Настройка шрифта В избранное Написать письмо

Филология

Глава вторая. Знаковая природа языка (Общее языкознание)

          Понятие языкового знакаК разработке проблем знаковости языкаЗнаковый характер человеческого языка составляет одну из его универсальных черт и основных особенностей; не случайно к понятию знака издавна обращались представители разных научных направлений в целях более глубокого проникновения в сущность языка. Из понятия знака имплицитно исходили в своих научных спорах о сущности вещей и их наименований древние эллины, номиналисты и реалисты – последователи двух диаметрально противоположных философских направлений средних веков, классики сравнительного и типологического языкознания. На понятии знака со времен Бодуэна де Куртенэ и Ф. де Соссюра покоятся все сколько-нибудь значимые теории языка в современной лингвистической науке.

          Что в языке принято считать знаковым? Под знаковым аспектом естественного языка понимают обычно соотнесенность языковых элементов (морфем, слов, словосочетаний, предложений и др.), а следовательно и языка в целом, в той или иной форме и степени опосредствованности с внеязыковым рядом явлений, предметов и ситуаций в объективной действительности.

          К знаковой функции языковых единиц относят, далее, их свойство обобщенно выражать результаты познавательной деятельности человека, закреплять и хранить итоги его общественно-исторического опыта.

          Под знаковый аспект языка подводят, наконец, способность языковых элементов, в силу закрепившихся за ними значений, нести определенную информацию, выполнять различные коммуникативные и экспрессивные задания в процессе общения. Следовательно, термин «знаковый», как и синонимичный с ним термин «семиотический», – многозначны,<96> в него вкладывается разное содержание и, применительно к естественному языку, он может быть отнесен к четырем разным функциям языковых элементов: функция обозначения (репрезентативная), обобщающая (гносеологическая), коммуникативная и прагматическая. Непосредственная связь языка с мышлением, с механизмом и логикой познания, уникальное свойство человеческого языка служить универсальной системой обозначения всего многообразия объективного мира – все это сделало знаковый аспект языка предметом изучения разных наук (философии, семиотики, логики, психологии, языкознания и др.), в силу общности объекта не всегда четко между собой разграниченных [1; 10; 27; 38; 44; 58].

          Областью крайнего неразграничения двух наук – лингвистики и философии – является анализ логики языка, особенностей логического синтаксиса и семантики, проводимого с позиций логического позитивизма [41]. Единственным предметом научного анализа этого философского направления является язык, а целью исследования – установление выводных знаний и логических связей внутриязыковых выражений (предложений) путем верификации последних на предмет истинности или ложности, осмысленности или бессмысленности. Для логического анализа неопозитивисты [69; 70; 71; 72] берут не естественный язык как таковой, с его формальной и содержательной сторонами, в его психологическом и социальном аспектах, а искусственно созданный на основе естественного языка сугубо конвенциональный символический аппарат наук (язык логики, математической логики, математики и пр.), так называемый «предметный язык».

          Сформулированные при логическом анализе языка семиотические понятия, будучи применены в различных исследовательских целях в лингвистике, несколько продвинули изучение знакового аспекта языка, вызвав к жизни новые лингвистические направления, начиная с создания «алгебраической» теории языка Л. Ельмслева [20], где язык сведен к формально-логическому построению, и кончая порождающей грамматикой Н. Хомского [74], теоретические обоснования которой в известном плане восходят к тому же источнику.

          В дальнейшем неразграничение логической и лингвистической семантик, лексических и грамматических значений языковых элементов, подмена категорий языка категориями логики, гипертрофированный интерес к универсальным логическим основам языка и пренебрежительное отношение к специфике значений языковых знаков разных типов в конкретных языках стали препятствовать адекватному, непредвзятому исследованию значимой стороны языка, его знакового аспекта.

