им подобные факты большой специализации названий в первобытных языках, нельзя упускать из виду практической потребности и направленности такой специализации (большое хозяйственное значение соответствующих предметов или явлений, необходимость быстрой и точной ориентировки охотника при охоте, специализация названий животных в зависимости от их положения и т. п.). Не может быть сомнения в том, что все эти факторы практической необходимости играют большую роль при специализации названий (СНОСКА: В этом отношении очень показательны, например, указательные местоимения в эскимосском языке, где существует 21 местоимение, каждое из которых точно указывает на положение в пространстве соответствующего предмета, что необходимо для быстрой ориентировки охотника (см. Г. А. Меновщиков, Указательные местоимения в эскимосском языке, «Вопросы языкознания» ? 1, 1955 г.) и что было бы неправильно объяснять все эти факты особенностями мышления (конкретностью, предметностью и т. п.) соответствующих народов, рассматривать их как пережиточные явления особой чувственно наглядной стадии в развитии человеческого мышления.

          По нашему мнению, ни языковые, ни этнографические данные не подтверждают положения об особой чувственно наглядной стадии в развитии человеческого мышления, когда мышление якобы целиком происходило в образах восприятия и представления и человек совсем не обладал способностью образовывать понятия, хотя бы и самые элементарные.

          Таким образом, следует признать, что вместе с возникновением труда и на основе труда как общественного явления происходит и возникновение и формирование специфически человеческого способа отражения действительности в виде форм обобщенного и абстрактного мышления, ибо, как показано выше, на основе только чувственно наглядного способа отражения действительности невозможна осознанная трудовая деятельность, поскольку в форме ощущений и образов восприятия и представления всегда отражается только единичное и конкретное, поскольку чувственно наглядная форма отражения действительности сама по себе не дает возможности для отвлечения и обобщения, для познания связей и отношений предметов и явлений объективной действительности и на основе этого свойств, качеств этих последних. Из этого, конечно, не следует, что чувственный, наглядно образный и непосредственный способ отражения действительности не продолжал занимать большого места в познании действительности первобытным человеком. Чувственное познание остается одним из основных моментов процесса человеческого познания на всех этапах развития человека. Как известно, одно из основных положений марксистско-ленинской теории познания говорит о том, что в конечном итоге все наши знания основываются на тех ощущениях, образах восприятия, которые мы получаем в результате непосредственного воздействия объективной действительности на наши органы чувств.

          На первых этапах развития человека могли иметь место только элементы абстрактного и обобщенного способа отражения действительности, а чувственно-образный способ отражения действительности долгое время продолжал оставаться основным и преобладающим. Очевидно также, что возникающие понятия первобытного человека представляли собой отдельные изолированные островки в общей массе чувственно-образного содержания его мышления, между которыми не было какой-либо строгой и однозначной связи. В частности, есть основания считать, что родовидовые отношения понятий, т. е. отношения понятий по степени обобщенности, возникли на относительно высокой ступени развития человеческого мышления и что у первобытного человека долгое время не было родовых понятий (СНОСКА: Однако это совсем не исключает того, что у первобытных людей существовали понятия типа «дерево вообще» и т. п., т. е. понятия, которые отражали бы такой же широкий круг явлений, как и соответствующие понятия современного человека. Все дело заключается в том, что эти понятия не были отдифференцированными внутри себя, т. е. не обнимали какие-либо частные (видовые) понятия и, следовательно, не являлись родовыми в собственном смысле этого слова.).

          Однако, с другой стороны, не менее существенным является и то, что специфически человеческий способ отражения действительности происходит при помощи абстрактного и обобщенного мышления и что поэтому периодизация истории человеческого мышления должна строиться на основе учета различных этапов развития форм абстрактного и обобщенного мышления.

          Сделанный нами вывод имеет большое значение для решения вопроса о том, в каком отношении находится к материальной языковой оболочке чувственно-образное содержание и абстрактное содержание мышления, так как признание особой чувственно-образной стадии в развитии мышления и языка дает основание утверждать, что на этом этапе развития языка и мышления язык (материальная языковая оболочка) являлся средством осуществления чувственно-образного содержания мышления.

          Но доказательство положения о том, что не было особой чувственно-образной стадии в развитии мышления и языка, когда мышление якобы целиком и полностью протекало в чувственно-образной форме и язык, следовательно, выражал только образы восприятия и представления, еще не снимает следующих вопросов: является ли материальная языковая оболочка на каждом данном этапе развития языка и мышления таким же необходимым средством выражения и осуществления чувственно-образного содержания, как и абстрактного содержания? Находится ли чувственно-образное содержание мышления в таком же отношении к материальной языковой оболочке, как и его абстрактное содержание? Эти вопросы возникают не только в связи с тем, что существует точка зрения, согласно которой язык на первых этапах своего развития выражал только чувственно-образное содержание, но также и в связи с тем, что есть такого рода взгляды, согласно которым материальная языковая оболочка является средством осуществления как абстрактного содержания мышления, так и его чувственно-образного содержания на данном этапе развития мышления и языка. Так, например, Е. В. Шорохова в недавно вышедшей работе пишет: «У человека благодаря появившейся потребности обмена мыслями его мысли как в виде конкретных образов объективной действительности, так и в виде понятий получают свою «материальную оболочку» в форме определенного звукового или графического изображения» (СНОСКА: Е. В. Шорохова, Материалистическое учение И. П. Павлова о сигнальных системах, изд. Академии наук СССР, М. 1955, стр. 134;. ей. также стр. 177.).

          В этой связи нередко приходится слышать также, что, например, значение слова тем отличается от понятия, что оно включает в себя еще представление о соответствующем предмете, что слово выражает, оформляет представление о соответствующем предмете.

          Так, например, в статье С. А. Фессалоницкого утверждается следующее: «Слово есть нечто, вмещающее в себе сосуществующие смысловое значение, понятия, представления, образы, эмоции и пр. В слове происходят взаимные трансформации смыслового значения в понятия или представления и наоборот; имеют место и другие взаимопереходы» (СНОСКА: «Вопросы языкознания» ? 3, 1953 г., стр. 126.). Аналогичной точки зрения придерживается Е. М. Галкина-Федорук, которая утверждает, что «слово оформляет, формулирует общее представление или понятие как единицу мышления» (СНОСКА: Е. М. Галкина-Федорук, Современный русский язык. Лексика, изд. МГУ, 1954, стр. 45.), и Л. А. Булаховский (СНОСКА: См. Л. А. Булаховский, Введение в языкознание, ч. II, Учпедгиз, М. 1953, стр. 20,).

          Такое отождествление характера отношения к материальной языковой оболочке абстрактного содержания и чувственно наглядного содержания нам представляется неправильным. Оно ведет к ошибочному пониманию сущности языка, законов его развития, к ошибочному пониманию специфики материальной языковой оболочки в плане решения основного вопроса философии о соотношении материального и идеального, одним из аспектов которого, как уже указывалось выше, является проблема о соотношении языка и мышления.

          Как уже отмечалось выше, ощущения, образы восприятия и представления есть результат непосредственного воздействия предметов, явлений и их свойств на органы чувств. В отличие от этого, хотя обобщенное и абстрактное мышление оперирует только теми данными о внешней действительности, которые нам доставляют органы чувств, его результаты в виде понятий, суждений, умозаключений и т. д. являются опосредованными по отношению к той объективной действительности, которую они отражают. Как мы видели, в процессе абстрактного и обобщенного мышления имеют место моменты отхода от непосредственного созерцания действительности, от чувственных образов тех единичных предметов, явлений и свойств, которые во всей своей конкретности и наглядности отражаются органами чувств. Каждое понятие, отражая целую группу предметов, явлений и т. п. в их общих и существенных свойствах, тем самым включает момент отвлечения от индивидуальных свойств, которые присущи каждому предмету, явлению и т. п. этой группы в отдельности. Каждое понятие отражает то общее, что само по себе не существует вне конкретных предметов, явлений и т. д., вне совокупности всех тех, в том числе и индивидуальных, свойств, которые присущи каждому отдельному предмету, явлению. Как замечает В. И. Ленин в связи с этим, «общее существует лишь в отдельном, через отдельное. Всякое отдельное есть (так или иначе) общее. Всякое общее есть (частичка или сторона или сущность) отдельного. Всякое общее лишь приблизительно охватывает все отдельные предметы. Всякое отдельное неполно входит в общее и т. д. и т. д.» (СНОСКА: В. И. Ленин, Философские тетради, стр. 329.). Таким образом, в отличие от чувственных форм отражения действительности абстрактные и обобщенные формы отражения действительности не связаны непосредственно с предметами, явлениями и т. п. объективной действительности, взятыми во всей их конкретности и особенности.

          Однако это, конечно, не означает, что абстрактное обобщенное мышление не зависит от объективной действительности, от материи, это не означает, что оно приобретает самостоятельное и независимое от этой последней существование. Содержание абстрактного и обобщенного мышления в конечном итоге является результатом отражения действительности, различных форм движущейся материи, а его связь с объективной действительностью опосредствуется при помощи той же материи в виде материальных языковых форм.

          Иначе говоря, возможность временного отхода абстрактного и обобщенного мышления от непосредственного созерцания предметов, явлений и т. п. объективной действительности, взятых во всей их конкретности и особенности, создается только благодаря тому, что оно происходит в неразрывной связи и на основе материальных языковых форм. И только в силу того, что отражение объективной действительности абстрактным и обобщенным мышлением не есть результат такого же непосредственного воздействия ее на человека, как это происходит в процессе чувственного познания ее, только в силу этого появляется необходимость и создаются условия для возникновения языка.

          Это положение о необходимости материальной языковой оболочки для осуществления абстрактной и обобщенной мысли подчеркивает великий русский физиолог И. М. Сеченов. Без речи, пишет он, «элементы внечувственного мышления, лишенные образа и формы, не имели бы возможности фиксироваться в сознании; она придает им объективность, род реальности (конечно, фиктивной), и составляет поэтому основное условие мышления внечувственными объектами» (СНОСКА: И. М. Сеченов, Избранные философские и психологические произведения, Госполитиздат, 1947, стр. 497.).

          Из вышесказанного следует далее, что появление языка становится необходимым только в связи с возникновением абстрактного и обобщенного способа отражения действительности, так как чувственно наглядное отражение действительности есть результат непосредственного воздействия ее на органы чувств – воздействия, протекающего как процесс взаимодействия двух материальных сторон: предметов и явлений объективной действительности и органов чувств человека. Этот способ отражения действительности не включает в себя момента отхода от объективной действительности, что присуще абстрактному и обобщенному способу ее отражения. Следовательно, особого чувственно-образного этапа в развитии языка не было не только потому, что мышление человека никогда не происходило всецело в форме образов восприятия и представления, но также и потому, что чувственно наглядный способ отражения действительности сам по себе не мог привести к возникновению, языка.

          Эти положения о взаимообусловленности возникновения и существования языка, с одной стороны, и абстрактного и обобщенного мышления, с другой стороны, находят свое естественнонаучное подтверждение в учении И. П. Павлова о второй сигнальной системе. «Животные до появления семейства homo sapiens,– пишет И. П. Павлов,– сносились с окружающим миром только через непосредственные впечатления от разнообразных агентов его, действовавшие на разные рецепторные приборы животных и проводимые в соответствующие клетки центральной нервной системы. Эти впечатления были единственными сигналами внешних объектов. У будущего человека появились, развились и чрезвычайно усовершенствовались сигналы второй степени, сигналы этих первичных сигналов – в виде слов, произносимых, слышимых и видимых» (СНОСКА: И. П. Павлов, Полное собрание сочинений, изд. 2, т III кн. 2 изд. Академии наук СССР, М.-Л. 1951, стр. 345).

          И. П. Павлов подчеркивает далее, что вторая сигнальная система появилась вместе с возникновением человека, в связи с тем, что у него возникли и элементы абстрактного и обобщенного мышления. В развивающемся животном мире, пишет И. П. Павлов, на фазе человека произошла чрезвычайная прибавка к механизмам нервной деятельности. «Эта прибавка,– пишет И. П. Павлов,– касается речевой функции, внесшей новый принцип в деятельность больших полушарий. Если наши ощущения и представления, относящиеся к окружающему миру, есть для нас первые сигналы действительности, конкретные сигналы, то речь, специально прежде всего кинэстезические раздражения, идущие в кору от речевых органов, есть вторые сигналы, сигналы сигналов. Они представляют собой отвлечение от действительности и допускают обобщение, что и составляет наше лишнее, специально человеческое, высшее мышление...» (СНОСКА: Там же, стр. 232-233.). Эта мысль высказывалась и развивалась И. П. Павловым неоднократно (СНОСКА: т. I, изд. Академии наук СССР, М.-Л 949, стр. 239.).

          Придерживаясь противоположного мнения о характере взаимоотношения мышления и языка, невозможно объяснить, почему язык появляется только на той ступени эволюции животного мира, когда возникает человек, и почему не обладают языком, например, человекообразные обезьяны, которые тоже имеют чувственно наглядные образы восприятия и представления.

          Только переход первобытных предков человека к труду с неизбежностью должен был привести и привел к возникновению элементов абстрактного и обобщенного мышления, а вместе с ним и к возникновению элементов языка, так как абстрактное и обобщенное мышление может осуществляться только в материальных языковых формах. Но роль труда в возникновении языка не ограничивается только этим.

          Во-первых, переход к трудовой деятельности создал условия для формирования анатомо-физиологического аппарата звуковой речи, так как только в связи с произошедшей дифференциацией функций ног и рук первобытные предки человека перешли к прямохождению, благодаря чему произошла необходимая для свободных артикуляций перестройка органов речи.

          Во-вторых, труд, обусловив возникновение языка как средства осуществления мысли, вместе с тем обусловил его формирование и как средства общения. Переход к труду и особенно в его коллективных формах не мог не привести к возникновению потребности в общении с целью налаживания совместных трудовых действий.

          Продолжая исследование проблемы соотношения языка (материальной языковой оболочки) с абстрактным содержанием мышления, с одной стороны, и с чувственно-образным, с другой стороны, необходимо, далее, решить еще следующий вопрос: возможно ли вообще непосредственное выражение при помощи языка (материальной языковой оболочки) чувственно наглядных образов представления? Очевидно, что все авторы, придерживающиеся рассмотренной выше точки зрения о наглядно образном характере человеческого мышления на начальных этапах его развития, исходят из того положения, что это возможно, по крайней мере, в отношении указанных этапов развития мышления и языка. Кроме того, имея в виду мышление и язык современного человека, иногда говорят, например, что со значением слова связывается не только понятие, но и чувственно наглядный образ представления о соответствующем предмете, явлении и т. п. Действительно, в связи с тем или иным словом у человека может появиться чувственно наглядный образ соответствующего предмета. Однако это будет всегда образ конкретного, индивидуального предмета и, что самое главное, при произнесении этого слова у каждого из слушающих или говорящих будут возникать образы различных предметов, хотя бы и того же рода. Таким образом, чувственно наглядный образ представления в отличие от понятия не может быть передан непосредственно при помощи языка (слова), вернее, материальной языковой оболочки, одним членом коллектива другому его члену. Иначе говоря, чувственно наглядные образы не связаны непосредственно с языком как средством общения. Следовательно, нельзя согласиться как с тем, что при помощи языка (материальной языковой оболочки) могут вообще непосредственно выражаться чувственно наглядные образы, так и, тем более, с тем, что на первых этапах развития мышления и языка этот последний выражает только чувственно наглядное содержание. Отсюда, конечно, не следует, что при помощи языка вообще никак нельзя передать то или иное чувственно наглядное содержание. Задача любого писателя, который дает в своем произведении описание того или иного предмета, явления природы или человека, как раз и заключается в том, чтобы у читателя при чтении этого описания возник яркий чувственный образ соответствующего объекта. Однако весьма существенным при этом является то, что этот чувственно наглядный образ возникает у читателя только благодаря и через усвоение того абстрактного содержания, которое передается словами и предложениями соответствующего описания. При помощи языка то или иное чувственно наглядное содержание можно выразить только опосредствованно, через абстрактное мыслительное содержание, а не непосредственно.

          Из вышесказанного вытекают также определенные выводы в плане исследования закономерностей развития языка. Так, например, очевидно, что всякие попытки объявить особенности языков современных первобытных народов или пережитки в языках более цивилизованных народов непосредственно результатом того, что некогда язык выражал только чувственно наглядное содержание, не могут быть признаны состоятельными. Очевидно, что на язык и законы его функционирования и развития непосредственное влияние оказывает только абстрактное и обобщенное содержание мышления, но не его чувственно-образное содержание.

          Итак, язык (элементы языка) возникает вместе с возникновением абстрактного и обобщенного мышления (его элементов), как условие его существования и средство его осуществления. В связи с этим далее возникает вопрос, будет ли правильным считать, что в качестве опоры для абстрактного и обобщенного мышления может выступать только звуковой язык. Как известно, в работе И. В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» выдвигается положение о том, что «звуковой язык или язык слов был всегда единственным языком человеческого общества, способным служить полноценным средством общения людей» (СНОСКА: И. В. Сталин, Марксизм и вопросы языкознания, Госполитиздат, 1955, стр. 46.). В этой работе утверждается далее, что, поскольку глухонемые не обладают звуковым языком, их мысли, которые тоже имеют обобщенный и абстрактный характер, как и мысли нормального человека, «возникают и могут существовать лишь на базе тех образов, восприятии, представлений, которые складываются у них в быту о предметах внешнего мира и их отношениях между собой благодаря чувствам зрения, осязания, вкуса, обоняния» (СНОСКА: Там же, стр. 47.).

          Таким образом, в работе И. В. Сталина утверждается, что: 1) звуковой язык является единственно возможной материальной опорой для абстрактной и обобщенной мысли; 2) поскольку глухонемые лишены звукового языка, их абстрактная и обобщенная мысль опирается на образы восприятия и представления.

          Разберем эти положения. Известно, что глухонемые имеют язык, но не звуковой, не язык слов, как нормальные люди, а ручной язык, язык жестов. Однако И. В. Сталин считает, что язык жестов, ручной язык – «это, собственно, не язык, и даже не суррогат языка, могущий так или иначе заменить звуковой язык, а вспомогательное средство с крайне ограниченными средствами, которым пользуется иногда человек для подчеркивания тех или иных моментов в его речи» (СНОСКА: Там же, стр. 46-47.).

          Конечно, не приходится сомневаться в преимуществах звукового языка как средства общения перед ручным языком; этот довод, который подтверждается уже самим фактом существования звукового языка как средства общения у всех народов мира, уже неоднократно использовался для доказательства положения о звуковом языке, как первоначальной форме языка вообще. Однако тем не менее остается фактом, что у глухонемых язык жестов выполняет такую же функцию, как звуковой язык у нормальных людей. Известно также, что у многих первобытных народов, которые имеют звуковой язык, наряду с этим в некоторые периоды их жизни или в определенных условиях он заменяется ручным языком.

          Таким образом, язык жестов, ручной язык практически может выполнять и выполняет в определенных условиях те же функции, что и звуковой язык.

          Рассматривая этот вопрос с точки зрения учения И. П. Павлова о языке как функции второй сигнальной системы, важно отметить, что, по учению И. П. Павлова, сигналами сигналов у нормальных людей являются не только звуковые раздражения, возникающие при воздействии на органы слуха человека слов, произносимых другим человеком, но и кинэстезические раздражения, идущие в кору головного мозга от функционирующих органов речи говорящего, а также зрительные раздражения, возникающие при чтении написанных или напечатанных слов. Понятно, что последнего рода сигналы сигналов как функция второй сигнальной системы стали выступать относительно недавно, в связи с возникновением письменности.

          Очевидно, что с точки зрения характера механизма второй сигнальной системы в качестве сигнала сигналов могут функционировать и другого рода раздражители. Именно с этим мы имеем дело у глухонемых, у которых сигналами сигналов являются кинэстезические раздражения, идущие от мускулатуры рук и прежде всего пальцев, функционирующих при общении глухонемых друг с другом, а также зрительные раздражения, возникающие при восприятии ручных жестов, при чтении.

          Таким образом, материальной опорой для абстрактного и обобщенного мышления, средством его осуществления и существования могут быть сигналы сигналов, связанные не только со звуковой речью, с языком слов, слышимых или видимых при чтении, но и с ручным языком, языком жестов.

          Возникает вопрос, почему же тем не менее у нормальных людей средством осуществления и существования абстрактного и обобщенного мышления является звуковой язык, а не ручной или какой-либо другой язык? Это объясняется прежде всего тем, что звуковой язык является наиболее удобным средством общения и наиболее гибким и отдифференцированным средством осуществления абстрактного и обобщенного мышления (не говоря уже о том, что руки заняты в процессе труда), но не ввиду принципиальной невозможности использования в этих функциях каких-либо других форм языка.

          Идеалисты – языковеды и философы,– утверждая, что мышление может происходить без помощи языка, что язык есть лишь средство выражения мыслей человека, сложившихся без помощи языка, в целях его сообщения собеседнику, обычно указывают, что в чистом виде, без помощи языка, мышление происходит, когда человек думает про себя. Более того, многие из них противопоставляют мышление и язык, рассматривая последний лишь как что-то внешнее по отношению к мышлению.

          Эта точка зрения в ее крайнем виде выражена в известном афоризме Шопенгауэра, который писал, что мысли умирают в ту минуту, когда они воплощаются в слова. А. Бергсон писал, что живая мысль несоизмерима с языком, что слова мешают схватыванию истинного смысла понятия.

          Противопоставление языка и мышления, полный отрыв языка от мышления положен в основу одного из направлений современного буржуазного языкознания – американского структурализма, или лингвистического механицизма, возглавляемого Л. Блумфильдом. Поскольку, по мнению Блумфильда, по речи говорящего мы не можем судить о том, какие психические процессы происходят в это время в его мозгу, и единственно реальным, объективно наблюдаемым фактом в процессе речи является только сама речевая деятельность, которая должна рассматриваться лишь как одна из многих форм двигательной активности человека (например, наряду с ходьбой, движениями рук и т. п.), постольку единственным объектом для языковеда при изучении языка являются его формы, которые нам ничего не могут сказать о выражаемых ими значениях.

          Несостоятельность такого рода теорий, противопоставляющих и отрывающих язык от мышления, вполне очевидна, ибо, как показано выше, язык возникает вместе с возникновением абстрактного и обобщенного мышления как средство его осуществления и существования.

          Попытки идеалистического истолкования взаимоотношения языка и мышления в современном буржуазном языкознании идут и по другой линии. Следуя в этом вопросе за тем направлением философского идеализма, которое пытается объявить лишенным всякого основания противопоставление материи и духа, а затем так или иначе сводит материальное к идеальному, психическому, многие современные буржуазные языковеды объявляют психическим как те значения, которые связываются с теми или иными материальными языковыми формами, так и сами эти формы. Таким образом, эти языковеды пытаются доказать, что мышление, сознание является первичным и что оно якобы не зависит от «грубой» материи.

          Эта точка зрения в наиболее общей форме сформулирована основоположником европейского структурализма Ф. Соссюром, который определял язык как систему знаков, оба элемента которой (значение и форма) «в равной мере психичны». Выдвигая это положение, Ф. Соссюр исходит из явно идеалистической предпосылки о том, что не объект создает точку зрения, а точка зрения создает объект той или иной науки (СНОСКА: См. Ф. де Соссюр, Курс общей лингвистики, Соцэкгиз, М. 1933, :тр. 33.). Анализируя в соответствии с этим круговорот речевой деятельности и обнаруживая разнородность его составляющих компонентов (психическая и физиологическая часть у говорящего индивида, физическая часть – вибрация звуков, идущих ото рта к уху, и т. д.), Соссюр полагает, что к языку могут быть отнесены только те ассоциации, которые есть в мозгу между смыслом и акустическими образами слов, т. е. так называемую внутреннюю речь, которой противопоставляется внешняя речевая деятельность индивида, как область, не имеющая никакого отношения к предмету языкознания (СНОСКА: См. там же, стр. 34-39.).

          Только при таком расчленении речевой деятельности, по мнению Соссюра, может быть удовлетворено то основное требование, которое должно быть предъявлено к объекту науки,– требование однородности объекта изучения (СНОСКА: См. Ф. де Соссюр, Курс общей лингвистики, Соцэкгиз, М. 1933, стр. 39.). Вся совокупность речевой деятельности, по мнению Соссюра, в силу своей разнородности непознаваема (СНОСКА: См. там же, стр. 43.). Здесь же источник требования Соссюра изучать язык только «в. себе и для себя», не привлекая для объяснения его фактов и явлений, относящихся к другим областям, как, например, общественные факторы.

          Эти положения Соссюра не могут быть приняты советским языкознанием. Язык, будучи средством осуществления абстрактной и обобщенной мысли, функционирует как во время мышления про себя, так и в процессе общения.

          Совокупность актов мышления и актов общения, взятых в целом, не является языком. Необходимо различать явление общения и мышления от орудия общения и мышления. К языку может быть отнесена только та совокупность слов и грамматических средств, которые являются общими для членов всего данного коллектива и используются ими как средство выражения мысли, но не сами мысли, которые выражаются при помощи их.

          Таким образом, язык функционирует в каждой из частей круговорота речевой деятельности, но не совпадает полностью ни с одной из этих частей. Только в этом смысле целесообразно различение языка (средства осуществления абстрактной и обобщенной мысли и средства общения) и речи как индивидуального акта мышления про себя и индивидуального акта общения.

          В лингвистическом плане изгнание материи из языка Соссюром и его последователями проводится по линии дематериализации фонемы как основного явления материальной стороны языка. Определяя роль звуков речи в дифференциации значащих элементов языка, мы устанавливаем, что: 1) звуки речи разбиваются на ряд групп, выполняющих эту функцию; 2) физиологические и акустические различия звуков внутри групп не используются для этой функции. В связи с этим в языкознании и выдвигается понятие фонемы как наименьшей языковой единицы, различающей слова и морфемы языка. С точки зрения Соссюра и его последователей, фонема есть лишь член противопоставления. Поэтому, например, конечные к в словах лук (овощ) и лук (луга), с их точки зрения, представляют собой две разные фонемы /сиг, так как оба эти слова противопоставляются друг другу как различные лексические единицы. Таким образом, здесь совершается полный отрыв фонемы от реальных звуков речи.