          Второй областью знаний, с которой лингвистика не установила четких границ в основных понятиях и соответствующих терминах, является семиотика [2; 26; 56], наука о знаках вообще.<97>

          Хотя имплицитное понятие знака встречается в контексте философских работ довольно рано, упорядочение теоретических основ и методов семиотики как науки о знаках падает на первую половину XX в. [52; 85; 87; 89]. Обсуждение проблем языковых знаков началось в истории науки не с собственно лингвистической, а с общесемиотической точки зрения, поэтому основные понятия теории знаков разрабатывались на основе формализованных языков разных наук и прежде всего метаязыка и предметного языка логики [69; 71], математической логики и ряда других неинтерпретированных систем [75; 91]. В исследовании проблем знаковой природы языка образовался замкнутый круг: с одной стороны, определения таких основных семиотических категорий, как знак, форма знака, значение и т. п., – складывались на базе описания чисто конвенциональных, искусственных знаковых систем (метаязыки наук, коды, системы сигналов и дорожных знаков и т. п.) без учета специфики знаков естественных языков, с другой стороны, человеческий язык всегда служил основной, если не единственной сферой приложения общей семиотики, поставляя ей свой материал. В силу этого в теории знаков, разработанной на основах логического позитивизма, лингвистика объявляется частью семиотики как эмпирическая, описательная ее область, состоящая из прагматики, описательной семантики и описательного синтаксиса [62; 86].

          Ввиду того, что изучение знакового аспекта языка шло в основном путем сравнения его с чисто механическими системами или с формально-логическими построениями, исследование знаков естественных языков ограничивалось установлением шкалы признаков, свойственных знакам этих систем: полная произвольность и механический характер связи означающего с означаемым, одно-однозначное соответствие формы знака и его содержания, непродуктивность знака, отсутствие смысловых отношений между знаками и т. п. В семиотике, стремящейся абстрагироваться от специфики разных видов знаков, определение понятия знака непомерно широко: знаком считается любое явление, обозначающее, репрезентирующее другое.

          Естественно, что при такой дефиниции знака человеческий язык во всем его объеме – как инвентарь словарных и звуковых единиц, так и модели их сочетаемости, даже буквенная репрезентация звуков, могут быть одинаково легко отнесены к категории знаков. Но такой подход мало что дает для выявления семиотической природы естественного языка, знаки которого, будучи непосредственно связаны с психической деятельностью человека, с его мышлением [5; 45; 80], создают большую самобытность и неповторимое своеобразие этой сложной, многофункциональной системы. Даже в тех случаях, когда отнесенность к категории знака происходит на основе более конкретных дифференциальных признаков (односторонняя, двусторонняя природа зна<98>ка, функция, по которой знак квалифицируется и т. п.), разнообразие подходов поразительно велико [18, 243-249; 24, 12– 20; 45, 38-68; 56, 163-308; 95]. Однако понятия «знаковая си-тема», «знак» применительно к естественному языку имеют определенный смысл лишь в том случае, когда они определяются чисто лингвистически и когда за презумпцией о знаковом характере языка в целом или отдельного его уровня стоит целостная теория языка, построенная на результатах изучения этих его свойств и сформулированная вследствие четких импликаций понятия языкового знака. Там, где эти термины употребляются без приданной им системы лингвистических определений, они остаются пустыми ярлыками. Именно этот факт часто создает в лингвистике ситуацию взаимонепонимания: чем менее обоснованно и определенно употребляют одни термины «знак», «знаковый», «знаковая система» без изучения их специфики, тем более категорично отклоняют другие самое идею знаковой репрезентации – основное свойство естественного языка,– также не обращаясь к исследованию этого свойства языка. Поэтому не аксиоматические посылки о знаковой природе языка, а пристальное изучение структурных и функциональных особенностей знаков естественных языков, определение основных семиотических понятий (сущность знаковой репрезентации человеческого языка, типы языковых знаков, специфика таких знаковых категорий, как значение, значимость, смысл и др.) могут и должны составить предмет лингвистической семиотики [53; 57] (подробнее об этом см. раздел «Язык в сопоставлении со знаковыми системами иных типов»). С проблемой знаковости естественного языка связаны самые кардинальные вопросы его сущности: 1) основной гносеологический вопрос, определяющий методологию лингвистического исследования, о соотношении языка, объективной действительности и мышления; 2) характер структурной организации языка как семиотической системы особого рода; 3) специфика языковых знаков, их типы и закономерности функционирования; 4) природа и виды языкового значения.

          Изучение знаковых функций языковых единиц, в основном слов, шло в истории науки в четырех планах: философско-гносеологическом [2; 12; 45; 73; 92; 99; 103], логическом [68; 69; 70; 71; 78], психологическом [14; 68] и лингвистическом [36; 52; 66; 76].

          Наиболее ранним по времени и значительным по последствиям явилось обсуждение вопроса о соотношении языка, объективной действительности и мышления, проводимое в контексте гносеологических штудий.

          В номиналистской философии этот вопрос решается следующим образом: язык интерпретируется как единственная форма мышления [99], а языковые знаки понимаются как концепту<99>альные символы [73], конструирующие объективную действительность. Другой разновидностью номиналистского решения основного гносеологического вопроса явилась феноменологическая теория Э. Гуссерля [78], которая, будучи основана на признании «идеальных предметов», сводит значение языковых знаков к интенциональным актам. Согласно теории Э. Гуссерля, познание человеком реальной действительности предопределено по объему и способу членения человеческим сознанием (трансцендентально) и в силу ограниченной способности последнего происходит исключительно при помощи языка, путем вербализации объективного мира.

          Способность обобщенного, абстрактного мышления и принцип опосредствованной репрезентации реального мира, свойственные человеческому мышлению, приписываются в этом философском направлении самим знакам. Язык как бы набрасывает определенную «сетку понятий», которая, расчленяя объективную действительность, создает языковую картину мира (Weitbild der Sprache). Эта теория и, особенно, «философия символических форм» Э. Кассирера [73] оказали огромное влияние на мировоззрение и методологические основы целого лингвистического направления – неогумбольдтианства [79; 96; 101; 102] в различных его разновидностях [7; 16; 17; 61].

          В современной лингвистике на понимание языка как системы знаков, особенно на глоссематическую теорию языка1, оказало большое влияние другое философское течение – логический позитивизм [69; 70; 71; 72; 92], в котором вопрос о соотношении языка, мышления и объективной действительности интерпретируется очень своеобразно. Из трех членов соотношения, рассматриваемого при решении этого гносеологического вопроса, позитивисты исключили основной, определяющий сущность знаковой репрезентации человеческого языка,– мышление, сведя триаду к бинарному противопоставлению: «язык – реальная действительность», которые относятся друг к другу как обозначающее и обозначаемое. Таким образом, процесс познания мира сведен к процессу его обозначения. В противоположность номиналистскому определению знака как «символической формы», конструирующей реальный мир, в философии логического позитивизма знак однопланов, он не имеет значения и сведен к форме выражения2.<100>

          В качестве классической семиотической системы, определяемой по коммуникативной функции, для логических позитивистов служит так называемый предметный язык (object language), представляющий собой набор в основном утвердительных предложений, поддающихся формально-логическому анализу. Кроме интерпретации некоего текста (набора предложений), анализа правил комбинации знаков и приблизительного перевода этих высказываний на другой язык, предметному языку невозможно приписать никаких значений, никакого собственного содержания. Поэтому он в высшей степени формализован и как чисто формально-логическое исчисление (calculus) не имеет содержания, однопланов. Предметному языку противопоставляется метаязык, система понятий (код), которая устанавливает условия истинности при интерпретации предметного языка. На более позднем этапе становления позитивистской теории стали приниматься во внимание отношения знаков к тому, что они обозначают (designata); однако вся область многоступенчатых (инклюзивных) семантических отношений, свойственных знакам естественного языка, подменяется однозначным соответствием знака обозначаемому.