          Развивая идеалистические тенденции учения Ф. Соссюра о языке, глава современного датского структурализма Л. Ельмслев полагает, что, во-первых, языковый знак, состоящий из значения и формы его выражения, является идеальной сущностью, которая существует до акта речи, и что, во-вторых, сама объективная действительное является вторичной по отношению к такому языку.

          В этой крайней форме структурализм, как определенное направление в языкознании, смыкается с логическим позитивизмом или семантикой, которая, отрицая существование объективной действительности вне и независимо от нас, признает реально существующим лишь язык, и сводит весь вопрос об истинности наших знаний к согласованности предложений языка.

          Для доказательства своих положений о психической природе языкового знака как единства значения и формы его выражения, о независимости процесса мышления от материальных языковых форм и о случайном характере связи мышления и внешних материальных форм его выражения в акте речи идеалисты – языковеды и философы – обычно ссылаются на мышление про себя или на процесс так называемой внутренней речи. По их мнению, когда человек думает про себя, его мышление происходи г в чистом виде, не будучи связанным с материальными языковыми формами его выражения. Этим самым, утверждают они, демонстрируется первичность и независимость идеального, психического от грубой материи.

          По вопросу о природе внутренней речи встречаются, на наш взгляд, отдельные ошибочные формулировки в работах советских языковедов. Так, например, А. И. Смирницкий, критикуя определение языка, данное Ф. Соссюром, пишет: «...Не «внешняя», т. е. настоящая, звучащая речь, есть форма, в которой «реализуются звукопредставления», соответствующие отдельным словам, а, наоборот, «внутренняя речь» есть такая форма; в которой реальные, физические звучания «заменяются» их представлениями, их отображениями в сознании» (СНОСКА: «Вопросы языкознания» ? 2, 1955 г., стр. 85.). И далее: «Итак, основной, первичной является связь значения с реальным звучанием слова, а связь значения с «звуковым образом слова» есть лишь отображение в сознании реального физического звучания слова» (СНОСКА: Там же, стр. 86.).

          Таким образом, точка зрения А. И. Смирницкого по вопросу о природе внутренней речи сводится к следующему: 1) внутренняя речь вторична по отношению к внешней речи; 2) материальная языковая форма, реальное звучание слова, в процессе внутренней речи заменяется психическим представлением этого реального звучания. Иначе говоря, А. И. Смирницкий считает, что в процессе внутренней речи значение и форма его выражения представляют собой психические явления.

          А. Чикобава, рассматривая соотношение языка и мышления, пишет: «Мышление не равнозначно речи, но человеческое мышление не может обходиться без помощи речи, человеческое мышление в нормальном виде и есть речевое мышление: до воплощения в словах в сознании имеется содержание мысли, но не готовая мысль» (СНОСКА: Л. Чикобава, Введение в языкознание, ч. I, Учпедгиз, М, 1952, стр. 29.).

          Это положение А. Чикобавы вызывает целый ряд недоуменных вопросов: как можно отграничить содержание мысли от готовой мысли? если готовая мысль есть содержание, выраженное в соответствующей логической форме, то означает ли это утверждение А. Чикобавы, что содержание может существовать и вне логической формы? и т. д. Положение это ошибочно и по своему существу, ибо оно допускает, что процесс мышления на каком-то этапе происходит без помощи языка.

          Нельзя согласиться и с утверждением А. И. Смирницкого о том, что в процессе внутренней речи мышление связано только с психологическим представлением звучания слова, ибо это означает независимость мышления, психического от материальных языковых форм.

          Выше уже отмечалось, что с точки зрения философского материализма первичность материи и вторичность духа проявляется также и в том, что мышление не может осуществляться и существовать вне связи с материальными языковыми формами. Это положение целиком сохраняет свою силу и по отношению к процессу внутренней речи.

          Как уже указывалось, с точки зрения учения И. П. Павлова о второй сигнальной системе сигналом сигналов являются не только те физиологические раздражения, которые идут в мозг от органов слуха при воздействии на них реального звучания речи, но и те кинэстезические раздражения, которые идут в мозг от органов речи. Каждый из этих видов материальных физиологических процессов и выступает в качестве той материальной опоры, в связи с которой только и может происходить процесс мышления. При этом совершенно не обязательно, чтобы процесс мышления происходил одновременно на основе всех этих видов сигналов второй сигнальной системы. Так, естественно, что в процессе внутренней речи, мышления про себя, мы не имеем раздражении, поступающих в мозг от органов слуха, что имеет место, когда мы слушаем собеседника. Но, как показывают экспериментальные исследования, процесс внутренней речи, мышление про себя, опирается на кинэстезические раздражения, идущие от органов речи. Оказывается, что в процессе внутренней речи соответствующие артикуляции совершаются органами речи в скрытом виде так, что обычно они остаются незаметными для наблюдателя и самого субъекта, но фиксируются соответствующими приборами во время опыта.

          По вопросу о природе мышления про себя очень интересны наблюдения И. М. Сеченова. Он писал: «Когда ребенок думает, он непременно в то же время говорит. У детей лет пяти дума выражается словами или разговором шепотом, или по крайней мере движениями языка и губ. Это чрезвычайно часто (а может быть и всегда, только в различных степенях) случается и со взрослыми людьми. Я по крайней мере знаю по себе, что моя мысль очень часто сопровождается при закрытом и неподвижном рте немым разговором, т. е. движениями мышц языка в полости рта. Во всех же случаях, когда я хочу фиксировать какую-нибудь мысль преимущественно перед другими, то непременно вышептываю ее. Мне даже кажется, что я никогда не думаю прямо словом, а всегда мышечными ощущениями, сопровождающими мою мысль в форме разговора» (СНОСКА: И. М. Сеченов, Избранные философские и психологические произведения, стр. 142.).

          Таким образом, процесс внутренней речи связан не только и не столько со «звуковым образом слова», т. е. с психологическим представлением звучания слова, как это утверждает А. И. Смирницкий, сколько с теми кинэстезическими, раздражениями, которые идут от скрыто артикулирующих органов речи. Вообще будет правильным считать, что наличие кинэстезических раздражении является непременным условием процесса мышления во всех случаях, т. е. не только когда мы говорим, но и когда мы думаем про себя, читаем, слушаем говорящего (СНОСКА: Известно, что И. П. Павлов, рассматривая физиологические основы связи речи и мышления, решающую роль в этом отношении отводил кинэстезическим раздражениям, идущим от речедвигательного аппарата. В этой связи заслуживает также самого серьезного внимания точка зрения, согласно которой вторая сигнальная система'появилась в результате развития и усложнения процессов, происходящих в первой системе, прежде всего в связи с усложнением двигательных функций и обогащением кинэстезических раздражении, идущих от руки, использующей орудие труда, а также в связи с усложнением речевых движений». (В. И. Махинько, Учение И. П. Павлова о двух сигнальных системах. Издательство Харьковского Государственного университета имени А. М. Горького, Харьков 1954, стр. 38. (Курсив мой.-Д. П.).

          Но Приведенное нами высказывание А. И. Смирницкого содержит правильную мысль о том, что было бы неправильно рассматривать внутреннюю речь как нечто первичное по отношению к внешней речи. Действительно, если рассматривать внутреннюю и внешнюю речь в плане их исторического соотношения, то очевидно, что первоначальные акты мышления первобытных предков человека происходили только в плане внешней речи и только впоследствии по мере развития и утверждения артикуляций органов речи первобытного человека возникла возможность перенесения мышления в план внутренней речи. В частности, для такого предположения дают основания наблюдения над развитием детской речи, а именно: то обстоятельство, что, как отмечает Сеченов, внутренняя речь детей, их мышление про себя до определенного возраста происходит на основе активных, внешне выраженных артикуляций органов речи.

          Невозможность мышления вне материальных форм его осуществления, а вместе с этим полная несостоятельность взглядов на язык как на явление прежде всего психическое в обоих своих компонентах (значении и форме его выражения) со всей очевидностью обнаруживается при патологических расстройствах речи. Так, например, установлено, что двигательные расстройства речи, т. е. нарушение способности к артикуляциям со стороны органов речи и потеря способности различать на слух отдельные слова, неизбежно сопровождаются разладом мыслительной деятельности человека.

          Патологические случаи показывают, таким образом, что абстрактная и обобщенная мысль возникает и существует только постольку, поскольку имеет место ее выражение в материальных языковых формах, что принципиально невозможны такие случаи, когда абстрактное и обобщенное значение существовало бы только в связи с психологическим представлением соответствующей материальной формы ее выражения.

          Из положения об органической, неразрывной связи языка и мышления, абстрактной и обобщенной мысли с материальной языковой формой ее существования, было бы неправильно, однако, сделать вывод о том, что то или иное значение может осуществляться только в данной языковой форме, что та или иная материальная языковая форма в своих свойствах как-то отражает связанное с ней значение и обозначаемые этим значением предметы окружающей действительности, а потому не может быть связана с каким-либо другим значением. Знакомство с языком показывает, что для такого рода выводов нет никаких оснований. В языке имеется много слов с одинаковым звучанием и разным значением (омонимы), с одинаковым значением, но разным звучанием (синонимы), часто изменяется значение слов при сохранении звучания в одном и том же языке и т. п.

          Звучание слова само по себе ничего не может нам сказать о характере того значения, которое оно выражает; в этом смысле связь между значением и материальной звуковой формой его выражения может быть названа произвольной. Очевидно, что с точки зрения учения И. П. Павлова о второй сигнальной системе такая произвольность сигнала сигналов – материальной звуковой формы – и создает возможность обобщений и отвлечении, чего, очевидно, не могло бы быть, если бы объекты действительности сигнализировались нам такими сигналами, которые бы давали зеркальное отражение каждого из них.

          Однако этот момент произвольности в связи значения и материальной формы его выражения нельзя абсолютизировать и считать, как это делают некоторые представители структуралистического направления в языкознании, что этим исчерпывается природа связи значения и материальной формы его выражения.

          Связь значения слова и материальной формы его выражения общественно обусловлена: каждое новое поколение членов того или иного общества усваивает язык от предшествующего поколения, а не выдумывает новый язык как систему отличных связей значений и материальных форм их выражения.

          Конечно, при жизни каждого поколения язык претерпевает те или иные изменения, однако все эти изменения обусловлены предшествующим состоянием языка и совершаются не по произволу отдельных лиц, а только в том случае, если они общественно необходимы. Говоря о произвольности связи значения и материальной формы его выражения, нельзя также понимать это в том смысле, что каждая из этих сторон изменяется и развивается совершенно независимо от другой стороны.

          Так, например, известно, что процесс развития тех или иных грамматических значений на основе лексических значений тех или иных конкретных слов всегда сопровождается изменениями звукового облика этих слов, в результате которого они становятся более простыми по своему звуковому составу. Иначе говоря, грамматизация значений сопровождается изменениями звуковой формы их выражения.

          Известно также, что по мере того как сложные и вообще производные слова теряют свою внутреннюю форму, т. е. когда говорящие перестают осознавать производный характер этих слов, они, как правило, претерпевают изменения и в своем звуковом составе (усечения, выпадения звуков, ассимиляции звуков и т. п.).

          Таким образом, хотя материальная форма выражения не является зеркальным отражением значения, тем не менее изменения той и другой стороны, пусть даже в весьма общей форме, в какой-то мере являются коррелятивными.

          Все эти факты обнаруживают полную несостоятельность точки зрения структуралистов (Ельмслева и др.), согласно которой совершенно случайным является тот факт, что значение выражается именно звуковой материальной формой, что для этой цели с таким же успехом могут быть использованы другие формы выражения (световые сигналы, сигнализация при помощи флажков и т. д.).

          Приведенные положения структуралистов не выдерживают критики и с точки зрения физиологических основ связи мышления и речи. Мышление во всех случаях происходит в связи с материальной формой его существования (мышление про себя, мышление в процессе речи и т. д.). Этому требованию не удовлетворяют световые сигналы, сигнализация при помощи флажков и т. п., поскольку, например, в процессе мышления про себя мы можем иметь только психические представления этих сигналов. Подобные сигналы играют подсобную роль по отношению к звуковому языку. По отношению к нему, а также, возможно, и ручному языку они являются вторичными, поскольку вышеуказанному требованию удовлетворяют именно эти две формы языка.

          Логические формы и их выражение в языке (А. С. Азаманов)Логическая формаВопросы единства языка и мышления, речи и мысли имеют для науки о формах и законах мысли, т. е. для логики, не меньшее значение, чем для науки о языке. Об этом свидетельствует сама история логики и история науки о языке, поучительные как с точки зрения того прогресса в логических и лингвистических исследованиях, который осуществлялся в результате различения логических и грамматических категорий и понимания их неразрывной связи, так и с точки зрения ошибок, к которым вело смешение этих категорий.

          Важность выяснения единства языка и мышления для логики становится очевидна из первых же попыток осмыслить предмет исследования. Для языковеда устная и письменная речь выделяется из множества звуковых и письменных знаков тем, что в структуру первых входят особые «значения», способность сообщать: о чем думает и что думает говорящий или пишущий, как относится к предмету мысли и к тому, что он о нем думает (сигнификативная, номинативная, смысловая (выразительная), экспрессивная, стилистическая и другие функции слов). Для логики изучаемые ею мысли также даны не иначе, как в виде языковых выражений, в виде речи.

          Можно сказать, что и языковед и логик свои разные предметы исследования находят в одном и том же объективном факте, а именно: в человеческой речи. Только один из них – лингвист – ищет и исследует формы и законы средств выражения всего того, что способна сообщить речь, т. е. формы и законы того или иного языка, а другой – лорик – то, что сообщается посредством языка, но притом далеко не все то, что сообщается, а лишь мысли и притом не в их содержании, а в их форме, в их структуре.

          Поэтому одним из основных вопросов единства языка и мышления для логики является вопрос о выражении в языке логических форм мысли и о языковых и символических средствах этого выражения. Этот вопрос распадается на ряд частных вопросов о соотношении понятия и слова, суждения и предложения, умозаключения и связи предложений, о символизации логических форм и логических операций.

          За последние годы у нас появилось немало исследований, посвященных этим вопросам, частично опубликованных, а частично выполненных в качестве защищенных, но пока еще не опубликованных диссертаций. Настоящая статья ни в какой степени не претендует на полный охват проблемы или даже на критическую сводку мнений, высказанных по теме статьи. Данная статья является лишь попыткой уяснить основные категории и понятия, с которыми приходится иметь дело каждому, кто берется за решение проблем соотношения тех или иных форм мысли с формами языка.

          Автор ни в какой степени не претендует на окончательное решение поставленных в статье вопросов. Цель статьи – показать зависимость решения вопросов о соотношении форм мысли, называемых также логическими формами, и форм языка от известного понимания и определения соответствующих логических объектов.

          Если будет отвергнуто защищаемое автором понимание форм мысли вообще и таких форм, как понятие, суждение, умозаключение, то отпадут и предлагаемые им решения. Но в таком случае возникнет вопрос: какое же понимание или определение логических форм должно быть предложено взамен отвергнутых с тем, чтобы на почве иного понимания дать иное решение соответствующих проблем?

          Что же такое логическая форма мысли вообще?

          Всякая форма, к какой бы области действительности она ни относилась, непосредственно сопряжена с тем или иным содержанием. Нет формы, которая не была бы формой какого-то содержания, и нет содержания, которое было бы лишено всякой формы.

          Форма и содержание есть то, на что разлагается любой факт действительности при попытке понять его строение, хотя под формой в различных предметных областях разумеется далеко не одно и то же. Так, во-первых, под формой разумеют способ существования чего-либо. В этом смысле говорят о движении как форме существования материи. Во-вторых, можно отметить понимание формы в древнегреческой философии, в частности у Аристотеля, как эйдоса – вида, принимаемого материей и составляющего качественную определенность вещей. В этом смысле, например, Аристотель называет дом формой для тесаных камней, а тесаные камни формой для необтесанных камней. В-третьих, можно отметить понимание формы как типа структуры того или иного содержания или объекта, определяемой видом связи и порядком связи тех или иных связываемых элементов, включая структуру неразложимого на элементы. В этом смысле говорят, например, о стихотворной форме речи.

          Приведенные примеры не исчерпывают все виды понимания формы и содержания, а разнообразие понимания формы и содержания делает весьма затруднительным выделение того, что является общим для всех этих понимании, хотя, несомненно, такое общее есть, в силу чего, например, при любом понимании формы и содержания встает вопрос о том, какая сторона объекта – форма или содержание – имеет определяющее значение.

          Для ответа на поставленный выше вопрос, что такое форма мысли, нет необходимости устанавливать это общее в различных пониманиях формы, но достаточно указать, к какому роду форм относятся логические формы мысли и какова их особенность.

          Отвечая на этот вопрос, прежде всего следует отметить, что под логической формой мысли всегда понимается то общее, что может быть присуще различным мыслям при всем возможном разнообразии их предметов и содержаний. Но этого мало. Не все общее, что имеется у различных мыслей, может быть названо формой мысли. Мысли, выраженные в предложениях «эта бумага белая», «всякая речь выражает мысль», различные по их предметам и содержаниям, имеют то общее, что каждая из них есть полагание чего-то присущим предмету мысли «на самом деле», в действительности. Это полагание называют утвердительным суждением и считают формой мысли. Мысли, выраженные словами «плоский треугольник», «животное», имеют то общее, что каждая из них является возможным ответом на вопрос «что это?»

          Мысль, являющуюся ответом на вопрос «что это?» или «что это такое?», называют понятием, которое тоже признают формой мысли. Здесь эта форма дана в виде значений знаменательных слов, но могла бы быть дана и в виде прямого указания признаков предметов, необходимых и достаточных, чтобы отличить мыслимый предмет от всякого другого: например, в выражении «замкнутая ломаная линия, образованная тремя прямыми». Указанная форма мысли – понятие – получает название определения (в данном случае определения плоского треугольника).

          Однако, если мы сопоставим мысли, выраженные в предложениях «во всяком квадрате диагонали взаимно перпендикулярны» и «во всяком прямоугольном треугольнике квадрат большей стороны равен сумме квадратов двух других сторон», и выделим в качестве общего им элемента то, что та и другая мысли раскрывают свойства геометрических фигур и относятся к области геометрии, то выделенную общность следует называть уже не общностью формы, а общностью содержания.

          Почему в первых случаях мы говорим об общности форм, а в последнем об общности содержания. Не потому ли, что в последнем случае для установления общности мысли нам необходимо было знать предметы, о которых мы думаем, и то, что об этих предметах сказывается, а для установления общности в первых случаях мы могли отвлекаться и от тех предметов, к которым относились мысли, и от того, что о них сказывалось?

          В самом деле, для того, чтобы знать, что две последние мысли относятся к области геометрии и раскрывают свойства геометрических фигур, надо было знать, что имелось в виду в качестве предметов мысли (геометрические фигуры) и что именно о них сказывалось (свойства). Но для того, чтобы знать, что мысль, выраженная в предложении «эта бумага белая», имеет форму утвердительного суждения, нет необходимости знать, о чем и что именно сказывается. Это видно из того, что если в выражении этой мысли мы заменим название ее предмета «эта бумага» символом S, а то, что ему приписывается («белая»), символом Р, как это принято в логике для обозначения логического подлежащего и логического сказуемого, и мысль получит выражение «S есть Р», то будет совершенно утрачена возможность знать, о чем и что именно думал автор выражения. Между тем каждый поймет, что мысль имеет форму утвердительного суждения.

          В логике пользуются этими и другими подобными выражениями как выражениями не мыслей в целом, а лишь логических форм мыслей, потому что в этом и в подобных выражениях, где словесные обозначения определенных предметов мыслей и словесные выражения содержаний мыслей заменяются символами, сохраняется обозначение лишь логических форм мысли.

          Отсюда очевидно, что в приведенных выше примерах предложений, отдельных слов и их сочетаний мы узнаем о наличии той или иной логической формы суждения или понятия, обращаясь не к чисто лексическим, а к лексико-грамматическим и грамматическим значениям слов и их морфем. Однако более детальное рассмотрение этого вопроса возможно будет после установления понятия логической формы. Итак, что же представляет собою та общность различных мыслей, которую мы называем логической формой мысли?

          Прежде всего, вряд ли можно считать за таковую само словесное выражение мысли. Логические формы мысли не тождественны грамматическим, логика не сливается с грамматикой. Также нельзя считать логической формой мысли «вид», который приобретает содержание сознания, будучи мыслимым. В таком случае логическая форма относилась бы к содержанию мысли, как форма вещи, например дома, к ее материи или, точнее, к ее материалу, в данном примере – к тесаным камням. Такое понимание формы заставило бы искать особую «ноуменальную» материю мысли, что делали неоплатоники, и открывало бы путь к приписыванию творческого определяющего значения форме мысли.

          Не следует ли признать логической формой мысли структуру, строение самой мысли? В таком случае можно будет найти принципиальное различие между формой мысли как таковой, т. е. между логической формой, и языковыми формами выражения мыслей. Тогда можно будет точнее установить различие между формами мысли как особом роде отражения действительности и чувственными формами отражения действительности и вместе с тем понять их значение.

          Возьмем для примера три простых предложения, выражающих разные мысли:

          «Украинская Советская Социалистическая Республика имеет морские границы».

          «Белорусская Советская Социалистическая Республика не имеет морских границ».

          «Имеет ли морские границы Узбекская Советская Социалистическая Республика?»

          Первые два предложения выражают мысли, имеющие форму суждений, причем первое выражает утвердительное суждение, а второе – отрицательное. Третье предложение выражает мысль, не имеющую формы суждения, но оно имеет свою особую форму, которую называют вопросом. В чем состоит сходство и различие названных форм мысли? Сходство всех их состоит в том, что во всех трех случаях: 1) есть определенное содержание сознания, 2) имеется в виду определенный предмет мысли, к которому относится содержание, и 3) содержание мысли соотносится с действительностью, т. е. с тем, что существует или не существует «на самом деле», в действительности.

          Далее, первая и вторая мысли отличаются друг от друга тем, что в первой предмету мысли что-то приписывается, признается для него существующим в действительности, а во второй отвергается существование в действительности того, что мыслится. Поэтому мы говорим, что одна из них имеет форму утверждения, а другая форму отрицания чего-то о предмете. А так как и утверждение и отрицание имеют то общее, что и в том и в другом случае мысль является решением познавательной задачи, полаганием существования или несуществования чего-либо в действительности, то утверждение и отрицание чего-либо о предмете признаются видами одной и той же формы мысли, называемой суждением (СНОСКА: Отрицание чего-либо о предмете, т. е. форму отрицательного суждения, не следует смешивать с логической операцией отрицания суждения, т. е. с признанием ложности чего-либо, хотя между тем и другим есть определенная закономерная взаимная связь, указанная еще Аристотелем).

          Третье предложение выражает мысль, в которой соотнесение содержания мысли с действительностью лишено черт полагания для предмета существующим или несуществующим того, что мыслится, а имеет форму постановки познавательной задачи, которая может быть решена в форме последующего полагания – суждения. Как видно отсюда, сходство и различие логических форм мысли оказались сходством и различием того, в каких связях мыслятся предмет мысли, действительность и то, что к ним относится в качестве мыслимого содержания.

          В качестве примера, где форма мысли выступит уже как тип связи законченных мыслей, можно привести мысли, выраженные в сложных предложениях. Например: «Прозрачный лес один чернеет, и ель сквозь иней зеленеет, и речка подо льдом блестит'; «Если всякое предложение выражает законченную мысль и если сочетание слов «ясный день» не выражает законченной мысли, то сочетание слов «ясный день» не является предложением».

          Первое сложное предложение выражает такую мысль, в которой части ее не зависят друг от друга, в том смысле, что признание или отрицание любой из них не обязывает признавать или отрицать другую. Второе сложное предложение выражает такую сложную мысль, где третья мысль, выраженная словами, следующими за союзом «то», является следствием двух первых мыслей, т. е. признание первых двух мыслей истинными делает необходимым признание третьей. Как видно, здесь различие заключается в типе связи простых суждений между собою, т. е. в структуре сложной мысли. Первый тип связи, а тем самым и тип структуры, в логике носит название конъюнкции простых суждений, а второй тип связи, или вторая структура, носит название умозаключения, а точнее, модуса Camestres II фигуры силлогизма.

          Обобщая сказанное, можно определить логическую форму мысли как тип или способ связи элементов мысли между собою или мыслей друг с другом. Если мысль есть особого рода содержание сознания, отличное от содержаний сознания, имеющих чувственную форму,– ощущений, восприятии, представлений, образов фантазии, то можно попытаться описать прежде всего, структуру любой мысли в отличие от чувственных форм отражения действительности.

          Как было сказано, всякая мысль есть особого рода отражение действительности и тем самым есть известное содержание сознания. В этом состоит сходство мыслей с ощущениями, восприятиями и представлениями, называемыми чувственными формами отражения действительности.

          И ощущение голубого цвета, и восприятие голубого неба, возникающие в процессе действия внешнего материального мира на органы чувств в определенном месте и в определенный момент времени, и представление голубого неба, как сохраняющийся в сознании образ когда-то и где-то воспринятого голубого неба, воспроизводимый в отсутствие предмета восприятия, но сохраняющий черты восприятия в определенном месте и в определенное время, и, наконец, понятие о голубом небе, т. е. мысль о голубом небе,– все они являются содержаниями сознания, отражениями действительности в сознании.

          Однако при сопоставлении указанных видов отражения действительности в сознании сразу же бросается в глаза коренное отличие понятия голубого неба от соответствующих ощущений, восприятии и представлений. Это отличие состоит в том, что чувственные содержания отражают предметы внешнего мира в их существовании в определенном месте ив определенный момент действия их на органы чувств и поэтому носят название наглядных видов отражения, тогда как содержание понятия голубого неба (мысль о голубом небе) отвлечено от особенностей существования неба при восприятии его в определенном месте и в определенный момент времени, оно относится к предмету внешнего мира, как он существует в любое время и в любом месте действия его на чьи-либо органы чувств.

          Поэтому отражение действительности в сознании в виде понятия лишено наглядности и обладает чертами, носящими название общности, приобретение которых возможно не иначе, как в результате отвлечения (абстрагирования) от тех черт определенности предмета, которые связаны с тем или иным моментом времени и местом .существования предмета. Поэтому понятие характеризуется также как абстрактное отражение действительности.

          Правда, есть мысли, имеющие форму суждений, которые относятся не только к единичному предмету, но больше того – имеют в виду предмет в определенный момент времени и в определенном месте его существования. Они связаны с чувственными формами восприятия и представления и являются исходными положениями знания окружающей действительности. Например, таково суждение, выраженное в предложении: «Сейчас (имеется в виду 12 часов дня такого-то числа, месяца и года) солнце находится в зените». Мы признаем содержание сознания, получившее свое выражение в написанном здесь предложении, мыслью и отличаем ее от формы восприятия солнца тем, что в структуру этого отражения действительности вошли элементы содержания, имеющие черты общности и абстрактности, выраженные словами «сейчас», «солнце», . «находится». Можно и выражение «в зените» разложить на два выражения общности: 1) предлог «в» обозначает определенное общее отношение между объектами и 2) имя существительное «зенит» является названием одного из элементов отношения и выражением понятия. Как указывает В. И. Ленин, в любом предложении есть диалектика: отдельное есть общее.

          Указанные различия между чувственными видами отражения действительности и мыслями являются чертами строения соответствующих содержаний сознания, и это дает нам право говорить о чувственных и логических формах отражения действительности. Это различение чувственных и логических форм познания, конечно, не следует истолковывать в смысле признания их изолированного существования. Исследуя человеческое сознание, вряд ли можно найти чистое ощущение, которое не было бы элементом восприятия, чистое восприятие, которое не было бы вместе с тем фактом мысли и внутренней речи, и мысль, которая была бы изолирована от всякого образа, а также от волевого и эмоционального состояния. Тем не менее без этого различения невозможно описать процесс отражения действительности в человеческом сознании.

          Найдя особенности строения мысли в виде черт общности и абстрактности, мы еще не исчерпали всех особенностей логической формы мысли.

          Еще Аристотель различал чувственно воспринимаемое единичное как то, что существует «здесь» и «теперь», а общее как то, что существует «всегда» и «повсюду» (СНОСКА: Аристотель, Вторая Аналитика, 1, 31, 87b 28-32.). Это различие Энгельс применил для характеристики закона как формы всеобщности в природе (СНОСКА: См. ф. Энгельс, Диалектика природы, Госполитиздат, 1955, стр. 186,). Если понятие относится к любому времени и месту существования предмета, то значит, что в структуру понятия входят не только так называемые существенные признаки предмета, но и отношение понятия к тому или иному предмету.

          Несомненно, сам предмет мысли нельзя включить в структуру мысли, объявить элементом мысли, ведь он находится вне мысли, но мыслимое отнесение какого-то состава мысли к тому или иному предмету или ко множеству предметов, несомненно, есть элемент мысли и входит в структуру мысли. Это обстоятельство заставило Аристотеля, да и вообще античных философов, различать не только в понятии, но и во всякой мысли мыслимое содержание и то, к чему мысль относится – то, что первоначально называли подлежащим. В современной логике соответственно различают содержание и объем понятия, а также содержательную и объемную интерпретацию суждений и умозаключений.

          Отнесенность мысли к предмету, направленность мысли на то, что лежит вне самой мысли, составляет необходимую особенность не только понятия, но и всякой мысли, какую бы она частную форму ни приобретала: суждения, вопроса, побуждения, умозаключения. Направленность на предмет мысли, на то, что находится вне мысли, составляет наряду с общностью и абстрактностью третью особенность мысли; она является необходимым элементом ее структуры.

          Однако этим дело не исчерпывается. Предметами мысли могут быть: 1) реальные вещи, их свойства и отношения, 2) верные или искаженные отражения их в сознании, в частности сами истинные или ложные мысли, и 3) словесные выражения мыслей. При этом мышление не есть просто предметное сознание, но всегда сознание, отдающее себе тот или иной отчет в том, как обстоит «на самом деле», в действительности, в отношении предмета мысли: есть ли в действительности тот предмет, о котором думают, и как он есть, каковы в действительности его свойства, отношения, возможности, закономерности и т. д.

          Поэтому в структуру мысли входит соотнесенность ее содержания с действительностью, отчет в том, что есть или чего нет «на самом деле», в действительности. Если этот отчет совпадает с тем, что есть или чего нет в действительности, то мысль называется истинной, если не совпадает, то мысль называется ложной.

          Определение истины как соответствия мысли действительности, а лжи как несоответствия мысли действительности предполагает в качестве элементов строения мысли ее предметность и соотнесенность с действительностью. Конечно, отсюда не следует, что всякая мысль непременно истинна или ложна и что если окажется какое-либо содержание сознания, не поддающееся определению в качестве истинного или ложного, то его в силу этого не следует считать мыслью. Дело в том, что не всякий отчет сознания о действительности того, о чем думают и что думают, принимает форму признания или полагания того, что есть или чего нет в действительности, между тем как именно эта форма отчета должна быть налицо, чтобы мысль могла определиться в качестве истинной или ложной.

          К числу мыслей, не имеющих формы такого отчета, относится вопрос, о котором была речь выше, хотя всякий вопрос предметен и является соотнесением мысли с действительностью. К их числу следует отнести мысли, выражаемые в побудительных предложениях, например «дайте мне книгу», где соотнесение мысли с действительностью имеет форму не полагания чего-либо существующим или несуществующим в действительности, а форму предложения изменить действительность. При этом надо заметить, что вопросы и побуждения опираются на те или иные подразумеваемые суждения о действительности, что, впрочем, верно и относительно выраженных суждений, которые обычно опираются на другие подразумеваемые суждения.

          Особое место в проблеме истинности и ложности занимают мысли, имеющие форму понятий, и некоторые мысли, выражаемые в так называемых повествовательных предложениях, о чем будет речь впоследствии.

          Итак, в качестве основных элементов структуры мысли или, иначе говоря, в качестве элементов логической формы мысли, мы пока наметили: 1) наличие некоторого мыслимого содержания, имеющего черты общности и абстрактности; 2) направленность мысли на предмет; 3) соотнесенность мыслимого содержания с действительностью.

          Мышление есть психический процесс, если можно так сказать, думанья чего-либо о чем-либо в свете решения вопроса о том, как обстоит дело в действительности. Мысль же есть то, что составляет содержание этого процесса и имеет структуру общего и абстрактного отражения действительности, соотнесенного с предметом и действительностью. Эти элементы структуры мысли, как будет видно из дальнейшего, могут существовать актуально, в выражении мысли, и тогда мысль называется законченной, или только потенциально.

          Мыслимое содержание может быть 1) простым, т. е. неразложимым на элементы, например мысль, выраженная словом «существование», и 2) сложным, разложимым на элементы, например мысли, выраженные словами: «эта бумага – белая», «каменные многоэтажные дома», «каменные или деревянные дома», «если у дома неисправна крыша, то разрушаются перекрытия». Наряду с этим различением простых и сложных содержаний мысли в смысле неразложимых или разложимых вообще на какие-либо составные части, различают простые и сложные мысли в смысле неразложимости или разложимости анализируемой мысли на другие однородные с нею по форме мысли.

          Простою по форме в этом смысле называют такую мысль, которая не разлагается на однородные с нею по форме мысли, хотя бы она разлагалась на какие-либо элементы, не однородные с нею по форме. В этом смысле суждение, выраженное в предложении «эта бумага – белая», называется простым суждением, ибо оно. хотя и разлагается на свои элементы: субъект, предикат и связку, но не разлагается на элементы, которые были бы по форме однородны с самой анализируемой мыслью, т. е. не разлагается на суждения. Суждение, выраженное в предложении «если у дома неисправна крыша, то разрушаются перекрытия», называется сложным суждением, ибо разлагается на другие суждения, а именно на простые суждения: 1) «у дома неисправна крыша», 2) «разрушаются перекрытия», каждое из которых может быть истинным или ложным, т. е. на мысли, однородные по форме с анализируемой мыслью. Такой же смысл имеет в логике деление умозаключений на простые, т. е. неразложимые на другие умозаключения, и сложные, т. е. разложимые на другие умозаключения, как на свои составные части.

          Если мысль является сложной, разложимой на какие-либо элементы, то возникает вопрос о типах связи ее элементов, которые в качестве связей мыслей могут быть названы логическими. Такова, например, связь принадлежности признака предмету в примере «эта бумага – белая», связь конъюнкции признаков в примере «каменные многоэтажные дома», связь дизъюнкции признаков в примере «каменные или деревянные дома», условная связь в примере «если у дома неисправна крыша, то разрушаются перекрытия» и т. д. В соответствии с наличием или отсутствием логических связей и с типами этих связей мы различаем разные структуры мыслей.

          Далее, обращаясь к тому элементу формы мысли, который мы назвали направленностью на предмет, можно наметить также разные типы структуры мысли. Например, в мысли, выраженной предложением «всякий квадрат есть равносторонняя фигура», содержание мысли относится ко множеству предметов разделительно, т. е. содержание «мысли приписывается каждому элементу множества порознь, а в мысли, выраженной предложением «люди многочисленны», содержание мысли относится ко множеству предметов собирательно, т. е. предицируется всему множеству в целом. В первом случае множества предметов, охватываемых понятиями «квадрат» и «равносторонняя фигура», мыслятся в отношении, называемом включением класса в класс, и первый класс получает название подкласса. Во втором случае отношение множеств предметов, охватываемых понятиями «люди» и «многочисленны», хотя понятие, выраженное словом «люди», является понятием класса предметов, мыслится по-иному: класс, охватываемый понятием «люди», не включается в класс, охватываемый понятием «многочисленны», а берется в целом как член класса второго класса, который получает название «класса классов». Именно такими понятиями «класса классов» являются понятия любых чисел: «один», «два», «три» и т. д.

          Можно привести еще следующие примеры различных типов направленности мыслей. В мысли, выраженной предложением «снег – белый», содержание ее, выраженное словом «белый», относится к предмету, имеющему свойство белизны, а в предложении «белое есть цвет» содержание мысли, выраженное словом «белое», относится не к предмету, имеющему свойство белизны, а к самому свойству белизны, которое тем самым становится предметом мысли. Вследствие этого в логике говорят, что в первом случае содержание понятия «белый» применяется конкретно, сращено с тем предметом, от которого абстрагирован признак белизны, а во втором случае – абстрактно, или отрешенно от того предмета, который имеет свойство белизны. Здесь содержание понятия относится к самому свойству. Имея в виду различные типы предметной направленности мыслей, можно еще добавить примеры того, что в средневековой логике называли видами субпозиций терминов. Так, в предложении «человек бежит» термин «человек» относится к реальному предмету, для обозначения которого он сложился (персональная, или реальная, субпозиция), в предложении «человек есть видовое понятие» термин «человек» относится к мысли о том предмете, для обозначения которого сложился термин (формальная, или логическая, субпозиция), в предложении «человек есть имя существительное» термин «человек» относится к выражению мысли о том, для обозначения чего сложился термин (словесная, или, как ее называли средневековые логики, материальная, субпозиция).

          Наконец, и третий элемент структуры всякой мысли, а именно соотнесенность мысли с действительностью, дифференцируется и порождает разные типы структуры мысли. Именно разные типы соотнесенности мысли с действительностью лежат в основе различения мыслей, определяемых в качестве истинных или ложных и не определяемых в этих категориях, в частности различения мыслей, имеющих формы суждения, вопроса и побуждения, о чем уже упоминалось выше.

          Говоря о разных типах строения мыслей, мы пока не касались вопроса различения форм мыслей, носящих названия понятия, суждения и умозаключения. Этот вопрос будет рассмотрен ниже в связи с вопросами выражения этих форм в языке. Эти формы также представляют собою разные типы связи или элементов мысли, или мыслей друг с другом, т. е. типы строения мыслей.

          Однако приведенное выше описание логической формы мысли неполно. Мысль не существует и не может существовать вне ее выражения в речи. Она предполагает наличие средств выражения, т. е. языка. Конечно, мысль и речь, мышление и язык, не тождественны, ибо речь имеет в своей структуре элементы, не сводимые к мыслям, а именно звуки или письменные знаки, являющиеся необходимыми средствами выражения мысли.

          Непосредственная связь мысли с ее выражением имеет значение не только психологической, но и принципиальной необходимости, ибо дело не только в том, что эту связь обнаруживает психологическое наблюдение и эксперимент, но и в том, что общее существует не иначе как в единичном, координированном в пространстве и времени, как в самой реальной действительности, так и в мыслях. Если в процессе мышления общего отвлекаются от тех черт единичных фактов, которые составляют образность или наглядность факта, то эти черты должны быть заменены другой основой общего в виде языкового выражения.

          Если в логическое строение мысли нельзя включить ее материальную языковую сторону, то, с другой стороны (подобно тому, как в логическое строение мысли входит направленность ее на предмет и соотнесенность ее состава с действительностью), элементом строения мысли следует признать принципиальную необходимость опираться в мышлении общего на чувственно воспринимаемый знак мыслимого общего, на языковое выражение. Мысль, будучи содержанием сознания и тем самым идеальностью, по природе своей предполагает независимую от нее действительность, на которую она направлена, и средства ее выражения, т. е. язык. Мысль есть, с одной стороны, отражение действительности, имеющее особое строение, и, с другой стороны, смысл языкового выражения.

          Понимание форм мыслей как типов строения мыслей дает возможность уяснить и их объективное значение. В самом деле, если логическая форма мысли есть строение мысли, а мысль в целом есть содержание сознания, имеющее определенное строение, то логическая форма мысли есть строение содержания сознания. Если признать, что формы мыслей имеют чисто субъективное значение, т. е. ни в какой степени не отражают структуру самих мыслимых объектов, тогда надо признать, что объекты приобретают известную нам структуру только в процессе мышления и что, следовательно, структура вносится в объективный мир сознанием или произвольно, или условно, или в силу закономерных свойств сознания. Это точка зрения субъективного идеализма, сущность которой, как показал В. И. Ленин в своей книге «Материализм и эмпириокритицизм», состоит в признании принципиальной непознаваемости объективной действительности.

          Выражение форм мыслей в языкеОписывая логическую форму мысли, мы выделили необходимую связь всякой мысли с ее языковым выражением, делающую возможным существование мысли. Мысль выражается средствами языка в речи во всем ее составе, в том числе и в ее структуре. Благодаря языку человек может знать, что думает другой, о чем он думает, как относится к тому, о чем думает. Очевидно, путем восприятия речи человек может знать также, какую форму имеют сообщаемые в речи мысли. Следовательно, должны существовать языковые средства выражения логических форм мыслей.

          Логические формы имеют в речи свои названия: мысль, суждение, условное суждение, понятие, умозаключение, вопрос и т. д. Очевидно, что свои названия они получают не раньше, чем сами становятся предметом мысли и изучения и абстрагируются в качестве типов структур мысли от единичных мыслей, данных благодаря языку в их полном составе. Прежде чем быть названными, формы мысли должны быть уже выражены в речах средствами языка. При этом заранее можно ожидать, что, поскольку формы мыслей являются типами структур, типами связен элементов мыслей и мыслей друг с другом, они должны быть выражены теми языковыми средствами, которые имеют функции обозначать отношения и связи элементов речи и элементов действительности и выражать логические связи, не обязательно называя их, т. е. морфемами и словами, имеющими или только грамматическое значение, или наряду с лексическим также грамматическое значение.

          Так, например, служебное слово «и» обозначает определенную связь сочетаний слов и объектов действительности, а следовательно, и выражает связь частей сложной мысли. Знаменательное слово «конъюнкция» обозначает и называет связь, выражаемую и обозначаемую союзом «и». В предложении «так как все металлы теплопроводны и натрий – металл, то натрий теплопроводен» служебные слова «так как... то» обозначают связь частей предложения и отношение зависимости, а также выражают логическую форму связи основания и следствия, т. е. умозаключения. В предложении «из положений, что все металлы теплопроводны и что натрий – металл, с необходимостью вытекает заключение, что натрий-теплопроводен» слова «с необходимостью вытекает» описывают отношение логического основания и следствия, не называя его, путем называния свойств этого отношения, причем в этом предложении словами «из положений», «заключение» названы члены отношения логического основания и следствия. В предложении же «вывод о теплопроводности натрия из суждений о теплопроводности всех металлов и о том, что натрий металл, есть силлогизм первой фигуры» слова «силлогизм первой фигуры» называют форму умозаключения.

          Вопрос о средствах выражения логических форм в языке возник еще в древней Греции. Попытка решения этого вопроса Аристотелем вызвала, с одной стороны, выделение таких грамматических категорий, как глагол, имя и союз, категорий времени и падежа, а, с другой стороны, сделала необходимыми поиски символических средств обозначения форм мысли с выделением связей мыслей как некоторой логической константы и с особым обозначением содержательных элементов мысли, как логических переменных, входящих в форму мысли. Аристотель, отчасти следуя Платону, выделил имя как часть речи, которая обозначает и называет предмет мысли, и глагол как часть речи, которая выражает то, что сказывается о предмете (логическое сказуемое) (СНОСКА: См. Платон, Софист, 262-2636; Аристотель, Об истолковании, 1-5, 10,), а также союз как то, что сообщает единство сложному высказыванию.

          Для выражения формы суждения или посылки Аристотель предложил следующие выражения: 1) «А присуща (сказывается о) всякой В» – форма общеутвердительного суждения; 2) «А не присуща ни одной В» – форма общеотрицательного суждения; 3) «А присуща некоторой В» – форма частноутвердительного суждения; 4) «А не присуща некоторой В» – форма частноотрицательного суждения.

          В этих формулах слова «присуща всякой», «не присуща ни одной», «присуща некоторой», «не присуща некоторой» обозначают то, что остается в логической форме постоянным при рассуждении о любых предметах с любым содержанием, они обозначают и выражают самые связи, в которых находятся разнообразные предметы мыслей и их содержания. Поэтому их можно назвать выражением логических констант. Буквы А, В обозначают те разнообразные элементы мысли, которые находятся в выраженных связях. Поэтому их можно назвать логическими переменными. Сами формулы в целом не являются суждениями, они не истинны и не ложны. Они выражают лишь форму суждений и могут быть названы функциями суждений, которые становятся истинными или ложными суждениями через .подстановку определенных значений на место переменных. Через эту подстановку приведенные формулы могут оказаться соответствующими или несоответствующими действительности с ее структурой.

          В средневековой логике эти формулы в целом получили символическое обозначение в виде букв латинского алфавита: буквой А (первая гласная глагола affirmo – утверждаю) стали обозначать форму общеутвердительного суждения, буквой I (вторая гласная того же глагола) – форму частноутвердительного суждения, буквой Е (первая гласная глагола nego-отрицаю)-форму общеотрицательного суждения и буквой О (.вторая гласная глагола nego) – форму частноотрицательного суждения. Лейбниц для выражения форм этих суждений, помимо способов выражения, соответствовавших аристотелевской логике и сохранявших тот смысл общих и частных суждений, при котором допускалось подчинение частных суждений общим и обращение с ограничением общеутвердительных суждений, вводил также следующие формулы (СНОСКА: См. L. Couturat, La logique de Leibniz, Paris 1901, p. 350. 183): 1) А поп В поп est (нет А, которое не есть В, например «нет неинтересных книг», чему равнозначно «всякая книга интересна») – форма общеутвердительного суждения; 2) А поп В est (существует А, которое не есть В, например «есть книги, которые не интересны», чему равнозначно «некоторые книги не интересны») – форма частноотрицательного суждения; 3) АВ поп est (нет таких А, которые были бы В, например «ни одна книга не интересна»)-форма общеотрицательного суждения; 4) АВ est (есть такое А, которое есть В, например «есть книги, которые интересны», чему равнозначно «некоторые книги интересны») – форма частноутвердительного суждения.

          В математической логике XIX века в этих формулах были символизированы также и логические связи путем введения знаков: «О» – знак пустого класса, т. е. класса, имеющего членив, «=» – знак равенства объемов терминов, «^>– знак неравенства, «'-знак конъюнкции (соединения) и «-» – знак отрицания. Тогда формулы оказались символизированы следующим образом: 1) общеутвердительное суждение А – В = 0; 2) частноотрицательное суждение А –В 0; 3) общеотрицательное суждение А В = 0; 4) частноутвердительное суждение А В – 0. В современной математической логике (СНОСКА: См. Д. Гильберт и В. Аккерман, Основы теоретической логики, Издательство иностранной литературы, М. 1947, стр. 85.) принята также символизация через введение кванторов (знаков) общности (х) и существования (Ех). Тогда формы суждений соответственно символизируются следующим образом, если притом предмет суждения обозначить через х, предикат через А и сохранить прежний знак отрицания: 1) (х) А (х) (для всякого х верно, что х есть а) –общеутвердительное суждение; 2) (Ех) А (х) (есть такие х, что х не есть а) – частноотрицательное суждение; 3) (х) А (х) (для всякого х верно, что х не есть а) – общеотрицательное суждение и 4) (Ех) А (х) (есть такие х, что х есть (А) – частноутвердительное суждение.

          Приведенная символизация форм суждения отличается от аристотелевской в том отношении, что здесь частные суждения противопоставляются общим как суждения существования суждениям, содержащим признания лишь той или иной зависимости или закономерности. У Аристотеля же противопоставление имело смысл указывания о многом, но не обо всем (частное), и указывания о многом, и притом обо всем (общее). Тем самым общие суждения понимались как суждения, содержащие знание не только закономерности, но и существования единичных фактов, в которых эта закономерность проявляется.

          Аристотелевское понимание природы общих и частных суждений было связано с тем принципом его философии, согласно которому общее, помимо единичных вещей, не существует (СНОСКА: Аристотель, Категории, 5, 26, 5-6: Метафизика, VII, 16, 10406 26-27.) (если нет единичного, то нет и общего), а также с пониманием природы суждения как полагания чего-либо существующим или несуществующим. В соответствии с такой интерпретацией суждений в аристотелевской логике допускаются подчинение частных суждений общим, обращение с ограничением общеутвердительного суждения и те модусы силлогизма, где из общих посылок делаются частные выводы (Darapti Felapton 3-й фигуры). Между тем в интерпретации, заимствованной из математической логики, все эти операции признаются недопустимыми, поскольку из знания только зависимости не вытекает с необходимостью знание существования единичных фактов, подчиненных этой зависимости. Надо сказать, что аристотелевское и второе приведенное понимание природы общих и частных суждений не исключают друг друга. В аристотелевской форме общего суждения, помимо признания существования зависимости, содержится дополнительный смысл признания существования соответствующих единичных фактов. Поэтому, если пользоваться символикой математической логики для обозначения аристотелевской формы общего суждения, пришлось бы в состав символов ввести дополнительно квантор существования объектов, связанных обозначенной зависимостью. Противопоставление общих суждений, как суждений зависимости, частным, как суждениям существования объектов, только разграничивает два смысла и имеет большое значение для различения доказывания существования только зависимости и доказывания существования того или иного объекта.

          Суждение и выражение его в языкеЕсли всякая форма мысли есть тип связи элементов мысли между собою или мыслей друг с другом, то логические формы могут выражаться при помощи лишь тех элементов речи, которые обозначают связи между словами, а вместе с тем обозначают и выражают связи между тем, к чему слова относятся и что они выражают.

          Средствами выражения связи предмета и содержания мысли и мыслей друг с другом являются в речи изменения слов и сочетания слов, т. е. морфологические и синтаксические формы. Именно грамматические формы при наличии словарного состава языка делают возможной связь элементов мысли и мыслей друг с другом и тем самым становление сознания как мыслящего сознания.

          Поэтому, чтобы описать выражение логических форм суждения, понятия и умозаключения, необходимо найти соответствие между названными логическими формами и грамматическими формами. Так обычно и понимают задачу, сопоставляя суждение с предложением, понятие со словом и с сочетанием слов, умозаключение со сложным предложением или со связью предложений.

          За последнее время в нашей литературе по логике утвердилось понимание суждения как определенной формы мысли и предложения как определенной грамматической формы выражения мысли. При этом обычно пишут, что суждение всегда выражается в предложении и что не следует смешивать элементы суждения (логический субъект, предикат и связка) с членами предложения. И с этим в известной мере надо согласиться, ибо таким путем избегают смешения логических и грамматических категорий.

          Однако при попытках определить ту и другую форму неизбежно возникает ряд вопросов и затруднений отчасти терминологического характера, а отчасти и по существу.

          В настоящей статье не представляется возможным обозреть все предлагавшиеся определения суждения и предложения, ни тем более подвергнуть их сколько-нибудь углубленному рассмотрению. Между тем можно попытаться найти некоторые общие линии в логических определениях суждения и грамматических определениях предложения.

          Как бы ни понималось суждение: как психологический факт переживания убежденности или веры (belief – по терминологии Юма), или как сочетание представлений или понятий (вольфианско-кантианское понимание), или как логический факт полагания чего-либо существующим или не существующим в действительности (таков смысл, по нашему мнению, аристотелевского определения высказывания как утверждения или отрицания чего-либо о чем-либо),-во всех случаях под суждением разумеют такую мысль, которой свойственно быть истинной или ложной.

          С другой стороны, нам кажется, что при всяком определении предложения как грамматической формы под предложением понимают такую единицу речи, особенностью которой является смысловая завершенность, способность передать то, что думает и о чем думает говорящий или пишущий. При этом заведомо относят к числу предложений и охватывают определением такие единицы речи, которые получили название вопросительных («который теперь час?») и побудительных («откройте окно!») предложений, ибо и им свойственна не меньшая смысловая завершенность, чем, скажем, повествовательному предложению «сейчас светит солнце».

          Во всех этих случаях известно, на что направлена мысль говорящего и что он хочет сообщить. Эта (разумеется, не абсолютная, а относительная) завершенность выражаемого смысла была, по-видимому, впервые введена в определение предложения в качестве видового отличия учеником Аристарха Дионисием Фракийцем во II веке до н. э (СНОСКА: Н. Sfeinthal, Qeschichte der Sprachwissenschaft bei den Griechen und Romern mit besohderer Rucksicht auf die Logik, Berlin 1863, S. 568; «Античные теории языка и стиля», Соцэкгиз, М.-Л. 1936, стр. 117.), писавшим: «Речь есть соединение лишенных размера, а также имеющих размер слов, выражающих законченную мысль. В схолии к Дионисию Фракийцу говорится, что речь есть взаимосогласованное сочетание слов, доводящее мысль до завершения (СНОСКА: «Античные теории языка и стиля», стр. 118.).

          Определение Дионисия пережило века, и до настоящего времени им пользуются с некоторыми изменениями в школьных грамматиках (см., например, определение предложения в учебнике грамматики русского языка под редакцией академика Л. В. Щербы: «Сочетание слов или отдельное слово, выражающее законченную мысль, называется предложением») (СНОСКА: Грамматика русского языка, часть вторая. Синтаксис. Учебник для 6-го и 7-го классов семилетней и средней школы, Учпедгиз, 1953, стр. 3.).

          Это определение отличается от определения Дионисия не видовым признаком, а указанием ближайшего рода, в качестве которого здесь назван не класс сочетаний слов, а, как выражаются в логике, сложение двух классов: «сочетание слов или отдельное слово», ибо есть отдельные слова – предложения.

          В этом определении бросается в глаза та особенность, что видовой признак предложения как грамматической формы – способность единицы речи выражать законченную мысль – предполагает известным свойство выражаемой мысли быть законченной. Но если кто-либо, принимая условно это определение, пожелает узнать, что такое законченная мысль в отличие от незаконченной, то, очевидно, ответ придется давать, ссылаясь на логические свойства или признаки мысли, а не на грамматические приметы или признаки предложения, ибо если бы, например, законченную мысль определили как мысль, выражаемую предложением, то возник бы пример «порочного круга» (circulus vitiosus) в определении.

          Эта особенность присуща и многим другим видам определения предложения, в которых как видовой признак указывается способность единицы речи сообщать или быть коммуникацией или сказывать (признак сказуемости), ибо во всех этих случаях, которые, на наш взгляд, отличаются от определения Дионисия Фракийца не принципиально, а скорее терминологически, в конечном счете содержится ссылка на то, что является свойством или особенностью выражаемой в речи мысли.

          Возьмем в качестве примера три случая сочетания слов: 1) «лист бумаги, который сейчас лежит передо мною на столе,– белый'; 2) «лежит на столе'; 3) «лист бумаги». Первое сочетание слов есть предложение: оно выражает законченную мысль, содержит коммуникацию, сообщает, сказывает. Второе и третье сочетания слов, взятые отрешенно от контекста, с любой точки зрения не являются предложениями, они не выражают законченной мысли являются выражениями частей возможной коммуникации или сообщения. Если второе сочетание слов что-то сказывает, по выражению А. М. Пешковского, содержит «оттенок сказуемости» (СНОСКА: А. М Пешковский, Русский синтаксис в научном освещении, изд 6, Учпедгиз, М. 1938, стр 172 и ел.), то, несомненно, в ином смысле, чем первое, ибо во втором сочетании слов остается неизвестным, о чем именно что-то сказывается, тогда как в первом это известно.

          По-видимому, единственное средство отдать себе отчет в том, почему первое сочетание слов в отличие от двух последних называется предложением,– это подвергнуть анализу смысловой состав сочетаний слов.

          В первом сочетании слов слова «лист бумаги, который сейчас лежит передо мною на столе» обозначают определенный предмет мысли, тот предмет, на который направлена целиком выраженная в предложении мысль: в данном случае – на бумагу, которая существует в течение определенного отрезка времени, занимает определенное место в пространстве, которую я могу разорвать, сжечь, бросить. Этот предмет мог быть указан или обозначен и не при помощи слов, а ситуацией или жестом, и тогда слово «белая» в сочетании с жестом считалось бы предложением с опущенным грамматическим подлежащим: здесь благодаря жесту или ситуации была бы налицо не только определенность содержания высказывания, но и определенность предмета высказывания. Однако в нашем примере предмет мысли не просто указан или обозначен, но и назван словами «лист бумаги, который сейчас лежит передо мною», в состав которых входит определительное придаточное предложение. Здесь приведенные слова выполнили в первую очередь номинативную функцию речи, и вместе с тем образовалось то, что можно назвать выражением понятия предмета мысли или, по терминологии, принятой в традиционной логике, выражением логического подлежащего, или логического субъекта.

          Следует заметить, что Аристотель подлежащим высказывания называл то, о чем что-либо сказывается, т. е. предмет мысли, а не понятие этого предмета.

          Анализируя смысловую структуру нашего предложения с логической точки зрения, можно наметить три ряда элементов: 1) словесный, или выразительный, ряд-сочетание слов: «лист бумаги, который сейчас лежит передо мною на столе», который можно назвать группой слов логического подлежащего; 2) логический ряд – понятие предмета мысли, выраженное вышеприведенными словами и являющееся формой отражения действительности в сознании. Заметим, что в случае отсутствия в предложении группы слов логического подлежащего и указания предмета мысли жестом или «обозначения» его через ситуацию или контекст речи отражение предмета в сознании может состояться в чувственной форме ощущения, восприятия, представления. Поэтому, может быть, будет точнее этот ряд назвать вообще рядом отражения действительности в сознании. Наконец, 3) мы выделяем ряд самих предметов, к которым относятся мысли. А так как отнесение мысли к предмету неизбежно связано, как об этом уже говорилось выше, с отчетом сознания в том, как обстоит «на самом деле», в действительности, то этот ряд можно назвать рядом объективной действительности.

          Теперь обратимся к оставшемуся нерассмотренным слову «белый». В данном предложении оно в первую очередь сообщает, что думает автор предложения о названном предмете мысли. В первую очередь оно выражает мысль автора предложения. И, таким образом, здесь на первый план выступает смысловая, или выразительная, функция слова. То, что думает или сказывает говорящий о предмете своей мысли, называют логическим сказуемым, или логическим предикатом Очевидно, логическое сказуемое относится к ряду отражений действительности в сознании, который мы условно назвали логическим рядом. Само же слово «белый» в данном сочетании слов надлежит в словесном ряду отнести к группе слов логического сказуемого. Как известно, логическое сказуемое может выражаться и одним словом, и сочетанием слов, и даже сочетанием слов, включающим придаточное предложение. Например: «Это тот, с кем мы часто встречались на курорте в прошлом году».

          Однако функция слова или слов, относящихся к группе слов логического сказуемого, не исчерпывается их способностью выражать то, что именно думает говорящий. Наряду с выразительной функцией, выступающей здесь на первый план, они выполняют и номинативную функцию, называя те или иные черты определенности предмета. Так, слово «белый» в нашем примере не только выражает то, что думает говорящий о листе бумаги, но вместе с тем называет определенное качество цвета. Если бы слова группы логического сказуемого, выражая мысли, не имели свойства называть и обозначать черты определенности предмета мысли, то исключалась бы возможность соотнесения мысли с действительностью и тем самым возможность определения суждений в качестве соответствующих или не соответствующих действительности, т. е. в качестве истинных или ложных. Называемые группой слов логического сказуемого черты определенности предмета мысли, очевидно, наряду с самим предметом относятся к ряду действительности. В традиционной логике эти черты определенности предмета называют признаками предмета, определяя признаки как все то, в чем могут быть сходны или различны предметы (в том числе и отношения), всякую качественную и количественную определенность предмета.

          Приведенный смысловой анализ предложений представлен в схеме, где стрелками обозначены логические функции частей предложения.

          Все указанные функции речи и ее частей неразрывно связаны с основной функцией языка – быть средством общения людей. Если бы речь и ее части не выполняли указанных в схеме функций, то оставалось бы неизвестным, о чем и что думает говорящий и пишущий, т. е. пользующийся языковыми средствами, и язык не миг бы быть средством общения.

          Конечно, мы этим не хотим сказать, что указанными в схеме функциями исчерпываются функции речи и ее частей. Наряду с ними речь и ее части выполняют функции выражения отношения говорящего и пишущего к тому, о чем он или что он сообщает (верит, не верит, убежден, не убежден, сомневается, не сомневается и т. д.), выполняют функции выражения эмоциональных и волевых состояний говорящего и пишущего, выражения характера и вкуса автора и т. д. (экспрессивная в узком смысле, стилистическая и другие функции). Соответственно и язык, будучи средством общения, вместе с тем есть средство выражения не только мыслей, но также эмоциональных и волевых состояний, характера и т. д. того, кто пользуется языком.

          Само собою разумеется, что приведенная схема не является какой-то попыткой «оторвать», «отделить», «изолировать» различные элементы выражения по его смысловым функциям, элементы мысли и элементы действительности. Смысл схемы состоит в наглядном изображении того, что в первую очередь необходимо с логической точки зрения различать в анализе смысловой структуры предложения, а без различения вообще нет знания.

          Кстати, эта схема может кое-что уяснить и в философском противопоставлении материалистического истолкования познавательного значения речи и языка идеалистическому. В самом деле, для номинализма как средневекового (В. Оккам), так и для современного фундирующим, или определяющим, рядом является выразительный ряд языковых знаков, который своими функциями создает логический ряд оформленных через язык содержаний мысли, а этот ряд вносит порядок в чувственные данные и тем самым порождает объекты и связи бытия, т. е. конструирует то, что мы называем общим или всеобщим в действительности и что с точки зрения последовательного номинализма следует называть продуктом языка.

          Для концептуалиста фундирующим рядом является логический ряд (у Канта-трансцендентальная логика), который порождает действительность объектов и их связей (в этом сходство концептуализма с последовательным номинализмом), и язык с его функциями (в этом отличие концептуализма от номинализма, для которого, как сказано, логический ряд определяется знаковым рядом).

          Для материализма фундирующим, определяющим рядом является объективная действительность, существующая в ее единичных фактах и в закономерных общих связях независимо от чьего бы то ни было сознания. Эта действительность с появлением сознания получает верное или искаженное отражение в последнем. Это отражение может иметь чувственную или логическую форму. Логическую форму оно приобретает на базе языка и одновременно с ним, ибо нет мысли без речи и система языковых средств не может существовать, если нет того процесса отражения действительности в сознании, который мы называем мышлением, и тех его содержаний, которые мы называем мыслями.

          В приведенной схеме не хватает обозначения того элемента формы мысли, который мы назвали соотнесением состава мысли с действительностью и который вместе с тем связывает выделенные в схеме элементы логического ряда. Этот элемент мог бы быть отнесен к составу логического сказуемого и в данном случае называется утверждением. Он мог бы быть назван качеством сказуемого или может быть даже качеством всего суждения. Со времени Александра Афродисийского (II-III в. н. э.), знаменитого комментатора Аристотеля, этот элемент в логике стали выделять под названием частицы, показывающей соединение или разъединение терминов посылки, или под названием связки (лат.-copula).

          В нашем примере связка суждения не имеет прямого выражения. Если бы речь шла о будущем или прошедшем времени или если бы логическая связка была отрицательной, то в русском языке она нашла бы прямое выражение в соответствующих формах глагола «быть» – в данном случае в формах «будет», «был», а в случае отрицательной связки была бы введена частица «не». Отсутствие прямого выражения связки в данном случае в силу системы русского языка является выражением утвердительности оказывания в настоящем времени. Здесь мы в выразительном ряду имеем дело с тем, что лингвисты называют нулевой связкой. Для прямого выражения связки пришлось бы воспользоваться в русском языке тем же глаголом «быть» в третьем лице единственного числа настоящего времени. Тогда вторая часть предложения имела бы такой вид: «есть белый» – малоупотребительный в русском языке, но обычный для других европейских языков. Этот глагол удобен для выражения связки, несмотря на свою двусмысленность, а может быть, благодаря ей. Он способен выражать: 1) мысль о существовании чего-либо, например «у меня есть деньги», и 2) приписывание той или иной определенности, например «бумага есть белая», «растение есть организм». Как указывал еще Аристотель в своем анализе софизмов, быть чем-либо, иметь ту или иную определенность, и быть вообще –не одно и то же (СНОСКА: См. Аристотель, О софистических опровержениях, 25, 180а .38.). К этим двум значениям присоединяется третье, а именно выражение тождества или равнозначности, в частности в определениях, например в определении «квадрат есть равносторонний прямоугольник».

          Эта многозначность глагола «быть» часто служила почвой для разнообразных софизмов и обратила на себя внимание еще при зарождении логики. Средством устранения этой многозначности может быть введение особых выражений (символов) для обозначения существования, конъюнкции, эквивалентности и в случае отрицательной связки сверх того-выражения отрицания.

          В приведенной схеме мы различили функции слов обозначать и называть, ибо в отношении предметов мысли возможно обозначение их без называния, без номинации, как это имеет место в тех случаях, когда предмет мысли обозначается или указывается жестом, ситуацией, контекстом.

          Наконец, по поводу этой схемы следует отметить, что выдвижение на первый план или номинативной, или выразительной функции слов, связанных в предложении, зависит от того, к какой группе слов они принадлежат: к группе логического подлежащего или к группе логического сказуемого. Номинативная функция выступает на первый план в группе логического подлежащего, выразительная функция выступает на первый план в группе логического сказуемого, хотя и тем и другим словам принадлежит и та и другая функция.

          Это можно иллюстрировать таким примером, когда одно и то же слово в разных предложениях то называет предмет мысли и выражает его понятие, то выражает логическое сказуемое и называет признаки предмета. Например, в предложении «мел – белый» слово «мел» называет предмет мысли и выражает понятие о нем; здесь в слове «мел» на первый план выступает назывная функция слова, с которой, конечно, неразрывно связана и функция выражать понятие мела. В предложении же «это есть мел» слово «мел» выражает логическое сказуемое, то, что думают о предмете, обозначенном или указанном при помощи местоимения «это». Здесь слово «мел» в первую очередь выражает понятие мела как единства его признаков и вместе с тем называет признаки. Это предложение имеет такой смысл: «То, что обозначено как предмет мысли при помощи местоимения «это», имеет признаки мела».

          Конечно, приведенная схема ни в какой мере не претендует на обозначение всех функций речи, отдельных слов, элементов слов и соответствующих языковых средств. Равным образом эта схема не претендует на какое-либо исправление терминологии, сложившейся в лингвистической литературе. Поэтому, различая элементы, мы пытались начинать с описания их и затем присваивать им соответствующие названия. Тот аспект, в котором рассматривались элементы, был и остается в настоящей работе аспектом логики.

          Теперь, если сравнить смысловые структуры сочетаний слов «лежит на столе» и «лист бумаги» с рассмотренным предложением, то сразу бросается в глаза структурная неполнота их. В самом деле, в выражении «лежит на столе» отсутствуют элементы, выполняющие функции обозначения и называния предмета мысли и выражения понятия этого предмета. Что касается выражения «лист бумаги», то здесь недостаток структуры альтернативный. Тот, кто понимает это выражение, может, во-первых, думать, что предметом мысли автора является лист бумаги. В таком случае он поймет выражение как имеющее функцию обозначения предмета мысли через называние его. Но в таком случае он не найдет в этом сочетании слов, элементов, выражающих то, что думает или сообщает автор о предмете своей мысли. Или понимающий выражение может, во-вторых, думать, что автор выражения сообщает о каком-то предмете своей мысли, что это «лист бумаги». В таком случае он будет считать себя знающим то, что думает автор выражения, но не знающим того, о чем думает автор выражения. В таком случае он поймет это сочетание слов как имеющее функцию выражения того, что думает автор о каком-то предмете, и не найдет элементов, обозначающих предмет мысли. При таком понимании выражения мысль будет такова: какой-то имеющийся в виду предмет имеет признаки листа бумаги. И в том и в другом случае мысль не может быть определена ни как истинная, ни как ложная.

          Итак, в выражении «лежит на столе» отсутствует функция обозначения предмета мысли: остается неизвестным, о чем думает или о чем сообщает автор выражения. В выражении «лист бумаги» альтернативно отсутствуют или функция обозначения предмета мысли, или функция выражения того, что о нем думают: остается неизвестным альтернативно или предмет мысли, или логическое сказуемое. Между тем в предложении «лист бумаги, который сейчас лежит передо мною на столе,– белый» имеются элементы, выполняющие и функцию обозначения предмета мысли (в данном случае также функции называния предмета мысли и выражения его понятия), и выражения логического сказуемого. Вследствие этого оказывается возможным и соотнесение мысли с действительностью и выражение этого соотнесения. В этом, очевидно, и состоит завершенность или законченность мысли, которая имеется в виду в определении предложения.

          Если для обозначения известного предмета мысли принять символ S, которым в логике пользуются для обозначения логического подлежащего, если для известного содержания мысли (сообщаемого) принять символ Р, которым в логике пользуются для обозначения логического сказуемого, а для обозначения неизвестного предмета или неизвестного содержания мысли принять символ X, то мысли, выраженные тремя указанными сочетаниями слов, могли бы быть символизированы так:

          1) «Лист бумаги, который сейчас лежит передо мною на столе,– белый» – «5 есть Р».

          2) «Лежит на столе» – «X есть Р».

          3) «Лист бумаги» – или «S есть X» или «X есть Р». Говоря о законченности мысли, выражаемой в предложении, и о неполноте смысловой структуры других сочетаний слов, необходимо во избежание недоразумений сделать следующие две оговорки:

          Во-первых, следует отметить, что здесь имеется в виду не содержательная, а структурная законченность или завершенность мысли. Поэтому, может быть, выражение А. А. Шахматова «единица мышления», которое он применяет в определении предложения (СНОСКА: «Предложение это единица речи, воспринимаемая говорящим и слушающим как грамматическое целое и служащая для словесного выражения единицы мышления» (Л. А. Шахматов, Синтаксис русского языка, изд. 2, Учпедгиз, Л. 1941, стр. 19).), несколько лучше, чем выражения «законченная мысль» или «завершенная мысль».

          Вообще говоря, содержательно мысль заканчивается только там, где кончается ее развитие, а в отношении многих мыслей, связываемых друг с другом, остается неизвестным, имеется ли предел их развития. Кроме того, вряд ли можно назвать предложение выражением содержательно законченной мысли, если помимо предложения требуются дополнительные указания, чтобы вполне определить предмет мысли и то, что о нем сказывается. Между тем предложение, взятое вне контекста, обычно требует таких дополнительных указаний.

          В частности, и в нашем примере в предложении, которое должно выражать суждение «лист бумаги, который сейчас лежит передо мною на столе,– белый», если его взять вне определенного контекста и вне определенной ситуации, остается неизвестным, какой отрезок времени обозначен наречием «сейчас» и кто имеется в виду в качестве лица, перед которым лежит лист бумаги. А без знания этих обстоятельств мысль, выраженная в предложении, не может считаться ни истинной, ни ложной, тогда как всякое суждение либо истинно, либо ложно. Значит, вне контекста и вне определенной ситуации данное предложение выражает не суждение, а лишь то, что можно назвать функцией суждения. Вряд ли есть необходимость еще особо останавливаться на случаях употребления омонимов и многозначных словесных выражений, когда только контекст решает вопрос о том, в каком именно значении употреблены слова и их сочетания. Поэтому вряд ли вообще можно говорить о выражении содержательной законченности мысли вне ее речевого окружения, вне контекста (СНОСКА: Мы здесь не касаемся специального вопроса о значении знаков (кванторов) общности и существования, связывающих логические переменные и при известных условиях сообщающие предложению способность выражать мысль, определяемую как истинную или ложную без контекста (например, «во всяком квадрате диагонали взаимно перпендикулярны»), ибо и здесь остается в силе роль контекста для установления однозначности словесных выражений.).

          Говоря о выражениях структурно законченных и незаконченных мыслей, необходимо наряду с рассмотренными случаями структурной незаконченности выделить еще один вид, встречающийся в выражениях суждений с отношениями. В структуру всякого предицирования отношения входит помимо мысли об отношении связь стольких предметов отношения, сколько предполагается природой или определением отношения и притом, по меньшей мере, двух. Таковы, например, суждения, выраженные в предложениях: «Коломна восточнее Москвы», где отношением «быть восточнее» связаны два объекта – Коломна и Москва, – или «Коломна находится на пути между Москвой и Рязанью», где отношением «находится между» связаны три объекта – Коломна, Рязань и Москва. Если в этих предложениях опустить обозначение одного из необходимых членов отношения, например слово «Москва», то выражения примут следующий вид: «Коломна восточнее», «Коломна находится на пути между Рязанью», и они перестанут быть выражениями структурно законченных мыслей. Если буквой R обозначить мыслимое отношение, буквами латинского алфавита а, Ь, с... предметы, находящиеся в отношении, как это принято в логической теории отношений, а буквой х – не обозначенный в предложении член отношения, то приведенные примеры выражений законченных мыслей об отношениях могли бы быть символизированы так: R (a, b), Ri (а, Ь, с), а примеры выражений незаконченных мыслей об отношениях следующим образом: R (а, х), Ri (а, Ь, х).

          Во-вторых, как было уже раньше упомянуто, элементы структуры мысли существуют или актуально, в выражении, или только потенциально, в возможности. Нет мысли, которая не существовала бы актуально, т. е. в выражении в качестве некоторого абстрактного и общего отражения действительности в сознании, иначе говоря, в качестве абстрактного и общего содержания сознания. Что же касается других элементов структуры – 1) отнесенности к предмету и 2) соотнесенности с действительностью,– то они могут существовать или актуально – в выражении, или только потенциально, т. е. только как возможности отнесения к предмету и соотнесения с действительностью. Так, например, в мысли, выраженной словами «лист бумаги», актуально, в выражении, существует некоторое общее содержание в форме понятия, благодаря чему выражение ее может альтернативно выполнять или функцию обозначения предмета мысли, или функцию выражения логического сказуемого. Но другие элементы структуры мысли – 1) отнесенность к предмету и 2) соотнесенность с действительностью – в этом выражении не даны. О них можно сказать, что в данном случае они существуют не актуально, а только потенциально, в возможности.

          О потенциальном существовании тех или иных элементов структуры мысли имеет смысл говорить не в меньшей степени, чем о существовании или несуществовании реальных возможностей в действительности. Например, если в ящике лежат белые и черные шары, то существует реальная возможность вынуть из него белый шар и не существует реальной возможности вынуть из него зеленый шар. Поэтому в этом случае проблематическое суждение «может быть, я выну белый шар» должно считаться истинным, а суждение «может быть, я выну зеленый шар» – ложным. Подобно этому суждение «любая мысль, законченная или незаконченная, может быть отнесена к определенному предмету и соотнесена с действительностью» есть истинное суждение, ибо любая мысль в силу ее структуры предполагает предмет и действительность, с которыми она может быть актуально соотнесена. А суждение «любой лист бумаги может быть отнесен к его предмету и соотнесен с действительностью» нелепо, ибо лист бумаги есть часть действительности и указанными возможностями суждения не обладает. Если в мысли, выраженной словами «лист бумаги», отнесенность к предмету и соотнесенность с действительностью существует лишь потенциально, то в предложении «лист бумаги, который сейчас лежит передо мною на столе,– белый» все элементы мысли, включая отнесенность к предмету и соотнесенность с действительностью, существуют не только в возможности, потенциально, но и в словесном выражении, актуально.

          Таким образом, под полнотой или неполнотой структуры мысли следует понимать выраженность или невыраженность в речи всех элементов структуры мысли, их актуальное (а не только потенциальное) существование или несуществование. На основании сказанного можно точнее определить законченность или завершенность мысли и ее незаконченность или незавершенность. Очевидно, законченной мыслью следует называть такую, у которой все структурные элементы получили свое выражение в речи, стали существовать актуально. Незаконченная же мысль есть такая, у которой лишь часть структурных элементов получила свое выражение в речи и тем самым существует актуально, а другая часть существует лишь в возможности, потенциально.

          При таком понимании законченности мысли, на которую (законченность) содержится явная или подразумеваемая ссылка в определениях предложения, оказывается, что грамматическое определение предложения при раскрытии видового признака предложения опирается на понятие логической формы. Отсюда возникает вопрос, не является ли форма предложения логико-грамматической формой, а не чисто грамматической. В самом деле, можно ли указать какие-либо особые грамматические признаки предложения (в смысле использования определенных языковых средств), кроме наличия в данной речи известной полноты языковых средств (включая интонацию), достаточных, чтобы выразить, сделать актуальной, всю структуру мысли, или, по словам А. А. Шахматова, выразить «единицу мышления'? Конечно, этот вопрос может быть решен лишь средствами языкознания, а не логики, но если этот вопрос решается отрицательно, то форма предложения получает смысл логико-грамматической формы.

          Это один из первых вопросов, который возникает при попытке определить форму мысли и понять предложение как выражение законченной мысли. Второй вопрос непосредственно связан с ним и возникает из того простого наблюдения, что не всякое предложение выражает ту форму мысли, которую в логике называют суждением, ибо многие предложения выражают мысли, которые нельзя отнести ни к числу истинных, ни к числу ложных. Таковы не только многие вопросительные и побудительные предложения, о которых говорилось выше, но и ряд так называемых повествовательных предложений. Например, истинны или ложны мысли, выраженные в следующих предложениях:

          «Один, в расчеты погруженный, Тупым киём вооруженный, Он на бильярде в два шара Играет с самого утра. Настанет вечер деревенский:

          Бильярд оставлен, кий забыт, Перед камином стол накрыт».

          В этих предложениях выражены полные структуры отдельных мыслей: обозначены предметы мыслей, выражены логические сказуемые. Здесь выражено и соотнесение мысли с действительностью, ибо в имеющихся глагольных формах при отсутствии отрицательных частиц мы находим выражение утвердительной формы мысли. Однако мысли, выраженные в этих предложениях, нельзя считать ни истинными, ни ложными, так как ни для того, ни для другого решения вопроса не только нет, но и не может быть достаточного основания.

          Дело в том, что предметами мысли здесь являются задуманные Пушкиным образ Онегина вообще и образ его деревенской жизни в частности, а логическими сказуемыми-состав этих образов. Функция соотнесения с действительностью здесь выполняется путем соотнесения мысли не с тем, что существует вне данной мысли и независимо от нее, а с тем, что входит в ее же состав. И тем самым эта функция, если можно так сказать, нейтрализуется. Здесь заведомо исключено то, с чем может быть сопоставлена мысль, чтобы определиться в качестве истинной или ложной. Здесь мысль, хотя она и сохраняет форму утвердительного суждения, уже не является полаганием чего-либо в качестве существующего или несуществующего в действительности и поэтому не является суждением в том смысле, в котором говорилось о суждении выше.

          Несомненно, роман в стихах «Евгений Онегин» и имеющиеся в нем образы в целом являются суждениями о действительности, иначе роман и его образы, как и всякий другой роман, не могли бы быть оценены как верное или искаженное изображение действительности, как выражение закономерного, типического или случайного и соответственно получить квалификацию реалистических или нереалистических. Но элементы образов в соотнесенное их с образами не могут еще образовать суждений. В этой соотнесенности о них можно сказать только, что они так задуманы автором образа.

          Другим примером предложений, выражающих мысли, которые нельзя отнести ни к числу истинных, ни к числу ложных, могут быть выражения некоторых логических парадоксов. Например, в известном парадоксе Евбулида из Милета «Лжец» (лжет ли тот, кто говорит, что он лжет) высказывание о других высказываниях: «я лгу» не истинно и не ложно, ибо оно отнесено в парадоксе не к другим высказываниям, а к самому себе, тем самым в своей функции соотнесения с действительностью нейтрализовано и не является выражением суждения. Если бы оно относилось к другим суждениям, которые в зависимости от соответствия или несоответствия их действительности были бы истинны или ложны, то оно само непременно было бы ложно или истинно.

          Итак, всякое предложение выражает структурно законченную мысль, но далеко не всякое предложение выражает мысль, которая может быть отнесена к числу истинных или ложных, иначе говоря, не всякое предложение выражает суждение. В таком случае надо признать, что есть структурно законченные мысли, имеющие иные логические формы, чем суждения. Аристотель (СНОСКА: Аристотель, Об истолковании, 4, 17а 1-7. 202) исключал их из той области, которую мы теперь называем областью логики, и относил к области риторики и поэтики. Это в известной мере оправдано тем, что посылкой умозаключения может быть только такая мысль, которая имеет форму суждения, которая способна быть истинной или ложной.

          Однако описать иные формы мысли и тем более найти их закономерности невозможно без логического исследования. Тем самым нельзя признать правомерным исключение их из области логики. Практически исключение из области логики таких форм, как проблема или вопрос, вряд ли выполнимо, поскольку, в частности, всякое суждение имеет смысл ответа на явный или подразумеваемый вопрос, а определение области действия закона исключенного третьего невозможно без принятия во внимание мыслей, не относимых ни к числу истинных, ни к числу ложных. В частности, и Аристотель при рассмотрении закона исключенного третьего встретился с такими мыслями в виде высказываний о будущем и должен был их учесть как объект логики, но ограничился лишь общим указанием на то, что «не необходимо, чтобы из всех противоположных утверждений и отрицаний одно было истинным, а другое ложным» (СНОСКА: Аристотель., Об истолковании, 9, 196 1-2. 203).

          Если наряду с суждениями есть другие логические формы структурно законченных мыслей, т. е. получающих свое выражение в грамматической форме предложения, то в таком случае надо признать наличие некоторой общей логической формы, соответствующей предложению как грамматической форме. Эта форма мысли не тождественна форме мысли вообще, ибо и мысли, не являющиеся структурно законченными и не выражаемые в предложениях, тоже имеют свои логические формы. Форма структурно законченной мысли относится к форме мысли вообще, как вид к роду, и в свою очередь дифференцируется в виде частных форм суждения, вопроса и т. д. соответственно типам связи предмета мысли и мыслимого содержания и вида соотнесения состава мысли с действительностью.

          В таком случае возникает терминологический вопрос: не следует ли для обозначения этой логической формы, соответствующей форме предложения в грамматическом смысле, ввести особый термин, назвав ее, например, формой логического предложения, подобно тому как в логике введены термины логического подлежащего и логического сказуемого для того, чтобы предупредить смешение их с грамматическим подлежащим и грамматическим сказуемым.

          Однако вспомним, что, с одной стороны, форма предложения в грамматическом смысле была отличена от других слов и сочетаний слов наличием известной полноты языковых средств, достаточных для того, чтобы мысль приобрела черты структурной законченности, а, с другой стороны, то, что мы сейчас назвали логическим предложением, мы отличили от всякой иной логической формы актуальной законченностью структуры, т. е. наличием выражения всех потенциально существующих во всякой мысли элементов ее структуры.

          Иначе говоря, форма предложения снова обнаруживает себя не как чисто грамматическая и не как чисто логическая форма, а как логико-грамматическая форма. Форма предложения имеет смешанную природу: логическую и грамматическую. Тем самым она требует двух родов анализа: логического, что и было по существу нашей задачей, и грамматического, который требует специальных знаний и которым мы не занимались в этой работе. Смешанная природа формы предложения, с одной стороны, делала ее объектом двух различных исследований: грамматического и логического, а, с другой стороны, часто была причиной смешения грамматических и логических категорий.

          Можно сказать, что форма предложения является объектом грамматики, поскольку она получает характеристику через описание состава языковых средств, выражающих структурную законченность мысли. Она является и объектом логики, поскольку характеризуется через описание элементов строения мысли, получающих актуальное существование и определенность через выражение их средствами языка.

          Может быть, этим объясняется то обстоятельство, что в логике для обозначения того, что мы описали как суждение, пользуются как термином «суждение» (judicium), так и термином «предложение» (propositio), причем традиция термина «предложение» более стара, особенно если принять во внимание терминологию Аристотеля, называвшего всякое выражение законченной мысли речью, а выражение суждения «высказыванием». Вторая традиция оказывалась в истории логики более устойчивой, ибо термин «суждение» часто привносил психологический аспект в проблемы логики, термин же «предложение» заставлял ограничиваться объективно данной смысловой стороной речи.

          Однако если принять термин «предложение» для обозначения формы любой мысли, имеющей актуальную структурную законченность, как обозначение того, что соответствует в области логики предложению в грамматическом смысле и что в свою очередь распадается на частные формы законченных мыслей, то в таком случае будет необходим особый термин для обозначения тех предложений, которые относятся к числу или истинных, или ложных. Аристотель для обозначения таких предложений пользовался, как было упомянуто, термином «высказывание». Мы будем пользоваться, как это уже и имело место в предшествующем изложении, термином «суждение» в смысле полагания чего-либо существующим или несуществующим в самом широком смысле слова «существование». В таком случае форма суждения будет пониматься как вид формы предложения, а предложение – не как форма выражения суждения, а как род, который охватывает, кроме формы суждения, другие формы структурно законченных в выражении мыслей.

          Понятие и выражение его в языкеЗа последнее время в нашей литературе по логике стало часто употребляться определение понятия как мысли, отражающей общие и существенные признаки предметов. Конечно, это верно для всякого понятия, но это верно не только для понятия. Например, общие и существенные признаки предметов отражены и в таком суждении: «Всякое тело сохраняет состояние покоя или равномерного и прямолинейного движения, пока воздействие со стороны других тел не заставит его изменить это состояние» (Первый закон движения Ньютоновой динамики). Между тем эта мысль не имеет формы понятия. Очевидно, в приведенном определении понятия или неверно указан видовой признак понятия, или он недостаточен, или же существенное понимается здесь в особом смысле.

          Действительно, в логике существенными признаками называют не всякие закономерно связанные с предметом признаки (свойства и отношения), а только такие, каждый из которых необходим для предмета, а все вместе достаточны для того, чтобы предмет, как говорят, был тем, что он есть, иначе говоря, достаточны для того, чтобы возможен был ответ на вопрос «что это такое?». Отвечая на этот вопрос, можно абстрагировать: 1) или то, что достаточно только для того, чтобы отличить данный предмет мысли (в том числе множество объектов) от всякого другого, независимо от того, отразится ли в этой абстракции закономерность существования предмета, 2) или то, что можно назвать отличительной (специфической) закономерностью существования предмета.

          В римский период древние логики соответственно различали определения «понятийные» и «сущностные» (СНОСКА: См. С. Pranti, Geschichte der Logik im Abendlande, Bd. 1, Leipzig 1855, S. 609.). При всем большом методологическом значении этого различия между признаками, достаточными для того, чтобы отличить предмет мысли от всякого другого, и признаками, кроме того, отражающими закономерность существования предмета, всякое понятие является формой, которую приобретает мысль, содержащая ответ на вопрос «что это такое?» или просто «что это?». В этом видел суть понятия как формы мысли, в частности, Аристотель (СНОСКА: Аристотель, Метафизика, VII, 4, 6 – 67 и др.). Если мысль не является ответом на вопрос «что это?», то она имеет какую-то иную форму, но не ту форму, которую мы называем формой понятия. Если мысль является ответом на этот вопрос, она приобретает форму понятия.

          Если изложенное верно, а мы в этом убеждены, то вопрос о выражении понятий в языке и о частях речи, не выражающих понятий, может быть решен следующим образом.

          Положим, что на доске нарисована фигура, имеющая геометрическую форму квадрата. Если будет задан вопрос «что это?», то ответ может быть дан двояким образом. Во-первых, можно сообщить название фигуры, сказав «квадрат» или «это квадрат». В этом случае будет выражена мысль, отвечающая на вопрос «что это?», т. е. имеющая форму понятия, и мы скажем, что слово «квадрат» выразило понятие квадрата. Во-вторых, при той же ситуации может быть задан второй дополнительный вопрос «а что такое квадрат?». Ответ на него будет выражен посредством полного предложения «квадрат есть равносторонний прямоугольник» или во всяком случае сочетанием слов «равносторонний прямоугольник». Мысль, выраженную в первом случае словом «квадрат», мы называем по ее форме просто понятием. Мысль, выраженную во втором случае полным предложением «квадрат-это равносторонний прямоугольник», мы называем определением и отличаем от первой только тем, что в первом случае состав содержания понятия остается не выраженным, а во втором случае состав понятия выражен полностью, ведь определением обычно называют именно раскрытие содержания понятия. В первом случае состав содержания понятия подразумевается, дан implicite. Во втором случае он существует explicite, он выражен.

          В первом случае выражением понятия было одно слово «квадрат», которое в данном контексте было неполным предложением и могло быть заменено таким: «это квадрат», ибо в связи с заданным вопросом о фигуре, нарисованной на доске, подразумевался определенный предмет мысли и выражено было соотнесение мысли с действительностью. Однако то же слово «квадрат» остается выражением понятия и вне данного контекста, ибо в силу своей назывной функции является выражением возможного ответа на возможный вопрос «что это?». Здесь, как мы уже видели, при рассмотрении суждения (см. пример «лист бумаги») слово «квадрат» будет выражением структурно не законченной мысли. Таким образом, форма простого понятия может быть формой и структурно законченной мысли, т. е. такой, все структурные элементы которой существуют актуально, и структурно не законченной мысли, т. е. такой, часть структурных элементов которой существует только потенциально.

          Что касается второго случая, т. е. выражения определения, то здесь прежде всего было указано выражение в виде полного предложения «квадрат есть равносторонний прямоугольник». Оно сходно с неполным предложением «квадрат», высказанным в ответ на заданный вопрос (ему равносильно предложение «это квадрат»), в том, что оно есть выражение всех элементов структуры мысли и вместе с тем отличается от него и от выражения незаконченной мысли словом «квадрат», взятым вне контекста определенного заданного вопроса, тем, что кроме структуры мысли выражает также состав содержания понятия. Однако и здесь можно указать случай, аналогичный выражению понятия словом «квадрат» вне контекста заданного вопроса. А именно такой аналогичной формой будет сочетание слов «равносторонний прямоугольник», которое хотя и указывает признаки, абстрагированные в качестве существенных, и тем самым выражает состав содержания понятия «квадрат», но, будучи взято вне контекста заданного вопроса, становится только возможным ответом на возможный вопрос «что это?» и тем самым перестает быть выражением законченной мысли.

          Таким образом, мы наметили четыре выражения мысли, являющиеся ответом на заданный или возможный вопрос «что это?» или «что это такое?», т. е. мысли, имеющей форму понятия:

          1) «это квадрат» или просто «квадрат» как ответ на заданный вопрос «что это?';

          2) «квадрат» как возможный ответ на возможный вопрос «что это?';

          3) «квадрат есть равносторонний прямоугольник» или просто «равносторонний прямоугольник» как ответ на вопрос «что такое квадрат?';

          4) «равносторонний прямоугольник» как возможный ответ на возможный вопрос «что такое квадрат?»

          Первые два выражения являются выражениями понятия без обозначения признаков, необходимых и достаточных для ответа на вопрос «что это?». Здесь эти признаки только подразумеваются и содержание понятия выражается только как возможность мыслить те или иные признаки.

          Вторые два выражения обозначают упомянутые признаки, и содержание понятия выражается не только как возможность мыслить те или иные признаки, а как действительное мышление определенных признаков. Поэтому вторые два выражения получают название определений.

          Первое и третье выражения являются предложениями, и здесь понятие выступает как суждение о предмете. Второе и четвертое выражения не являются выражениями законченных мыслей, не являются предложениями. Здесь мысли имеют форму понятия, как возможные ответы на возможные вопросы «что это?», но они не имеют формы суждений. Во втором и четвертом случае понятия существуют только как значения слов и сочетаний слов, имеющих назывную функцию.

          Из изложенного видно, что есть слова, сочетания слов и предложения, выражающие понятия, и что, с другой стороны, есть понятия, являющиеся вместе с тем суждениями (может быть, исторически первоначальные понятия были именно такими), и понятия, являющиеся только значениями слов и сочетаний слов. Вместе с тем очевидно, что не всякое предложение выражает понятие и, конечно, не всякое суждение есть понятие, ведь только некоторые суждения являются ответом на вопрос: «что это?». Далее, не всякое значение слова является понятием, так как слова, кроме выражения понятийного содержания, выполняют ряд других функций (экспрессивную, стилистическую и т. д.). И если нет слова без того или иного значения, то не исчерпывается же значение любого слова выражением понятия, иначе речь была бы неизмеримо беднее той, которой мы пользуемся как средством общения.

          Если не отождествлять понятие со значением слова и со всяким общим содержанием сознания и считать понятиями лишь такие мысли, которые имеют форму действительного или возможного ответа на вопрос «что это?» или «что это такое?», то следует признать, что не всякое употребление слова есть выражение какого-либо понятия, хотя всякое употребление слова содержит общее значение. Остается спорным вопрос: входит ли в значение любого слова (это прежде всего касается междометий и служебных слов) понятие в указанном выше смысле? Этот вопрос связан с делением слов на знаменательные и незнаменательные, на называющие и неназывающие, с делением выражений на категорематические и синкате-горематические и с вопросами о лексических, лексико-грамматических и грамматических значениях слов. Этот вопрос может решаться только на основе конкретного исследования языков и, следовательно, средствами не логического, а лингвистического анализа.

          Умозаключение и выражение его в языкеЧтобы статья вполне отвечала своему заглавию, следовало бы еще остановиться на видах выражения в языке форм умозаключения. Однако эта тема ввиду ее сложности и связи с определенными теориями умозаключений потребовала бы специального исследования, в котором должны быть поставлены такие вопросы, как выражение в языке логического закона и правила, связь логического основания и следствия и выражение ее в языке, в частности вопрос об умозаключении как связи терминов и умозаключении как связи суждений (интерпретации умозаключения Аристотелем и стоиками в древней логике и в современной математической логике: исчисление классов и предикатов и исчисление предложений), вопросы символизации выводов и т. д.

          Из этой большой темы мы остановимся только на общих определениях формы умозаключения и выскажем несколько общих соображений о выражении ее в языке.

          Умозаключение есть особый тип связи структурно законченных мыслей друг с другом, имеющих форму суждений. Если для умозаключения существенно то, что какая-либо мысль принимается в качестве истинной или отвергается в качестве ложной в силу того, что другие мысли приняты в качестве истинных или отвергнуты в качестве ложных, что всякое умозаключение есть решение вопроса об истинности или ложности чего-либо, как следствие решений такого же вопроса о других мыслях, то всякое умозаключение должно быть прежде всего связью мыслей, имеющих форму суждений.

          Не всякая связь суждений имеет форму умозаключения, а только такая, в которой одно суждение является следствием другого или других суждений. Заключение может быть следствием лишь одной посылки, и тогда вывод называют непосредственным. Например, из того, что «всякая речь есть выражение мысли», непосредственно следует, что «все, что не является выражением мысли, не есть речь» (контрапозиция). Заключение может быть следствием двух (как, например, в любом силлогизме) и более посылок.

          Наконец, следует различать необходимые следствия, т. е. такие, отрицание которых невозможно без возникновения противоречия с посылками, и только возможные, или вероятные, т. е. такие, отрицание которых не влечет за собою противоречия с посылками. Первого рода следствия являются следствиями дедуктивных выводов, второго рода следствия – следствиями умозаключений по аналогии и неполной индукции. Однако во всех случаях форма умозаключения есть тип связи суждений и притом такой, где одно суждение есть следствие других.

          Отсюда ясно, что выражением умозаключения является связь предложений, т. е. речь, представляющая собою или 1) сложное предложение, или 2) если отдельные предложения, выражающие части умозаключения (посылки и заключения), не образовали собою единого сложного предложения,-объединение таких отдельных предложений, связь между которыми должна обнаружиться в сопоставлении их элементов.

          Так, например, силлогизм фигуры может быть выражен и в сложном предложении «если все металлы теплопроводны и натрий – металл, то натрий теплопроводен», и в объединении предложений, не составляющих сложного предложения, «все металлы теплопроводны; натрий – металл; следовательно, натрий теплопроводен». В первом случае о форме умозаключения, т. е. о форме следования одной мысли из других, мы узнали благодаря союзам «если... то», связавшим отдельные простые предложения в одно сложное. Во втором случае о форме умозаключения мы узнали благодаря союзу «следовательно», стоящему перед третьим предложением. Однако форма умозаключения могла бы быть установлена и без этих средств выражения на основании форм посылок и заключения путем исследования связи элементов «посылок и заключения (среднего, большого и меньшего терминов и соответственно – отношений классов, определенных этими терминами), которое нас убедило бы в том, что нельзя отрицать третье суждение и принимать одно из первых, не вступая в противоречие с оставшимся другим (например, если натрий не теплопроводен и он есть металл, то некоторые металлы не теплопроводны, что противоречит первому суждению).

          Форма умозаключения выражается не иначе, как связью простых предложений независимо от того, получила ли эта связь свое особое выражение путем применения союза или не получила и была выражена другими средствами.

          Любое выражение умозаключения может быть преобразовано в форму сложноподчиненного предложения, ибо одним из значений таких союзов, как «если... то», «так как... то», «потому, что», является выражение необходимой связи логического основания и следствия, т. е. выражение невозможности отрицания второго, если признано первое (эти союзы имеют и другие значения, на которых останавливаться здесь нет надобности). Эту форму выражения могут приобрести и умозаключения по аналогии, и неполная индукция с особым выражением вероятности следствия («если на Марсе, так же как и на Земле, есть воздух и вода, то возможно, что и на Марсе есть растительная жизнь»).

          В таком случае можно сказать, что всякая форма умозаключения может быть выражена строением сложного предложения и что есть определенные структуры сложных предложений, выражающие форму как умозаключения вообще, так и отдельных умозаключений. Это давало в свое время некоторые основания стоикам считать основной формой умозаключения условный силлогизм, с чем, конечно, согласиться нельзя; но это для них было важно в силу философских соображений, поскольку они признавали реальность общего только в виде необходимых связей единичных фактов и отрицали реальность родов и видов.

          Это обстоятельство позволяло Аристотелю интерпретировать силлогизм не только как связь терминов, но и как необходимую связь суждений, что им было выполнено во второй книге Первой Аналитики, и выражать закон силлогизма в виде условного предложения «если А сказывается о всякой В, а В сказывается о всякой Г, то А с необходимостью сказывается о всякой Г» (СНОСКА: Аристотель, Первая Аналитика, I, 4, 256 37-39. 8 См. С, Pranti, Qeschichte der Logik im Abendlande, Bd, 1, S. 701 if.). Это обстоятельство заставляло искать эквивалентные формы сложных суждений с различными логическими связями: условной, эквивалентной, разделительной и соединительной. В античной логике наиболее полное решение этой задачи мы находим в исследованиях Боэция 2. В современной математической логике эквивалентность сложных предложений является одной из основ исчисления предложений.

          Слово и понятие (В. 3. Богуславский)Прежде чем перейти к рассмотрению взаимосвязи между словом и понятием, попытаемся кратко остановиться на том, как здесь понимаются слово как языковое явление и понятие как форма мысли.

          На логической ступени познания объективная действительность отражается в голове человека в отвлеченной и обобщенной форме – в виде мыслей об этой действительности, возникающих в процессе человеческой практики, применяемых и проверяемых в практической деятельности людей. В реальном процессе мышления эти мысли представляют собой суждения, на основе которых образуются умозаключения, доказательства, опровержения.

          Какие мысли можно отнести к понятиям, в которых откладывается, аккумулируется общественно-историческая практика людей, в которых подытоживаются, резюмируются знания, накопленные за известный период? Прежде всего, это мысли, выступающие в качестве субъекта простого суждения (т. е. мысли о предмете суждения) и его предиката (мысли о том, наличие или отсутствие чего в этом предмете отражает суждение).

          Далее, поскольку в ряде суждений то, наличие (или отсутствие) чего мы вскрываем в познаваемом предмете, представляет собой отношение этого предмета к другим предметам, мы здесь встречаем мысли о различных объективно существующих отношениях (пространственных, временных, количественных и пр.). Сюда следует отнести так-. же мысли о грамматических отношениях, т. е. объективно существующих отношениях между словами как материальными объектами. Эти мысли об отношениях («ближе», «на», «под», «в», «между», «раньше», «до», «после», «равно», «больше» и т. д.) представляют собой весьма отвлеченные отражения материального мира.

          Наконец, мы здесь находим мысли, выражающие логические связи, отношения между мыслями в сложном суждении и в умозаключении. Поскольку в отношениях между мыслями отражаются объективно существующие отношения между предметами действительности, мысли о логических отношениях («если... то», «или», «и») также представляют собой в конечном счете своеобразные отражения объективных отношений.

          При всех различиях между этими мыслями общим для них является то, что все они представляют собой отражение сущности предметов и отношений объективной действительности, отражение их внутренних связей, того объективно существующего общего, что их связывает. Эти общие черты позволяют отнести указанные мысли к. понятиям, ибо, по справедливому замечанию Мао Цзэдуна, понятие «улавливает сущность явления, явление в целом, внутреннюю связь явлений» (СНОСКА: Мао Цзэдун, Избранные произведения в четырех томах, т. 1, Издательство иностранной литературы, М. 1952, стр. 509.). В этом смысле мы употребляем здесь термин «понятие».

          Обращаясь к языку, мы находим, что особенно важное значение для языка как средства общения, обмена мыслями и взаимного понимания всех членов общества, имеют слово и предложение. Одна из этих языковых единиц – слово-явится здесь предметом нашего рассмотрения.

          Разрешение вопроса о том, что такое слово, представляет значительные трудности. В «Грамматике русского языка» имеется следующий ответ на этот вопрос: «Словосочетания делятся на слова. Слова обозначают отдельные понятия... С произносительной стороны отдельное слово в потоке связной речи в русском языке выделяется не совсем четко... границы между словами устанавливаются прежде всего смыслом, лексическими значениями и морфологической структурой слов, а не фонетически, и притом не на основании лишь каждого отдельного слова, но исходя из разнообразных отношений и связей, вытекающих из системы языка в целом» (СНОСКА: «Грамматика русского языка», т. I, изд. Академии наук СССР, М. 1952, стр. 10-11.).

          Связь слива и понятия столь органична, что языкознание, выясняя, в чем состоит качественное своеобразие этой единицы языка, сразу же обращается к выражаемому словом понятию.

          Слово характеризуется органическим единством фонетического и грамматического состава и единством его значений. Поскольку нас здесь интересует взаимоотношение между словом и понятием, мы будем рассматривать слово с его смысловой стороны. В этом плане, как указывает академик В. В. Виноградов, слово-это единица языка, обладающая наряду с единством фонетического и грамматического состава единой системой внутренне связанных значений, соотносительной со всеми другими смысловыми единицами данного языка (СНОСКА: См. В. В. Виноградов, Русский язык (грамматическое учение о лове), Учпедгиз, М.-Л. 1947, стр. 14). В этом смысле мы и будем употреблять термин «слово».

          Слово как материальная оболочка мыслиСлово является необходимым условием и средством образования и существования понятия. В основе взгляда о существовании понятий без слов лежит идеалистическое противопоставление мышления языку. Отрывая сознание от материи, мышление от мозга (продуктом которого является мысль) и от объективного мира (отражением которого является мышление), идеализм вместе с тем отрывает мышление от языка, в словах и предложениях которого закрепляются результаты познавательной работы мышления – понятия, суждения, умозаключения. Маркс и Энгельс указывали, что, так же как идеалисты обособили мышление в самостоятельную силу, так должны были они обособить и язык в некое самостоятельное, особое царство» (СНОСКА: К,. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, Госполитиздат, 1955, стр. 448.). Отсюда реакционные рассуждения идеалистов о том, будто слово не только не способно выражать понятие, но что, напротив, слова якобы являются препятствием, мешающим выражению понятий и даже исключающим возможность выражения понятий.

          Еще Бергсон проповедовал иррационалистический взгляд о том, будто мысль несоизмерима со словом и слова мешают выражению мысли. Этот взгляд получил большое распространение в современной буржуазно-идеалистической философии и лингвистике.

          Защита этого воззрения современными идеалистами тесно связана с отстаиванием взгляда, будто все существующее есть лишь некоторое состояние нашего сознания, будто сознание не продукт природы, а творец природы. Так, для логического позитивизма «понятие и его предмет – это одно и то же. Эта их идентичность, однако, вовсе не означает субстантивацию понятия, а скорее наоборот– «функционализацию» предмета» (СНОСКА: R. Carnap, Der logische Aufbau der Welt, Berlin 1928, S. 6.), т. е. сведение существования предмета к существованию понятия или представления о нем. «...Все предметы,– утверждает Р. Карнап,– могут быть конституированы из «моих элементарных переживаний»... Любой предмет, который сам не является одним из моих переживаний, есть тем самым мнимый предмет...» (СНОСКА: Ibid., S. 220.). Здесь выдвигается тезис: существовать – значит быть в числе моих переживаний, т. е. перефразируется пресловутое берклеанское «esse est percipi». Логические позитивисты отрицают существование объективной реальности: «...приписывание свойства «реальности» какой бы то ни было субстанции,– говорит Карнап,– (будь это материя, энергия, электромагнитное поле или что-либо иное) не может быть выведено ни из какого опыта и, следовательно, метафизично» (СНОСКА: Ibid., S. 250.).

          Для рассматриваемой точки зрения даже задать вопрос о том, существует ли внешний мир, существуют ли кроме меня люди на свете,– значит впасть в грех «метафизики». Р. Карнап упрекает своего единомышленника Б. Рассела в том, что «у Рассела часто ставятся следующие вопросы, в которых (независимо от того, какой ответ на них дается) дает себя знать содержащаяся в них implicite реалистическая точка зрения: существуют ли физические вещи, когда они не наблюдаются, существуют ли другие люди; существуют ли классы и т. д.» (СНОСКА: Ibid., S. 247. Здесь под реализмом имеется в виду материализм.).

          Отличие своей концепции от старого солипсизма Карнап видит в том, что логическим позитивизмом «не предполагается нечто или некто, которому это данное дано» (СНОСКА: R. Carnap, Der logische Aufbau der Welt, S. 86.). Для него «существование «я» не есть первоначальное положение дел в данном. Из cogito не следует sum; из «я переживаю» не следует, что я есть, из него следует лишь, что есть переживание» (СНОСКА: Ibid., S. 226.). Это первоначальное состояние данного, в котором не только нельзя отличить себя от других людей, но также «не делается никакого различия между переживаниями, которые на основе последующей конституции будут разделены на восприятия, галлюцинации, сон . и т. д.» (СНОСКА: Ibid., S. 86.), естественно, не нуждается в словах. Слова не способны выразить эту фантастическую мешанину, в которой ничего невозможно различить.

          Исходя из субъективно-идеалистической концепции логических позитивистов, Виттгенштейн утверждает, что «мы не можем выражать посредством языка то, что само выражается в языке» (СНОСКА: Цит. по книге М. Корнфорта «Наука против идеализма», Издательство иностранной литературы, М. 1948, стр. 190.).

          Неясность, расплывчатость смысла, в котором употребляются те или иные слова, недопустима не только в математике, где задачей устранения этих неясностей занимаются уже давно. Вопрос этот играет важную роль и в других науках, и в политике. В. И. Ленин указывал на необходимость во всякой теоретической дискуссии выяснения, в каком смысле употребляется то или иное слово. Работа по уточнению значения слов, применяемых в различных областях, проделанная в последние десятилетия рядом ученых, представляет поэтому большую ценность, притом не только теоретическую, но и практическую, как показало создание современных счетно-аналитических машин. Но эти научные достижения, как и успехи современной физики, сразу же подверглись фальсификации со стороны идеалистов, поспешивших провозгласить, что новые данные науки подтверждают их реакционную гносеологию. В. И. Ленин неоднократно вскрывал метафизическую сущность софизма, состоящего в том, что положение, верное в известных вполне определенных границах, идеалисты распространяют за эти границы, в результате чего оно превращается в свою противоположность – из истины оно становится ложью (СНОСКА: См. В. И. Ленин, Соч., т. 31, стр. 83.-). К этому софизму и прибегают неопозитивисты. Из верного положения о том, что значения некоторых слов недостаточно уточнены (т. е. что они употребляются в разных значениях), неопозитивисты выводят совершенно ложное положение о том, что почти все важнейшие слова лишены значения. Такими лишенными значения, бессмысленными словами Чейз считает слова: отечество, нация, человечество, закон, прогресс, коммунизм, массы, труд, капитал, фашизм, Уолл-стрит и т. п.

          Ссылаясь на то, что важнейшие слова языка, которым пользуются люди, якобы бессмысленны, позитивисты приходят к выводу о том, что слова вообще не способны выразить то, что мы думаем. Все, с чем мы имеем дело,– это, согласно взгляду субъективных идеалистов, мир ощущений и восприятии, мир «данного», который, по Чейзу, «не может быть выражен словами».

          При этом в своем отстаивании тезиса «мысль изреченная есть ложь» они идут так далеко, что, например, А. Тарский приходит к выводу, что «в отношении к разговорному языку, по-видимому, невозможно не только определить понятие истины, но даже последовательно и в согласии с законами логики оперировать этим понятием» (СНОСКА: Цит. по книге Адама Шаффа «Некоторые проблемы марксистско-ленинской теории истины». Издательство иностранной литературы, М. 1953, стр. 98.). Р. Карнап утверждает, что «поскольку определение значения осуществляется в словах и, следовательно, является неточным, то вывод, достигнутый таким путем, может быть лишь неточным и двусмысленным» (СНОСКА: Цит. по книге М. Корнфорта «Наука против идеализма», стр. 222.).

          По мнению семантических идеалистов, неспособность слов выражать наши понятия лишает людей возможности правильно понять друг друга. А отсутствие взаимопонимания порождает якобы социальные вопросы, вокруг которых развертывается ожесточенная борьба в капиталистическом обществе. «Почему многие из принципов, если они вообще существуют,– спрашивает Стюарт Чейз,– бывают такими жестокими в своих осязаемых последствиях и такими несвоевременными по отношению к тому, что происходит в реальном мире? Я думаю, что один из ответов можно найти в структуре употребляемого нами языка» (СНОСКА: Цит. по книге М. Корнфорта «В защиту философии». Издательство иностранной литературы, М. 1951, стр. 144.). Поэтому причину социальных катастроф, переживаемых людьми в современном капиталистическом обществе, Чейз видит не в господстве капитала, не в его тирании, а в «тирании слов». Не против капитализма и фашизма надо бороться (ведь это лишь бессмысленные слова), а против тирании слов, против неправильного пользования словами. Эту задачу и решает семантика Чейза и его единомышленников. «...Если бы знание семантики,– говорит он,– было всеобщим и люди старались бы избежать неудач в общении, то катастрофа едва ли могла начаться» (СНОСКА: Там же, стр. 140.). Реакционное общественное значение такого рода теорий не подлежит сомнению. Утверждая, что причина бедствий, испытываемых людьми в современном капиталистическом мире, заключается не в капиталистическом общественном строе, а в «структуре употребляемого языка», в несовершенстве средств общения между людьми, эта теория внушает мысль о якобы «печальной бесплодности большей части литературы, посвященной экономической и социальной реформе» (СНОСКА: Там же, стр. 137.), о бесплодности всех попыток изменить общественные отношения. Борьба против капитализма, являющегося якобы лишь пустым словом, объявляется нелепой, а панацеей от всех социальных бедствий оказывается совершенствование слов и структуры языка, улучшение средств взаимопонимания между людьми.

          Не все представители семантического идеализма доходят до этих явно реакционных выводов, но выводы эти с необходимостью следуют из их взгляда на соотношение слова и понятия, взгляда, в основе которого лежит тезис, сформулированный еще Шопенгауером: «Мысли умирают в ту минуту, когда они воплощаются в слова».

          Тезис о том, что наши понятия не требуют слов, неопозитивисты пытаются обосновывать тем, что определенная часть математики приведена «к точной символической форме, в которой совершенно отсутствуют слова», и что, «...если мы хотим изучить всю совокупность арифметики, алгебры и анализа и вообще все, что обыкновенно называется чистою математикою (за исключением геометрии), мы должны исходить из трех слов. Один символ обозначает нуль, другой – число и третий – следующий за. Что обозначают эти идеи,– необходимо знать, если вы хотите стать арифметиком. Но после того, как эти символы введены для трех идей, в дальнейшем развитии не требуется уже ни одного слова» (СНОСКА: Б Раиел, Новейшие работы о началах математики «Новые идеи в математике», Сборник первый, Спб. 1913, стр. 86, 87.).

          Но разве приведенные здесь факты дают основание отрицать необходимость слов для научных понятий? Рассел признает, что указанные науки можно представить как развитие трех «идей» лишь при условии, что задано определенное содержание этих «идей». Нетрудно понять, что содержание этих понятий берется такое, что в нем заранее заложена возможность получения результатов, добытых математическими науками за две с половиной тысячи лет. Эти три понятия потому и могут служить исходным пунктом развития математических теорий, что сами они выработаны на основе этих теорий и являются их очень отвлеченным обобщением и итогом. Эти итоговые понятия математики, резюмирующие ее развитие за десятки веков, не могут, как признает сам Рассел, быть выработаны и разъяснены без слов. К этому надо прибавить, что для построения математических теорий, кроме трех «идей», необходимы правила оперирования ими, которые также без слов установить невозможно.

          С другой стороны, любое следствие, выведенное в теории из данных понятий при посредстве данных правил, имеет смысл лишь постольку, поскольку может быть раскрыто на основе этих понятий и правил, выражаемых обязательно словами. Где же здесь «бессловесные» понятия? Гигантские научные успехи, достигнутые с помощью математической символики, столь же мало способны опровергнуть необходимость слова для понятия, как успехи шифровального дела и кодирования. И при употреблении математической символики, и при пользовании шифром существование соответствующих систем становится возможным лишь благодаря исходным понятиям и правилам, обязательно облеченным в слова. Только это делает возможным замену слов другими обозначениями, причем порядок этой замены также обязательно устанавливается при помощи слов.

          Понятие есть образ объективной действительности, отражение ее в мозгу человека. Но отражение это очень своеобразно. Создать его значит отразить действительность в таком образе, который, включая лишь некоторые черты предмета, не содержит других его сторон,– образе, объединяющем в себе множество предметов, во многом отличных друг от друга. Для создания такого отвлеченного и ненаглядного образа необходима прочная материальная основа. Этой материальной основой и являются определенные звучания, с которыми связываются в сознании человека выделяемые в предметах отдельные стороны и свойства. Там, где этой материальной звуковой основы нет (например, у высших животных), абстракция невозможна, невозможно образование понятий. Понятие не может ни возникнуть, ни существовать без материальной, словесной, основы. Пока нет ни слов, ни предложений, нет абстрактных мыслей, нет ни суждений, ни понятий. Понятия и в прошлом возникали лишь на основе слов, и ныне образуются и используются в мышлении только при помощи слов, ибо сама природа понятия, как абстракции, как не наглядного образа, требует для него материальной, словесной, основы.

          Отрыв мышления от языка, характерный для современных буржуазных направлений в философии и лингвистике, тесно связан с субъективно-идеалистическим взглядом на мышление, как явление лишь индивидуальное, субъективное. С точки зрения логического позитивизма материал индивидуальных потоков переживаний полностью различен. «Ряд переживаний для каждого субъекта различен. Если вопреки этому достигается соглашение о даче имени образованиям, конституированным на основе переживаний, то это не может произойти посредством ссылки на целиком расходящийся материал этих образований, а лишь посредством формального обозначения структур этих образований» (СНОСКА: R Сигпар, Der logische Aufbau der Welt, S. 21. 221). Здесь, таким образом, доводится до нелепости высказанная еще Гегелем мысль: «Язык выражает в сущности лишь всеобщее; но то, что думают, есть особенное, отдельное. Поэтому нельзя выразить в языке то, что думают» (СНОСКА: G. Hegel, Werke, Bd XIV, Berlin 1833, S. 143-144 222).

          Исходя из взгляда, будто наши понятия представляют собой нечто только субъективное, семантические идеалисты приходят к выводу о «невыразимости» понятий словами общего для всех членов данного общества языка. Поэтому они ставят вопрос о праве каждого по своей прихоти изобретать особые символы для его понятий.

          Утверждая, что в своих понятиях каждый мыслит нечто сугубо индивидуальное, лишь ему присущее, а слова общепринятого языка являются общими для всех, идеалисты отсюда выводят неспособность слов выразить индивидуальные понятия.

          Отрицание общественного характера понятий и мышления вообще представляет собой грубое извращение понимания сущности мышления, и именно поэтому оно приводит к реакционному выводу о непригодности языка для выражения человеческих мыслей. Мышление может возникнуть и возникает лишь в обществе, оно возникает и существует лишь как явление, по природе своей общественное. Мысли, понятия и суждения возникают в голове людей лишь в процессе общественной практики, в процессе общения людей в их совместной деятельности по добыванию необходимых средств существования.

          Без труда, без совместной деятельности людей, без их общения в процессе совместной трудовой деятельности само возникновение абстрактного мышления было бы невозможно.

          Общность мыслей у людей, вступающих в общение в процессе производства, имеет глубокую основу в объективной действительности, отражением которой являются человеческие мысли.

          Общее, содержащееся в понятиях людей, не является продуктом их субъективного произвола. Оно не есть результат «свободного творения» индивидуального сознания. На ступени абстрактного мышления в мозгу человека отражается то общее, которое объективно, независимо от сознания людей существует в предметах и процессах природы и общества.

          Нельзя понимать это в смысле отрицания активной роли сознания. В образовании абстракций огромное значение имеет творческая работа воображения, без которой не только понятие, но и общее представление не может возникнуть. Однако, несмотря на то, что, как указывал В. И Ленин, в каждом понятии имеется кусочек фантазии, несмотря на односторонность и неполноту любой абстракции, общее в понятии есть отражение общего, существующего объективно в предметах и процессах материального мира, отражение объективной связи этого мира.

          «... Мысль,– писал Энгельс,– если она не делает промахов, может объединить элементы сознания в единство лишь в том случае, если в них или в их реальных прообразах это единство уже до этого существовало. От того, что сапожную щетку мы зачислим в единую категорию с млекопитающими,– от этого у нее еще не вырастут молочные железы» (СНОСКА: Ф Энгельс, Анти-Дюринг, Госполитиздат, 1953, стр. 40).

          Ясно, следовательно, что для мыслей человека характерно отражение общего в самой действительности и вместе с тем общность понятий в известных пределах у различных людей, что и обеспечивает взаимное понимание людьми друг друга. Эта общность понятий у различных людей объясняется и тем, что она отражает общее в явлениях объективной действительности, и тем, что эти понятия возникают лишь в обществе, лишь в процессе общения между людьми, лишь благодаря этому общению в процессе общественного производства.

          «Сознание, следовательно, с самого начала есть общественный продукт и остаётся им, пока вообще существуют люди» (СНОСКА: К, Маркс и Ф. Энгельс, Соч , т. 3, стр 29.). Что касается «я», заслоняющего собою в глазах солипсистов всю вселенную, то это «я», это самосознание, не может даже возникнуть без «ты': лишь в процессе общения с другими людьми человек сознает себя, как индивидуальность.

          В свете этих ясных и неопровержимо обоснованных положений марксизма-ленинизма обнаруживается вся фальшь субъективно-идеалистического противопоставления понятий как чего-то только индивидуального словам как явлению социальному.

          Научное языкознание отвергает существование понятий без слов, вымысел, в основе которого лежит стремление оторвать мысль от ее материально-звуковой языковой основы, оторвать сознание от материи.

          В качестве довода в пользу существования бессловесных понятий часто указывают на «муки творчества», существо которых якобы состоит в отсутствии в языке слов для возникших в сознании творящего бессловесных, индивидуальных, субъективных понятий и чувств.

          Относительно такой интерпретации «мук творчества» следует прежде всего отметить, что почувствовать и понять свои чувства – это отнюдь не тождественные акты. До той поры, пока человек так или иначе не понял своего чувства, т. е. пока это чувство не отразилось в его сознании в виде мысли об этом чувстве, он не в состоянии что-либо высказать об этом чувстве. Дело тут не в «невыразимости» чувства или понятия, не в отсутствии в языке слов для выражения индивидуальных понятий, как утверждают идеалисты, а в отсутствии этих понятий. Лишь с возникновением понятия, суждения можно их высказать, но до той поры, пока они не воплотились в слова, эти понятия, суждения еще не возникли. Таким образом, «муки творчества» состоят прежде всего в усилиях понять, познать известные явления (в том числе и эмоции), образовать о них верные понятия. Эти усилия представляют собой процесс мышления, происходящий обязательно в словесной форме.

          Кроме того, огромное богатство словарного состава, фразеологических и стилистических средств языка, разнообразнейшие смысловые связи каждого слова со множеством других слов данного языка позволяют путем умелого выбора слова и фразеологического окружения для него передавать тончайшие оттенки понятий, тончайшие оттенки эмоциональной, стилистической, эстетической окраски мысли. Для писателя, например, «муки творчества» состоят в отыскании в огромной сокровищнице языковых средств тех слов и выражений, которые не только воплощают определенные понятия, но и в эмоциональном, стилистическом, эстетическом отношениях обеспечивают художественное изображение действительности, т. е. изображение ее в художественных образах. Непонимание представителями одного класса мыслей и требований другого класса коренится не в невыразимости понятий, не в бедности языка, а в противоречиях классового общества.

          Чеховский инженер, не встретивший взаимности у крестьян, которым он старался помочь, говорил им:

          – Если бы вы были справедливы, то за добро платили бы добром.

          ... Сход почесался и говорит:

          – Платить ему надо. Да... А сколько платить, неизвестно...

          – Спросим у земского. (А. П. Чехов). Можно ли в этом винить «невыразимость» языка? Противоречия общества, основанного на эксплуатации, часто приводят к такому положению, когда идеи и чувства, понятия и суждения, высказываемые тем или иным мыслителем, встречают враждебное отношение (отказ признать эти идеи и чувства) со стороны определенных общественных классов. Но объяснять это недостатками языка, неспособностью языка выразить эти идеи и чувства – значит становиться на позиции идеалистов, возлагающих на язык ответственность за все противоречия буржуазного общественного строя, за все муки, на которые капитализм обрекает трудящихся.

          Все гнусности фашизма и борьба народов против фашизма – все это с точки зрения этой теории лишь результат несовершенства языка, мешающего людям понять друг друга. «Хороший язык,– говорит С. Чейз,– поможет нам сообщать друг другу о реальностях нашей среды, тогда как теперь мы говорим неясно, на разных языках» (СНОСКА: Цит. по книге М. Корнфорта «В защиту философии», стр. 142. 225). Практика жизни решительно опровергает этот взгляд, показывая, что существующий язык и употребляемые в нем слова отлично выражают все понятия, все мысли борющихся друг против друга классов. Если буржуазное государство, например, отказывается от выполнения тех или иных требований рабочих, то в этом нелепо винить язык. Повинен тот общественный строй, при котором государство служит орудием в руках капиталистов в их борьбе с пролетариями.

          Семантические идеалисты, уверяя, что слова существующих разговорных языков якобы бессильны выразить наши понятия, и выдвигая задачу создания «хорошего языка», исходят из субъективистского положения о том, что выбор языка или изобретение слов и правил пользования ими – дело произвола, прихоти индивидуального сознания. С этих позиций каждый факт возникновения нового слова истолковывается как создание человеком знака для его индивидуальных мыслей, для которых в общепринятом языке (именно потому, что он – общий) слов якобы нет.

          Между тем в действительности возникновение нового слова представляет собой процесс, ничего общего не имеющий с тем, как его изображают идеалисты. Познавая природу и общество, люди узнают о новых, ранее им не известных предметах и процессах. Эти предметы и процессы отражаются в головах людей в новых суждениях, умозаключениях и понятиях, образование которых, разумеется, невозможно без языковой, словесной оболочки.

          Схематически, в тех общих чертах, которые существенны для рассматриваемого нами вопроса, процесс образования нового научного понятия можно показать на следующем примере. В конце XVIII и первой половине XIX века в результате развития промышленности химия накопила уже значительное количество сведений о составе различных химических соединений, о том, в каких количественных соотношениях объединены в этих соединениях различные элементы. Хотя этих данных было накоплено много, но они носили разрозненный характер и рассматривались как не связанные друг с другом. Когда накопление этих сведений достигло известной степени, естественно, возникла потребность сопоставить их между собой. Такое сопоставление обнаружило связь между этими различными сведениями о химических соединениях, оно привело к заключению (1852 г.), что атом каждого определенного элемента способен соединиться лишь с вполне определенным количеством атомов других элементов. Проверка этого заключения на практике подтвердила его справедливость для всех известных тогда соединений. Так возникло новое научное понятие «валентность».

          Разумеется, это новое понятие первоначально сформировалось в описательном сочетании слов, раскрывавшем содержание этого понятия путем использования ранее выработанных понятий и слов: иначе это понятие и не могло возникнуть. Оно возникло как понятие о «свойстве атома образовывать химические соединения с определенным числом других атомов». Здесь были использованы ранее известные понятия и слова: «атом», «химическое соединение» и др. Позднее для этого понятия стали употреблять особые слова: «атомность», «значность». Лишь в XX веке стал общепринятым для данного понятия термин «валентность».

          Качественно новое научное понятие может быть выработано только на основе развивающейся общественно-исторической практики и накопления достаточного количества обобщающих эту практику умозаключений. В свою очередь эти умозаключения, каждое из которых приносит качественно новое знание, осуществимы лишь при том условии, что развивающаяся практика позволила накопить достаточное количество суждений, отражающих ранее не известные стороны и связи объективной действительности. Образование этих суждений возможно лишь в процессе развития практической деятельности, опирающейся на ранее достигнутый уровень знания, а следовательно, и на ранее выработанные понятия.

          Суждение, в котором отражаются впервые обнаруженные нами стороны и связи различных явлений, содержит в себе ранее выработанные понятия. Каждое такое суждение воплощается в предложении, а содержащиеся в суждении понятия воплощаются в ранее возникших словах. Эти предложения, далее, обязательно используются нами, когда мы умозаключаем на основе вновь приобретенных знаний (суждений) и приходим к выработке нового понятия.

          Таким образом, приобретаемое на основе развивающейся практики новое знание (новые суждения – соответственно предложения с новым содержанием) сначала облечено в старую форму (ранее выработанные понятия и – "соответственно-старые слова), но на определенном этапе мы приходим к качественно новой ступени в развитии нашего знания, к новым понятиям, содержание которых может сначала выражаться описательно при посредстве группы слов (в которых закреплены ранее выработанные понятия), а затем получает свое закрепление в особом слове или словосочетании. Эти последние могут быть или старыми образованиями, приспособленными для нового значения, или новыми образованиями – это определяется законами данного языка. В обоих случаях новое понятие потребует изменения в языке, хотя бы в виде нового основного значения в одном из слов или выражений этого языка.

          Нам поэтому представляется совершенно правильной критика, которой Л. С. Ковтун подвергает взгляды, высказывавшиеся в нашей литературе о том, что слово не способно адекватно передать содержание понятия и что значение слова не развивается вместе с развитием человеческих знаний, воплощенных в этом значении. Отставание общеизвестного слова от значения научного термина вовсе не дает основания отрицать развитие общепринятого значения, а наличие научной терминологии прямо опровергает мнение о неспособности слова передать научное понятие. «... Для слова,– отмечает Л. С. Ковтун,– вовсе не безразличны те изменения, которые происходят в содержании понятия, выражаемого его значением. Такие изменения могут привести и к чисто языковым последствиям: к известному ограничению либо расширению свободных связей слов... к превращению свободных сочетаний слова во фразеологические и пр.» (СНОСКА: «Вопросы языкознания» ? 5, 1955 г., стр. 71.).

          Следовательно, источником возникновения новых слов а новых понятий является не индивидуальный произвол того или иного человека, не его стремление изобрести знак для не выразимого на общем языке божественного «я». Источник образования нового понятия (как и всех старых понятий) – не субъективный, а объективный, не духовный, а материальный. Этим источником являются объективно существующие предметы и процессы материального мира, отражением которых являются новые понятия, создаваемые в процессе общественной практики людей. Деятельность людей изменяет материальную действительность и тем самым обусловливает развитие человеческого познания, все глубже и шире отражающего в своих понятиях объективную действительность.

          Яркий свет на вопрос о возникновении новых слов в связи с возникновением новых понятий, отражающих новые явления, проливает следующее высказывание В. И. Ленина, направленное против народников, упорно отстаивавших выражение «промысел» (т. е. сторонний промысел) для обозначения всех занятий крестьян вне надела.

          «...К «промыслам» относят все и всяческие занятия крестьян вне надела; и фабриканты и рабочие, и владельцы мельниц, бахчей и поденщики, батраки; и скупщики, торговцы и чернорабочие; и лесопромышленники и лесорубы; и подрядчики и строительные рабочие; и представители свободных профессий, служащие и нищие и т. д. все это «промышленники'! Это дикое словоупотребление есть переживание того традиционного... воззрения, по которому «надел» есть «настоящее», «естественное» занятие мужика, а все остальные занятия относятся безразлично к «сторонним» промыслам. При крепостном праве такое словоупотребление имело raison d'etre, но теперь это – вопиющий анахронизм. Подобная терминология держится у нас отчасти и потому, что она замечательно гармонирует с фикцией о «среднем» крестьянстве и прямо исключает возможность изучать разложение крестьянства...» (СНОСКА: В. И. Ленин, Соч., т. 3, стр. 69-70. 229).

          Здесь, на наш взгляд, хорошо видно, что возникновение новых общественных явлений (в связи с развитием капитализма в России) требует от нас новых понятий, верно отражающих эти новые явления, а попытка применения к новым явлениям старых понятий есть реакционное извращение действительности – есть ложь. В свою очередь применение новых понятий требует, разумеется, новой терминологии и отказа от устаревшего, в новых условиях «дикого словоупотребления». Это «дикое словоупотребление» явилось одним из средств, которыми пользовались народники в своем стремлении во что бы то ни стало опровергнуть объективный факт классовой дифференциации в деревне.

          Мы здесь наглядно убеждаемся, что возникновение новых слов и выражений отнюдь не является результатом усилий тех лиц, которым не хватает слов в общем языке для «выражения себя», своего «индивидуального».

          В действительности возникновение новых слов отнюдь не является продуктом «свободного» творчества лиц, почувствовавших «невыразимость» их индивидуального «я».Это объективно обусловленный процесс, совершающийся с необходимостью, присущей объективной закономерности. Отдельные люди, впервые выработавшие новое понятие или нашедшие для него словесное выражение, выполняют задачу, назревшую объективно, задачу, средства для разрешения которой уже созрели, ибо эта задача выросла из объективно возникших потребностей развития материальной жизни общества.

          Если причины появления новых понятий и слов коренятся в объективном процессе развития общества и познания, то тот конкретный способ, каким в данном языке создается новое слово (или новое значение старого слова), зависит от специфических законов данного языка, также носящих объективный характер и исключающих всякий произвол. В возникновении новых слов проявляется не только закономерное возникновение новых понятий, но и закономерности словообразования, внутренне присущие данному языку на данной ступени его развития.

          Итак, никаких мыслей, в том числе и понятий, нет и не может быть вне слов. Всякое понятие находит свое закрепление, свою фиксацию, свое материальное выражение в слове или группе слов. Пока нет этих слов, пока они не найдены, нет и понятия.

          Понятие как значение словаСредневековый номинализм содержал в себе прогрессивную, материалистическую тенденцию, поскольку он противопоставлял тезису «реалистов» о том, что понятия предшествуют вещам (universalia ante rem), свое положение, что вещи предшествуют понятиям (universalia post rem). Но вместе с тем, выдвигая положение о том, что общие понятия – это лишь слова, лишь пустой звук, лишь этикетка, ярлык, навешиваемый людьми по их произволу на любые группы вещей (universalia sunt nomina et flatus vocis), номиналистическое направление схоластики тем самым выдвигало субъективно-идеалистическое отрицание объективной связи вещей, отрицание отражения этой связи в нашем мышлении. Именно это субъективно-идеалистическое истолкование номиналистического взгляда на слово дал Беркли, а вслед за ним представители современных направлений позитивизма, именующие себя неономиналистами. Отбрасывая материалистическую тенденцию старого номинализма и доводя до нелепости его субъективно-идеалистическую тенденцию, они объявляют явления природы и общества сочетаниями наших ощущений, а слова – ярлыками, произвольно навешиваемыми человеком на эти комплексы ощущений. Неономиналисты отрицают объективное содержание понятия, абстракции.

          Карнап сам указывает на Юма и позитивистов, как на своих предшественников, отстаивавших те же «антиметафизические» позиции, что и он (СНОСКА: См. R. Carnap, Logische Syntax der Sprache, Wien 1934, S. 206.). Сведение действительности к моим переживаниям (Карнап) ничем не отличается от юмовского: наши восприятия суть наши единственные объекты. Если позитивист XIX века Д. С. Милль объявлял материю «постоянной возможностью ощущений», то неопозитивист Айер считает, что «существование материальной вещи определяется как действительный и возможный случай чувственных содержаний, создающих его как логическое построение»(СНОСКА: Цит. по книге М. Корнфорта «В защиту философии», стр. 38.). Поэтому, по словам Айера, «говорить о материальных вещах – это для каждого из нас способ говорить о чувственных содержаниях... Каждый из нас «строит» материальные вещи на основе чувственных содержаний»(СНОСКА: Там же.). Понятия всех наук «сводятся к непосредственным содержаниям «данного» в сознании» (СНОСКА: R. Carnap, L'ancienne et la nouvelle logique, Paris 1933, p. 31.),– говорит Карнап. «Теория «конституции» показывает,– продолжает он,– что... любое предложение науки может быть переведено в предложение о данном («методический позитивизм»)»(СНОСКА: Ibid., p. 32.).

          При таком взгляде все предметы природы и общества в качестве «чувственных содержаний», т. е. комплексов ощущений, оказываются для идеалиста не вне сознания, а в сознании. Язык с его словами и предложениями при этом рассматривается как «система знаков», «ярлыков», которыми обозначаются различные «чувственные содержания», различные комплексы ощущений. Кроме этих комплексов ощущений и произвольно избираемых для их обозначения знаков, субъективный идеалист ничего признавать не желает.

          «... Множество заблуждений возникает из-за того,– говорит М. Шлик,– что отношение между понятием и подпадающими под него предметами рассматривается не как простое обозначение, а иначе и прежде всего как внутренняя связь (vor allem inniger)»(СНОСКА: М. Schlick, 1925, S. 24.). Шлик решительно ополчается против признания нашей способности к абстрактному мышлению. «Точно так же,– говорит он,– как невозможно образование реальных вещей и представлений из одних лишь понятий,– не могут и понятия возникнуть из вещей и представлений посредством удаления определенных свойств» (СНОСКА: Ibidem.).

          Софизм, к которому здесь прибегает Шлик, несложен: так как из отражения (понятия) нельзя получить отражаемое (вещь), то отражаемое не может вызвать отражение (вещь-де нельзя считать причиной понятия). Разумеется, что из фотографии луны нельзя получить самой луны. Но только софист может отсюда вывести, будто нельзя, направив на луну фотоаппарат, получить ее фотографию. Утверждая, что понятие не может возникнуть благодаря вещам, Шлик тут же подставляет вместо вещей представления, заявляя, что понятие не может возникнуть и из представлений. Это необходимо Шлику, чтобы стереть различие между вещами вне нас и их отражением в нашем сознании, чтобы До такой степени раздуть одну из ступеней познания – живое созерцание, что реально существующими у него оказываются только продукты этой ступени – восприятия и представления, а объективный источник этих образов, вещи реального мира, и вторая ступень познания – абстрактное мышление – объявляются вовсе не существующими.

          «...Понятия,-говорит Шлик,-не суть нечто действительное. Они не являются ни образами в сознании мыслящего, ни чем-то действительным в реальных объектах, которые ими обозначаются (каково было воззрение «реализма» в средние века). Строго говоря, вообще не существует понятий...» (СНОСКА: Ibid., S. 21.). «Понятие, следовательно, играет роль знака...» (СНОСКА: Ibid., S. 19. Allgemeine Erkenntnislehre, 2 Auflage, Berlin)

          Таков взгляд, к которому приходит этот субъективный идеалист. Все, что сверх «моих переживаний» и знаков,– для него бессмыслица, пустые иллюзии и т. д.

          О предшественниках неопозитивизма – ползучих эмпириках, позитивистах XIX века – Энгельс писал, что это направление, «... чванясь тем, что оно пользуется только опытом, относится к мышлению с глубочайшим презрением и, действительно, дальше всего ушло по части оскудения мысли» (СНОСКА: Ф. Энгельс, Диалектика природы, Госполитиздат, 1955, стр. 28.).

          Энгельс показывал, как это презрение к абстрактному мышлению приводило позитивистов к духовидению и духовыстукиванию. Уже у Милля мы находим отрицание качественного отличия психики человека от психики животных, ибо, действительно, если устранить специфику человеческого абстрактного мышления, то это отличие сведется к нулю (СНОСКА: Умозаключающая деятельность, по Миллю, присуща и животным, совершающим умозаключения так же, как и люди. «Таким же образом (как и дети. – В. Б.) умозаключают и животные» (Дж. Cm. Милль, Система логики, М. «1914, стр. 168).

          Неопозитивисты, логические эмпирики и т. п. довели до самых нелепых и реакционных выводов те идеалистические положения, которые им оставил в наследство позитивизм XIX века.

          Эти современные буржуазные течения сводят весь мир к «моим переживаниям» (Карнап), а эти «переживания» – к ощущениям и знакам, причем тщательно разрабатываемая ими «наука» о знаках – «семиотика» – объединяет под категорией «знак» звонки, при помощи которых созывают собак к корму, и слова, которыми пользуются люди в повседневной жизни и в науке, поскольку и у собак, и у людей, по мнению семиотиков, за знаком кроется лишь некоторое сочетание ощущений и ничего более.

          Идеалисты требуют «проверки» каждого слова и предложения. Под этой проверкой они понимают «отыскание референта», т. е. отыскание единичного восприятия, обозначаемого данным словом или предложением. Поскольку же слова выражают понятия, т. е. общее, присущее бесконечному множеству явлений, а это общее вне единичного непосредственно воспринять нельзя, семантические идеалисты объявляют эти слова бессмысленными, «лишенными референта», «пустыми ярлыками» и т. д. Приводя примеры предложений «Каро – собака, Каро – животное, Каро – вещь», Карнап заявляет: «Последнее предложение коренным образом отличается от предшествующих, оно... пусто, лишено какого бы то ни было содержания (gehaltleer), аналитично» (СНОСКА: R. Carnap, Logische Syntax der Sprache, S. 220.).

          Пустота и бессмысленность этого предложения, по Карнапу, вызвана тем, что в нем употреблено слово «вещь». Слова: вещь, предмет, свойство, качество, отношение, состояние, положение, процесс, событие, действие, пространство, время, тело и т. д.– это, по Карнапу, «общие» слова, «лишенные референта», а потому бессмысленные, пустые, сеющие иллюзии. «Необходимость применения этих слов, однако, покоится лишь на неудовлетворительности словесных языков, на их нецелесообразном синтаксическом строении. Любой язык без ущерба для его выразительности и краткости выражения может быть так преобразован, чтобы обойтись без общих слов» (СНОСКА: Ibidem.).

          Карнап здесь совершенно произвольно объявил одни слова «общими», а другие «необщими», уверяя, будто между ними имеется «коренное» различие: «общие» слова-де не сводимы к «данному», т. е. к восприятию, и потому бессмысленны, а «необщие» сводимы к восприятию и потому осмысленны. Но нелепость такого разделения бросается в глаза: ведь «собаку вообще», «животное вообще» тоже никто не видел и не может себе представить, хотя каждый имеет понятие о собаке и о животном. Ясно, что и слова собака, животное также являются общими(СНОСКА: В 1928 г. Карнап сам признавал (см. «Der logische Aufbau der Welt», S. 36), что общими являются все слова, кроме собственных имен, что приводило его к выводу о бессмысленности всех этих слов. Тогда «настоящим», правильным способом употребления языка Карнап считал использование в качестве подлежащих предложений только собственных имен. Пользование «общими» словами, которые нельзя соотнести с единичным восприятием или представлением, Карнап оценивал как. неправильное пользование языком. Эти «недозволенные знаки,– писал Карнап,– хотя они сами по себе ничего не обозначают, употребляются так, будто они обозначают предмет...» Поэтому, заявлял Карнап, «мы будем говорить о недозволенном знаке, что он обозначает не «предмет», а «мнимый предмет». (При этом, согласно нашему строгому воззрению, даже так называемые «общие предметы», например «собака» или «собаки»,– уже мнимые предметы)». Смысл этой концепции, объявляющей пустыми и бессмысленными все понятия науки, хорошо виден из заявления, которым Карнап заключает все эти рассуждения: «'Предметы» науки почти все являются мнимыми, предметами» (Ibid., S. 37), как и все вообще слова, ибо ни одно слово нельзя свести к отдельному восприятию или отдельному представлению.

          Упорно отрицая абстрактное мышление, отрицая существование понятий, логический позитивизм ведет к признанию бессмысленности всех слов, чего не могут завуалировать никакие софизмы, вроде произвольного выделения особой категории «общих» слов. В действительности слова: вещь, время, число и т. п. отличаются от слов животное, растение лишь степенью общности выраженных ими понятий. Но как бы мала ни была степень абстракции, степень обобщения («мальчик», «автомобиль»), понятие все же остается понятием, своеобразным отражением действительности существенно отличным от восприятия и представлений, на основе которых понятие возникает, но с которыми его нельзя механически отождествлять.

          Когда Чейз обрушивается на отдельные понятия, объявляя их фикциями на том основании, что он видел лишь Адама i, Адама а и т. д., но не человека вообще, то он объявляет фикциями все наши понятия, ибо и «хлеба вообще» никто не пробовал и в «доме вообще» никто еще не жил. На том основании, что всякое понятие приближенно, неполно отражает явления (хотя оно его отражает неизмеримо глубже, чем отдельное восприятие), семантик объявляет его фикцией.

          «По той причине, что понятие обладает основной природой понятия,– писал Энгельс К. Шмидту,– что оно, . следовательно, не совпадает прямо и непосредственно с действительностью, от которой его сначала надо абстрагировать, по этой причине оно всегда все же больше, чем фикция; разве что Вы объявите все результаты мышления фикциями, потому что действительность соответствует им лишь весьма косвенным окольным путем, да и то лишь в асимптотическом приближении» (СНОСКА: К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные письма. Госполитиздат, 1953, стр. 482.).

          По справедливому замечанию М. Корнфорта, семантический идеализм, объявляющий иллюзиями общие понятия, отрицающий познаваемость мира, представляет собой философию, направленную против мышления.

          Ложность этой идеалистической «теории», объявляющей общие понятия «пустыми иллюзиями», фикцией, сразу же обнаруживается при рассмотрении ее аргументации. Эта аргументация сводится к тому, что, раз ни одно из наших понятий не дает исчерпывающего отражения каждого данного единичного явления и в то же время выходит далеко за пределы данного единичного явления, значит, оно вообще фикция. Здесь нет и намека на научное понимание диалектики действительности и диалектики человеческого познания.

          Все явления в природе и в обществе связаны между собой бесконечным количеством связей. В каждом из этих явлений проявляются эти связи и закономерности, и поэтому каждое из явлений неисчерпаемо сложно. Наши понятия отражают собой общие существенные стороны и связи предметов. Понятие абстрактно, поскольку оно схватывает лишь общее, поскольку оно отнюдь не исчерпывающим образом, неполно отражает каждое отдельное конкретное явление. Но это общее «...только и есть ступень к познанию конкретного, ибо мы никогда не познаем конкретного полностью. Бесконечная сумма общих понятий, законов etc. дает конкретное в его полноте» (СНОСКА: В И Ленин, Философские тетради, стр. 261. 236).

          Абстрактность понятия вовсе не означает отхода от действительности. Наоборот, она означает более глубокое проникновение в действительность.

          Заявлять, подобно семантикам, что абстрактное понятие бессмысленно, иллюзорно потому, что оно не совпадает непосредственно и целиком с каждым отдельным единичным явлением,– значит пытаться чувственно воспринимать абстракцию, в которой отражена лишь одна сторона явлений, не понимать, что одна из сторон явления без всех других его сторон в жизни никогда не встречается.

          Возвращаясь к рассмотрению неопозитивистского тезиса, согласно которому слова не выражают понятий, а непосредственно соотнесены с «референтом», т. е. с восприятием или представлением, следует обратить внимание на то истолкование акта речевого общения между людьми, к которому этот тезис с необходимостью приводит.

          Считая, что «любой предмет, который сам не является одним из моих переживаний, есть мнимый предмет», что все «предметы познания конституируются, создаются в мышлении» (Карнап), неопозитивисты тем самым помещают весь мир, все предметы в «мое сознание». Таким образом, с их точки зрения разговор между людьми – это такой процесс, в ходе которого сами «вещи», о которых люди разговаривают, будто бы находятся в сознании этих людей.

          Субъективные идеалисты утверждают далее, что беседующие вовсе не должны прибегать к понятиям и связывать слова с определенными понятиями. «Вещи» (т. е. комплексы ощущений) находятся в сознании людей, и они вольны называть эти «вещи» любыми словами. Понятия идеалисты объявляют совершенно излишними абстракциями, сеющими иллюзии.

          Можно ли сохранить позиции материализма, если признать слово только некоторым звучанием, непосредственно соотносимым с предметом, минуя отражение этой вещи в человеческом мозгу? Как только мы отдаем себе отчет в том, что вещи существуют вне нас, становится ясно, что когда двое разговаривают, например, о Волге, то ни говорящий, ни слушающий не имеет в своей голове самой Волги (которая существует вне их голов и, возможно, за тысячу километров от беседующих). В действительности тот, кто произносит слово «Волга», имеет в этот момент в своей голове отражение этой реки, этот человек связывает со словом «Волга» определенное значение, понятие об одной из великих рек нашей родины. У слушающего это слово вызывает в сознании отражение этого же явления. Благодаря этому и достигается взаимное понимание между этими собеседниками.

          Если в голове говорящего в момент произнесения данных слов нет отражения определенных вещей, нет определенных представлений и понятий, если эти слова для говорящего не связаны ни с каким значением и, следовательно, для него бессмысленны; если они – как учат неопозитивисты – лишь пустой звук, этикетка, то такие слова не могут служить общению между людьми. Означать название вещи в этом случае слово не может, ибо данной вещи нет ни перед глазами говорящего, ни в его сознании. Иначе пришлось бы признать, что вещи находятся не вне нас, а в нас, в нашем сознании.

          То же справедливо и для слушающего. Если тот, кто произносит данные слова, связывает с ними определенные значения, т. е. если в его мозгу имеется отражение определенных вещей, а у того, кто его слышит, не возникает в мозгу таких же отражений вещей природы общение не может состояться. Общение при помощи языка имеет место лишь там, где люди, вступающие в это общение, связывают со словами определенный смысл, для них в общем одинаковый. Этот смысл слов не может быть ничем иным, как отражением в сознании говорящих и слушающих вещей, явлений, находящихся вне сознания.

          А. И. Смирницкий справедливо указывает, что хотя «звучание слова... необходимо для осуществления общения, но оно недостаточно для того, чтобы применение слова действительно осуществилось. Необходимо, чтобы через посредство звучания то, что имелось в сознании одного человека, вошло в сознание другого человека, чтобы мысль одного стала известной другому. Для этого необходимо, чтобы звучание сопровождалось значением, причем оно должно сопровождаться значением и в сознании говорящего, и в сознании слушающего...»

          Связывать слова непосредственно с вещами, а не с отражениями вещей в мозгу человека, утверждать, будто слова могут непосредственно называть вещи (минуя их отражение в голове человека),-значит допускать «смешение значения слова и обозначаемого предмета или явления – смешение, к которому... имеется некоторое стихийное тяготение». Так как звучание становится словом и служит общению лишь при условии, что оно сопровождается значением и в сознании слушающего и в сознании говорящего, то отождествление значения слова с предметом равносильно признанию того, что этот предмет находится в сознании беседующих.

          Никакое звучание, лишенное значения, нельзя признать словом. Вопреки утверждению неопозитивистов не существует бессмысленных слов, слов, лишенных какого бы то ни было значения. Вопрос, таким образом, сводится к выяснению того, что собой представляет значение слова. На этот вопрос могут быть даны два взаимоисключающих друг друга ответа: либо значение слова есть нечто независящее от объективной действительности, свободное творение нашего сознания; либо значение слова есть отражение действительности в голове человека. Только солипсист может согласиться с первым из этих ответов, грубо противоречащим всем данным науки и практики. Связь между звучанием слова и обозначаемым предметом или явлением, конечно, имеется, но она не прямая и непосредственная, иее –нет помимо отображения предмета или явления в сознании. Следовательно, слово нельзя рассматривать как «чистый знак», хотя бы и материальный, как чистое звучание, как нечто внешнее значению, как нечто внешнее тому отражению действительности в мозгу человека, с которым это слово органически связано. Значение слова – это то отражение объективной реальности, которое закреплено в слове, органически связано с ним, неотделимо от него.

          Научное понимание языка как средства общения требует признания, что звукосочетание становится словом лишь в том случае, если оно связано с определенным отражением в голове человека явлений действительности. Значение слова «это – известное отражение в сознании того предмета или явления, о котором идет речь, его более или менее верная или неверная копия, некоторый слепок с него. Будет ли это представление или понятие – пока не существенно» (СНОСКА: «Вопросы языкознания» ? 2, 1955 г., стр. 85.).

          Каким же должно быть отражение вещей объективного мира, чтобы мог происходить на этой основе успешный и плодотворный обмен результатами познавательной деятельности, без которого невозможны совместные действия людей, невозможно общественное производство?

          На известной ступени познания, а именно: на ступени живого созерцания, предметы объективного мира отражаются в голове человека в реальном, конкретном, индивидуальном своеобразии и богатстве присущих им особенностей. Но даже в представлении (которое ближе всего к понятию) существенное, необходимое, общее не отделено от несущественного, случайного, индивидуального.

          «Представление ближе к реальности, чем мышление? – ставил вопрос В. И. Ленин и отвечал: – И да и нет. Представление не может схватить движения в ц е-лом, например, не схватывает движения с быстротой 300.000 км. в 1 секунду, а мышление схватывает и должно схватить. Мышление, взятое из представления, тоже отражает реальность...» (СНОСКА: Там же. стр. 80.), но глубже, полнее, шире, ибо оно вскрывает общее. Вот почему слова (которые Не обязательно возникают с возникновением представлений, их нет, например, у высших животных) всегда находятся в тесной, необходимой, неразрывной связи с понятиями, суждениями, умозаключениями, вообще с абстрактным мышлением, которое мы встречаем только у человека(СНОСКА: Под абстрактным, человеческим мышлением имеется в виду образование суждений, умозаключений, понятий. Что касается образования представлений, то, как это видно из приведенного выше высказывания В. И. Ленина, его нельзя отнести к абстрактному мышлению, с которым неразрывно связан язык. Поэтому нельзя согласиться с проф. К. С. Бакрадзе, когда он пишет: «В повседневной жизни люди пользуются большей частью не понятиями, а представлениями. Люди говорят друг с другом, сообщают друг другу мысли, рассказывают о событиях и т. д , вовсе не мысля понятиями». (/С. Бакрадзе, Логика, Тбилиси 1951, стр. 104). Во первых, если люди мыслят, то как это возможно без понятий? То, что сам проф. Бакрадзе говорит о мышлении и о представлениях, показывает, что мыслить представлениями нельзя. Во-вторых, даже дети, пользуясь словами «дом», «стол», «мама», выражают ими понятия, ибо относят их к самым различным столам, домам, мамам («кошкина мама» и т. п.).

          В своей статье «О значении слова» Л. С. Ковтун убедительно возражает против взгляда, связывающего слово не с абстрактной мыслью, не с понятием, а с представлением. При этом он резонно указывает на то, «что слово может вызвать и вызывает у говорящего представление о предмете, однако для существования представлений слова вовсе не необходимы» (СНОСКА: «Вопросы языкознания» ? 5, 1955 г., стр 68).

          В. И. Ленин неоднократно подчеркивал, что «всякое слово (речь) уже обобщает...», что «в языке есть только общее» (СНОСКА: В. И. Ленин, Философские тетради, стр. 256, 258.).

          В. И. Ленин показал, широко пользуясь примерами местоимений, что, какое бы слово мы ни взяли, оно обязательно относится к множеству явлений, оно говорит о том общем, что есть во множестве явлений (что вовсе не мешает использовать слова для выражения единичного понятия об отдельном явлении). Слово, следовательно, выражает понятие об этих явлениях, ибо именно понятие отражает своей всеобщностью объективно существующую связь вещей, явлений действительности, объективно существующую общность этих вещей, явлений.

          Слова В. И. Ленина «в языке есть только общее» означают, что все в языке так или иначе участвует в выражении, фиксировании, закреплении мысли. При этом следует иметь в виду, что мысль представляет собой единство общего и отдельного, что она отражает обе эти стороны действительности. В. И. Ленин специально отмечает ошибочность гегелевского замечания о том, будто «нельзя выразить в языке то, что думают», ибо язык якобы не позволяет называть отдельное. «Почему нельзя назвать отдельного? – ставит вопрос В. И. Ленин и отвечает:– Один из предметов данного рода (столов), именно отличается от остальных тем-то» (СНОСКА: В. И. Ленин, Философские тетради, стр. 258.). Здесь В. И. Ленин показывает, что, пользуясь словами, выражающими общее, мы отлично можем выражать и общие, и единичные понятия, называть и общее, и oтдельное в действительности.

          Слова, выражая понятия, относятся и к тому, что имеется во множестве явлений, и к тому, что присуще единичному явлению. Мы всегда имеем возможность показать, в каком именно смысле употреблено в данном конкретном случае слово.

          – Например, слово «стол», фиксирующее и выражающее общее понятие, употребляется не только для обозначения «стола вообще». Словом «стол» я пользуюсь, когда говорю сыну «стол завален твоими книгами», т. е. когда речь идет о конкретном единичном столе. Было бы большой ошибкой из того, что всякое слово выражает общее, сделать вывод, что, пользуясь языком, мы можем говорить лишь о «человеке вообще», о «доме вообще», о «городе вообще» и т. д., что язык не дает нам возможности сообщить что-либо друг другу о единичном определенном человеке (например, о своем отце), о единичном доме (например, о доме, где родился Л. Н. Толстой), о том или ином единичном городе и т. д. Фиксируя и выражая понятия (каждое из которых отражает все вещи и явления известного рода), слово относится к каждому явлению, отраженному в этом понятии.

          Контекст, в котором употребляется слово, обстановка, к которой оно приурочивается, позволяют нам с полной ясностью показать нашему собеседнику (или читателю), имеем ли мы в данном случае в виду «стол вообще» или какой-либо конкретный стол. В ряде случаев приходится употребить большую группу слов (каждое из которых несет в себе общее) для того, чтобы обозначить индивидуальное явление (например, «второй от окна стол в последнем ряду столов в аудитории ? 15 такого-то института в таком-то городе»).

          Поскольку понятие отвлечено от множества предметов известного рода и отражает существенные черты, общие всем этим предметам, оно, естественно, отражает любой предмет данного рода (или, как говорят иногда, понятие «приложимо к любому из предметов данного рода»), ибо любой из этих предметов обладает общими чертами, отразившимися в понятии.

          Приложимость слов к отдельным вещам, отраженным в понятии, является следствием того, что язык, в том числе его словарный состав, служит обмену мыслями, в том числе понятиями, между людьми.

          Следовательно, быть только названием, ярлыком, не участвуя в закреплении понятий и суждений, слово не может. Такие звукосочетания не являются словами. Они не могут служить общению и взаимному пониманию и потому не являются языковыми явлениями.

          В качестве иллюстрации своего утверждения о том, что слова представляют собой ярлыки, Карнап приводит «словесный ряд» – «Piroten karulieren elatisch», уверяя, что эта абракадабра представляет собой предложение, «коль скоро нам известно, что «Piroten» – имя существительное (множественного числа), «karulieren'-глагол (3 лица, множественного числа, изъявительного наклонения), a «elatisch'-наречие...» (СНОСКА: R. Carnap, Logische Syntax der Sprache, S. 2. 242). Чтобы убедиться в несостоятельности этой «иллюстрации», достаточно сравнить ее с футуристским «Дыр бул шыл убещур скум», где сразу видно, что перед нами не только полное отсутствие мысли, но и полное отсутствие слов и предложений. Чем отличается от этого вымысла вымысел Карнапа? Тем, что в нем использованы присущие словам немецкого языка окончания «en», «ieren», «atisch».

          Объявив, что перед нами знаки, ярлыки, лишенные каких бы то ни было значений, нам тайком подсовывают словесные окончания, имеющие вполне определенные значения в живом языке живого народа. Ведь с окончанием «en» связано знание того, что речь идет о нескольких или многих объектах, с окончанием «ieren» – знание о действии, совершаемом в настоящее время несколькими или многими лицами, в числе которых нет ни говорящего, ни тех, к кому он обращается, а с окончанием «atisch» – знание о том, что действие осуществляется неким образом. Хотя эти значения реализуются в языке лишь тогда, когда данные окончания присоединяются к реальным словесным основам, но они тесно связаны именно с звучаниями этих окончаний и представляют собой отражения объективно существующих предметных отношений. Считать эти окончания лишенными значения нельзя, ибо в этом случае речь была бы понятна и без них, чего, как известно, не бывает.

          Поэтому заявление Карнапа о том, что «вовсе не требуется знать значения слов» (СНОСКА: R. Carnap, Logische Syntax der Sprache, S. 2-3.), не соответствует действительности. Его «словосочетание» не только не содержит понятий, оно не содержит и слов и поэтому стоит вне мысли и вне языка. И если здесь создается видимость предложения, то лишь потому, что в этот пустой ряд звучаний привнесены кусочки живого языка, вырванные из его живой ткани. Эти кусочки имеют значения, с их помощью в действительных словах выражаются понятия, мы это знаем, чем и злоупотребляет идеалист-семантик.

          «Слово – не механический звук. Оно – живой низший организм речи»,– писал В. Г. Короленко, подчеркивая важность того, чтобы слово «само было живое, понятное, родное, чтобы оно было неотделимо от понятия. Только тогда понятия ассоциируются в сложный организм речи...» (СНОСКА: В. Г. Короленко, История моего современника, книги первая и вторая, Гослитиздат. М 1948, стр 526).

          Все слова обладают значением, своими значениями слова обязательно участвуют в закреплении понятий, являющихся обобщенным и отвлеченным отражением действительности.

          Что же собою представляет значение какого-нибудь конкретного слова в определенном языке, известное всем владеющим этим языком? Что представляет собой значение слова, на основе которого люди пользуются этим словом в речевом общении, обмениваясь мыслями и достигая взаимного понимания?

          Для решения этого вопроса необходимо учесть по крайней мере четыре обстоятельства:

          1) Люди, принадлежащие к различным социальным слоям общества, –к различным профессиям, к различным возрастным группам, имеющие различный жизненный опыт и познания, имеют об одних и тех же явлениях действительности понятия различной степени точности, широты и глубины. Горожанин, например, имеет поверхностное, неглубокое понятие о пшенице, относительно которой агроном имеет несравненно более точное и богатое понятие. Понятие инженера-строителя о звезде несравненно беднее соответствующего понятия у профессора астрономии. Не все признаки, мыслимые в понятии (т. е. не все его содержание), и не все предметы, отражением которых это понятие является (т. е. не весь объем этого понятия), в равной степени хорошо известны всем людям, владеющим определенным языком. И тем не менее все эти люди, пользуясь в разговоре различными словами, вполне понимают друг друга, ибо придают этим словам одинаковое значение.

          Происходит это потому, что в качестве значения того или иного слова в данном языке используется не все полностью содержание соответствующего понятия, а лишь некоторая его часть, известная всем членам общества (СНОСКА: Речь идет о значении слова в языке, а не в каждом отдельном акте речевого общения, где слово может иметь много значений. Даже языковеду, специально исследующему значения слов, не нужно (да и невозможно) знать все эти значения. Тем более не нужно их знать каждому человеку, владеющему данным языком. Но любому, кто хочет овладеть языком, необходимо знать значение слова в языке (обычно указываемое в толковом словаре).

          Здесь речь идет о содержании понятия, которое является общепринятым в науке на данном этапе ее развития, а не обо всех понятиях, которые имеются у отдельных специалистов и неспециалистов со всеми их бесчисленными оттенками, которых ни один человек не в состоянии учесть. «Общепринятость» здесь всегда, разумеется, более или менее относительная (она находит свое выражение обычно в энциклопедиях и других справочных изданиях). Например, содержание понятия «звезда» «самосветящееся небесное тело, по своей природе сходное с Солнцем и, вследствие огромной отдаленности, видимое как светящаяся точка»(СНОСКА: «Большая Советская Энциклопедия», т. 16, 1952, стр. 540.) множеству людей, владеющих русским языком, не полностью известно, хотя каждому из них известно значение слова «звезда» (видимая на небосводе в безоблачную ночь светящаяся точка) (СНОСКА: Даль почти дословно в этих выражениях разъясняет значение этого слова, прибавив лишь упоминание о «самосветности», знакомое значение слова в данном случае оказывается уже содержания соответствующего понятия, поскольку в это значение входит лишь часть содержания понятия, другими словами: значением этого слова в русском языке является понятие, известное всем, кто владеет этим языком; содержание и объем этого понятия отличаются от содержания и объема научного понятия, выражаемого научным термином «звезда» (СНОСКА: Например, в объем научного понятия «звезда» входит и Солнце, в объем научного понятия «насекомое» не входят пауки. Этого может не знать человек, владеющий русским языком и знающий общепринятое значение слов «звезда» и «насекомое».)

          2) Понятие всегда выступает в качестве значения какого-нибудь слова или группы слов. С другой стороны, в значении слова всегда так или иначе содержится понятие. Однако понятие, содержащееся в общепринятом в языке значении слова, отличается от научного понятия, закрепленного в этом слове. Но в значении слова содержится не только понятие. Поэтому нам представляется, что Л. С. Ковтун не прав, когда он говорит: «Значение слова – это реализация понятия средствами определенной языковой системы... Мы не имеем никаких оснований сомневаться в адекватности значения слова понятию»(СНОСКА: «Вопросы языкознания» ? 5, 1955 г., стр. 77. (Курсив мой.– В. Б.). Такое отождествление значения слова и понятия неправомерно.

          Было бы ошибкой понимать связь языка с абстрактным мышлением в том смысле, будто язык вовсе не связан с формами отражения, возникающими на ступени живого созерцания, а также с эмоциями, с актами воли и т. д. Это значило бы отрывать абстрактное мышление от той основы, на которой оно возникает. Связь понятий с восприятиями и представлениями, с активной работой воображения никогда не может исчезнуть, она необходима не только для возникновения, но и для самого существования понятий. Понятия возникают и существуют в головах живых людей с их разнообразнейшими эмоциями, настроениями, желаниями, стремлениями, с которыми понятия всегда тесно связаны.

          Поэтому, если в словах находят свое закрепление мысли, понятия и суждения, то вместе с ними и в связи с ними в словах находят свое закрепление восприятия и отнюдь не всем пользующимся русским языком (В. Даль, Толковый словарь, М. 1955, т. 1, стр. 673).

          Кроме того, в словах закреплены чувства, настроения, желания, устремления человека, его эмоциональная реакция на действительность, в том числе эмоциональная окрашенность его отношения к тому, что он говорит, к его сообщению. Этой цели служит и огромное разнообразие форм слова (сын, сынок, сыночек, сынишка), и его фразеологическое окружение, и различие его роли в составе предложения (синтаксическая функция), и разнообразие его связей с другими близкими и далекими по смыслу словами, и ситуация, к которой оно приурочивается,– все это служит выражением не только тончайших оттенков понятий, но и тончайших оттенков чувств, настроений и т. д.

          Кроме того, интонация (восклицание, недоумение, возмущение, решительность, нежность и т. д.) является настолько важным обрамлением для выражения понятий (в том числе и понятий о наших чувствах, желаниях и т. п.), что обычно мы подвергаем сомнению истинность того, что сообщает нам человек о своих чувствах и желаниях, если интонация, с которой произнесены его слова, не соответствует их содержанию. То же самое следует сказать о порядке, в котором произносятся слова и предложения, о связности или бессвязности речи, о ее стройности или отрывочности.

          Наконец, в слове имеется эстетическая сторона: слово может быть изящным или тяжеловесным, ясным или невнятным, сухим или страстным – вообще красивым или некрасивым.

          В мыслях человека находят свое отражение решительно все явления, с которыми человек имеет дело: и внешний мир (явления природы и общества), и сфера сознания (чувства и настроения, желания и стремления человека). «...Все, что побуждает человека к деятельности, должно проходить через его голову: даже за еду и питье человек принимается под влиянием отразившихся в его голове ощущений голода и жажды, а перестает есть и пить потому, что в его голове отражается ощущение сытости» (СНОСКА: К.– Маркс и Ф. Энгельс, Избранные произведения в двух томах, т, II, Госполитиздат, 1955, стр. 357.).

          Никто из нас не в состоянии высказать никакого предложения относительно своих чувств и желаний, прежде чем он узнает, что испытывает эти чувства или желания, т. е. прежде, чем эти чувства или желания отразились в его мозгу в виде мыслей. Мы не можем высказать предложение относительно наличия у нас таких чувств или желаний, которые еще не прошли сквозь их осмысление.

          Высказывая подобные предложения, мы выражаем суждения, мысли о наших желаниях или чувствах. Эти суждения могут быть истинными (если мы действительно испытываем те чувства, желания, о которых сообщаем как испытываемых нами) или ложными (если мы этих чувств, желаний в действительности не испытываем).

          Язык чрезвычайно богат средствами выражения желаний, настроений, чувств. Передавая понятия о наших чувствах и настроениях, слова вместе с тем передают самые тонкие нюансы, оттенки этих чувств. Точно так же у тех, кто слышит эти наши высказывания, непосредственно под действием нашей речи возникает не само наше желание или чувство, а лишь мысль о том, что его собеседник испытывает данное желание или чувство. Именно это и означает, что слушающий понимает мои слова, между мною и этим человеком происходит общение, обмен мыслями о моих желаниях и чувствах.

          Разумеется, мои слова могут вызвать у собеседника не только мысли о моих чувствах или желаниях. Они могут вызвать у него и собственные определенные желания и чувства. Но это может произойти лишь при условии, что мои слова «дошли» до собеседника, т. е. что под действием этих слов у него возникла мысль, которую я ему сообщал.

          Кроме того, чувства и желания, возникающие под действием моих слов у собеседника, вовсе не должны непременно совпадать с моими чувствами и желаниями, о которых я ему сообщил. Его чувства могут оказаться даже прямо противоположными тем моим чувствам и желаниям, о которых я ему сказал. Мое заявление, вовсе ничего не говорящее о моих чувствах и желаниях, может вызвать у собеседника исключительно сильные чувства, желания или настроения, а сообщение о самых горячих моих чувствах и желаниях может вовсе не возбудить никаких чувств, желаний у собеседника.

          Все указанные обстоятельства объясняются тем, что эмоциональная реакция собеседника на мои слова всегда опосредована пониманием того, что я сказал, иначе говоря – всегда связана с передачей моих мыслей собеседнику. Это положение энергично защищает чешский языковед Фр. Травничек (Брно), точку зрения которого мы разделяем. Он пишет: «Слова... общепонятны потому, что они выражают одну из форм мышления, а именно – понятия» (СНОСКА: «Вопросы языкознания» ? 1, 1956 г., стр. 74.). «...Слова, о которых мы говорим, что они выражают чувства, на самом деле выражают понятия, результаты познавательной деятельности нашего мышления, с которым связаны психические процессы, называемые чувствами... Дедушка выражает то же самое понятие, что и слово дед. Но, кроме того, подобные слова выражают и определенное чувство...» (СНОСКА: Там же, стр. 75.)

          «Эмоциональная атмосфера», которая окружает логическое значение слова, имеет место лишь при условии, что это значение имеет место. Самостоятельно, изолированно, независимо от этого значения эта атмосфера не существует. Но из сказанного явствует, что в значение слова вместе с понятием входят все многочисленные оттенки эмоциональной, стилистической, эстетической окраски слова.

          Все эти элементы значения слова, не играющие в большинстве случаев существенной роли при использовании слова в отвлеченном логическом рассуждении, приобретают важную роль в обычном речевом общении и в особенности в художественном творчестве. Учитывая это, приходится признать, что в этом аспекте значение слова оказывается шире закрепленного в нем понятия, поскольку последнее образует основной, необходимый элемент значения слова, но не исчерпывает собой всего этого значения.

          Этим следует, по-видимому, объяснить одну из тех трудностей, с которыми встречаются переводчики. В то время как сравнительно нетрудно найти в другом языке слово, регистрирующее понятие, закрепленное в слове языка, с которого делается перевод, значительно труднее найти такое слово (или словосочетание), стилистическая и эмоциональная окраска которого в данном фразеологическом окружении, в данной ситуации была бы в другом языке той же, что и в языке, с которого делается перевод. Это объясняется тем, что указанные оттенки значения слова, его смысловые связи с другими словами, способы его сочетания с другими словами определяются семантической системой данного языка, характеризующей собой одно из качественных отличий данного языка от всех других.

          3) Внимательное рассмотрение того, как практически используется в обмене мыслями между членами общества то или иное слово, показывает, что слово выступает в различных условиях, в различных конкретных актах речевого общения в огромном многообразии значений. Даже рассматривая какое-нибудь слово лишь на определенном этапе развития языка, трудно полностью обозреть все многочисленные значения, в которых оно употребляется. При этом различие этих значений одного и того же слова в различных условиях его употребления затрагивает не только эмоциональную и стилистическую «атмосферу», окружающую логическое, понятийное ядро значения слова, но и сами понятия, этим словом выражаемые. Иначе говоря, одно и то же слово в различных актах речевого общения обычно выражает не одно и то же, а более или менее различные понятия и оттенки понятий, что имеет место даже в научной терминологии, где смысловые границы слова относительно наиболее определенны (укажем, например, на термин «сознание» в философии).

          Разумеется, не все значения, в которых более или менее часто употребляется слово в отдельных актах речевого общения, являются значениями этого слова в языке. Из всех фактически встречающихся применений данного слова в язык входят лишь те его значения, которые получили общественную санкцию и, таким образом, стали неотъемлемой частью общенародного языка. Однако и этих общественно осознанных и прочно вошедших в язык значений у одного и того же слова (мы здесь не говорим об омонимах) бывает несколько. При этом все значения данного слова закономерно связаны между собой не только на основе связи содержания лежащих в основе этих значений понятий, но и на основе присущей лишь данному языку семантической системы.

          В. В. Виноградов приводит такой пример. Основными значениями русского слова «хребет» являются: «спина, позвоночник» и «цепь гор, тянущихся в каком-нибудь направлении». Во французском языке этим двум значениям соответствует не одно, а различные слова. К этому можно прибавить, что каждому из этих французских слов также принадлежит несколько значений, которым в русском языке соответствует не одно, а несколько различных слов. В частности, значения французского слова dos выражаются в русском языке словами: спина, нижняя сторона листа, корешок книги, подъем ноги, тыльная сторона кисти и т. д.

          Таким образом, слово представляет собой единицу языка, характеризуемую не только единством фонетического и грамматического состава, но и единством всех его значений. И в фонетическом, и в грамматическом, и в семантическом отношениях слово закономерно соотнесено с системой данного языка.

          В семантическом отношении слово представляет собой систему значений, закономерно связанных между собой и со всеми другими единицами языка. Поскольку ядро каждого из значений слова составляет понятие, то каждое слово оказывается связанным не с одним, а с рядом понятий. Тут могут быть и понятия о предметах, процессах и отношениях в природе и в обществе, и понятия об отношениях между словами и предложениями (грамматические понятия), и понятия о духовной жизни человека, о его чувствах и мыслях, в том числе и понятия об отношениях между мыслями – о логических отношениях.

          При этом то обстоятельство, что в данном слове объединены именно данные понятия, определяется не только связью содержания и объема этих понятий, но и системой смысловых связей, присущей данному языку, качеством и закономерностями семантической системы данного языка. Здесь обнаруживается широта значения отдельно взятого слова по отношению к отдельно взятому понятию в том смысле, что в слове получает свое закрепление не одно, а ряд понятий.

          4) Органическая смысловая связь слова с другими словами и смысловыми единицами языка обнаруживается далее в «несвободных значениях» слова, т. е. в тех его значениях, которые реализуются лишь в определенных условиях фразеологического окружения, синтаксической роли слова или в определенной ситуации. Это касается не только служебных и модальных слов, но решительно всех слов. Во всех случаях, когда слово имеет определенное значение лишь в определенном сочетании с другими словами, оно выражает понятие (ядро этого значения) лишь в «содружестве» с этими другими словами. Кроме того, есть понятия, для выражения которых всегда необходима группа слов, например «Тридцатая годовщина опубликования апрельских тезисов В. И. Ленина». В этом аспекте любое входящее в эту группу слово оказывается уже понятия, оно выражает понятие только совместно с другими словами. Без любого слова (из числа слов, выражающих такое понятие) это понятие не может быть выражено, но нельзя ни про одно из этих слов сказать в данном случае, что оно «заключает в себе это понятие», а следует сказать, что оно «участвует в выражении этого понятия».

          Смысловое содержание слов, принадлежащих к различным разделам словарного составаПопытаемся рассмотреть этот вопрос на материале русского языка, где в словарном составе различают десять частей речи: имя существительное, имя прилагательное, имя числительное, местоимение, глагол, наречие, предлог, союз, междометие и частицы. «Части речи, что-либо называющие, распадаются прежде всего на два больших класса: части речи знаменательные и части речи служебные. Первые отражают действительность в ее предметах, действиях, качествах или свойствах, напр.: родина, столица, дом, жить, работать, советский, революционный, наш, пять, семеро, первый, спокойно, наверняка, наизусть, вполне. Вторые отражают отношения между явлениями действительности, например: сижуна стуле, дом у реки, отец и мать» (СНОСКА: «Грамматика русского языка», т. 1, стр. 20. 251).

          Таким образом, к классу знаменательных слов русского языка относятся: имя существительное, имя прилагательное, имя числительное, местоимение, глагол и наречие. К классу же слов служебных относятся предлоги, союзы и частицы. Эти два класса охватывают почти весь словарный состав русского языка (кроме междометий). В отношении этих классов подчеркивается, что в них слова связаны с отражением в голове человека предметов объективной действительности, их свойств, состояний, действий и объективно существующих отношений между этими предметами. Наша задача, таким образом, сводится к установлению: 1) являются ли эти отражения (с которыми связаны знаменательные и служебные слова) абстрактными мыслями (или же они представляют собой формы живого созерцания – восприятия и представления); 2) если эти отражения являются отвлеченными мыслями, то что представляют собой эти мысли: понятия, суждения (включая сюда вопросы и побуждения), умозаключения, или же это мысли, не являющиеся ни тем, ни другим, ни третьим, а чем-то четвертым. В последнем случае нужно выяснить, что же представляет собой это «четвертое».

          Относительно первого из этих вопросов нам представляется возможным ограничиться следующими соображениями. Выше уже подчеркивалось, что понятия возникают лишь на основе восприятии и представлений, на основе работы воображения, что эта тесная связь понятий с формами живого созерцания имеет место всегда, когда мы оперируем понятиями; что именно поэтому логическое ядро значений слов обрастает всегда более или менее тесно связанными с ним чувственными образами. Но вместе с тем слово служит общению, взаимному пониманию людьми друг друга лишь потому, что оно имеет в языке значения, известные всем, владеющим этим языком; что эти общие всем людям данного народа значения всех слов представляют всегда обобщенные, а поэтому и отвлеченные отражения весьма различных во всех отношениях и лишь в немногом сходных предметов, свойств и связей объективной действительности; что такой степени обобщения и отвлечения восприятия и представления без абстрактного мышления (как это имеет место у высших животных) не могут дать; что, следовательно, как подчеркивал В. И. Ленин, «чувства показывают реальность; мысль и слово – общее» (СНОСКА: В. И. Ленин, Философские тетради, стр. 256. 252).

          Нам кажется, все сказанное по этому поводу выше позволяет утверждать, что отражения действительности, выступающие в качестве значений слов, представляют собой отвлеченные мысли, продукты второй ступени познания, тесно связанные с формами отражения, полученными путем живого созерцания, но не сводящиеся к ним.

          Что касается вопроса о том, какие именно формы мысли – понятия, суждения, умозаключения или иные формы – имеют здесь место, то нам представляется, что нет никаких оснований выдвинуть какую-то четвертую форму мысли, кроме этих трех, и дальнейшее конкретное рассмотрение различных разрядов слов должно подтвердить этот взгляд.

          Рассмотрим знаменательные слова. С логической точки зрения объединение имен существительных, прилагательных, числительных, местоимений, глаголов и наречий в один класс может быть связано с той общей чертой всех этих частей речи, что каждое из слов, принадлежащих к этому классу, способно самостоятельно выражать субъект или предикат суждения.

          В этом нетрудно убедиться. «Дождь идет» – имя существительное выражает субъект, а глагол-предикат суждения.

          «Суд людей говорит человеку: – Ты – виновен!» (Горький). Здесь субъект и предикат выражены местоимением и прилагательным.

          «'Мой месяц, мои звезды»,-думала наша Козявочка...» (Мамин-Сибиряк)-субъект (S) и предикат (Р) выражены именем существительным и местоимением.

          «Я – первый» – здесь S и Р выражены местоимением и прилагательным.

          «Ну давай вместе воров ловить, коли так. Я – справа, ты – слева» (Салтыков-Щедрин) – S и Р выражены местоимением и наречием.

          «Кинулись газетину Невинномыских покупать, ан там – чисто!» (Короленко) – S и Р выражены наречиями.

          Поскольку ответ на вопрос может быть неполным, т. е. содержать лишь словесное выражение предиката соответствующего суждения (субъект которого в данном случае подразумевается), то знаменательные слова могут в таких случаях выступать как самостоятельные высказывания («Кто он? – Коммунист?». «Где книги? – Там». «Кто это? – Я». «Сколько их? – Восемь» и т. д.).

          Эта общность логической роли слов, принадлежащих к данному классу, возможно, также играла известную роль при их объединении в разряд знаменательных, поскольку еще со времен Аристотеля к понятиям относили лишь те мысли, которые выступают в роли субъекта или предиката суждения. Этим же, возможно, объясняется тот факт, что наличие понятий в значениях знаменательных слов не вызывает сомнений у большинства лингвистов.

          Впрочем, существует мнение, что и среди знаменательных слов имеются такие, которые не связаны с понятиями. При этом имеются в виду не только местоимения, но даже имена существительные, а именно: собственные имена.

          Рассмотрим ближе этот вопрос.

          В логике давно установлен тот факт, что наряду с общими понятиями (дом, река) существуют понятия индивидуальные (Ломоносов, Москва). Различение индивидуальных и общих понятий тесно связано с логическим учением о суждении, различающим суждения единичные, частные и общие. Субъектом единичного суждения обычно является понятие индивидуальное. Отрицание существования индивидуальных понятий привело бы к ряду нелепостей. Например, в этом случае оказалось бы, что в суждении «Ломоносов – гениальный ученый» имеется лишь предикат, а место субъекта пустует; вместо понятия (субъекта) на этом месте окажется метка, знак, этикетка, ярлык и т. п.

          Тем не менее существует мнение, что индивидуальных понятий вообще нет, что «Москва» или «Ломоносов» – это слова – ярлыки, этикетки, навешиваемые непосредственно на вещи и никак не связанные с понятием.

          В качестве довода в пользу взгляда «собственное имя– это этикетка» выдвигается такое соображение: одно и то же собственное имя может быть и именем человека, и названием реки, и кличкой собаки, и обозначать сорт конфет и название ресторана. Вне контекста, говорят, невозможно даже приблизительно определить, к какому кругу предметов относится данное собственное имя. Напротив, нарицательное имя, говорят сторонники этого взгляда, имеет вне контекста вполне определенное значение. Если это даже омоним, то можно точно определить все его значения. Мы не можем по своему произволу расширить сферу его значений, она обусловлена законами развития языка.

          Прежде всего следует подчеркнуть, что если бы даже указанное различие между собственными и нарицательными именами носило тот абсолютный характер, который ему приписывается в приведенном только что рассуждении, то и в этом случае из данного различия никоим образом не следует, что собственное имя не выражает понятия. Ведь если даже безоговорочно согласиться с этим рассуждением, то окажется, что, имея вполне определенный смысл в контексте, собственное имя теряет эту определенность значения вне контекста. Следовательно, в контексте и «Петр», и