          Снимается вопрос о соотношении языка, мышления, объективного мира и в тех научных направлениях, где прагматическая функция языка принимается в качестве основной его функции. Язык интерпретируется как целенаправленное поведение человека, а сущность знаковой репрезентации сводится к «семиотическому процессу», конституентами которого являются: 1) интерпретатор – человек, находящийся в знаковой ситуации; 2) интерпретанта – предрасположение интерпретатора к реакции на знак; 3) денотат – все, что вызывает свершение данной реакции на знак; 4) сигнификат – дополнительные условия ограничения, позволяющие денотату вызывать соответствующую реакцию на знак. Прагматическое определение значения языкового знака через понятие деятельности, поведения, приравнивает знак к подготовительному стимулу целенаправленной реакции, а его значение сводится к «предрасположенности», к «склонности» интерпретатора, человека, находящегося в знаковой ситуации, к реакции на знак. Если подойти к определению сущности значения знака с гносеологической точки зрения, то можно констатировать следующее. Значение знака не является идеальной сущностью, оно не представляет собой обобщенного содержания, которое бы являлось отражением предметов, их признаков и связей в материальной действительности; значение по теории Ч. Морриса [85; 86] и не сам физический акт, хотя знак понимается исключительно как «физическая сущность» (phisical event), не эмпирическая данность на уровне предметного ряда явлений, и даже не ответная реакция на знак. Знаковое значение есть лишь «предрасположение» (expectency), определенное психическое состояние интерпретатора, некое ощущение – категория,<101> находящаяся ни на уровне абстрактного мышления, ни на уровне объективно существующей материальной действительности. Два других фактора семиозиса – денотат и сигнификат – представляют по своей сущности определенные восприятия, которые не могут быть отнесены ни к предметному ряду, ни к обобщенным категориям уровня абстрактного мышления. Следовательно, все факторы, конституирующие значение знака и знаковую ситуацию в прагматической теории, поставлены в зависимость от субъекта и данных уровня чувственного познания и его эмпирического опыта [46]. Поэтому не случайно, что лингвистическая интерпретация значения языкового знака дается в таких терминах психологии, как «стимул», «реакция», «предрасположенность», «целенаправленное поведение» [6] и т. п., а основной гносеологический вопрос о соотношении языка, мышления и объективного мира переносится из области познания в чисто прагматический план общей семиотики.

          При диалектико-материалистическом решении вопроса о связи языка, мышления и объективной действительности материальное противополагается идеальному как первичное вторичному. «... Понятие материи не означает гносеологически ничего иного, кроме, как: объективная реальность, существующая независимо от человеческого сознания и отображаемая им» [33, 248]; «... дух есть вторичное, функция мозга, отражение внешнего мира» [33, 78]. Следовательно, в противоположность конвенциональному пониманию знака логицистами, ни сам процесс познания материального мира, ни его результаты – обобщенно-исторический опыт, абстрактные категории и понятия – не создаются совершенно произвольно, а детерминированы объективными свойствами предметов, их отношениями и связями в материальном мире. Сознание не конструирует объективной действительности, оно, отражая ее посредством языка, закрепляет определенные результаты познавательной деятельности в знаковом значении языковых элементов.

          Что касается второго соотношения – «мышление – язык», то при всей тесной их связи и взаимодействии, это – два разных по своей сущности феномена, имеющие каждый свое содержание, форму, структуру, элементы и законы их функционирования. Их тесная взаимообусловленная связь проявляется в том, что язык как система знаков выступает средством формирования и развития мыслей, формой репрезентации результатов опредмечивания реальной действительности; «... абстракция должна быть овеществлена, символизирована, реализована посредством (какого-либо) знака» [4, 61].

          Основная функция языкового знака с точки зрения связи языка и мышления состоит в том, чтобы удовлетворять основным отражательным и мыслительным процессам, свойственным человеку,– обобщать (интегрировать) и конкретизировать (диффе<102>ренцировать), опосредствованно и абстрагированно представлять мыслительное содержание, которое исторически закрепляется за данным знаком. Познавательная функция языкового знака является основной, отличающей его от знаков прочих семиотических систем.

          В соотношении «знак – реальная действительность» первые служат обозначением второй и в то же самое время являются носителями «обобщенного ее отражения», органически прочно соединяясь с соответствующим понятием или отдельными его признаками, лежащими в основе семантических ценностей языковых единиц. Неразрывная связь означаемого (смыслового содержания) и означающего (знаковой формы) является непременным условием единства языкового знака, поэтому участие языковых знаков (особенно слов) в формировании мыслей, идей, понятий в процессе познания настолько непосредственно, что связь между двумя сторонами словесного знака определяется с точки зрения психологии следующим образом: «... мысль не выражается в слове, она совершается в нем» [14, 268].

          С точки зрения диалектико-материалистического решения гносеологического вопроса в формировании знакового значения находят определенное отражение все три взаимосвязанные между собой элементы семиозиса: познающий субъект, познаваемый объект и языковый знак, способствующий процессу познания.

          Специфическая, т. е. опосредствованная человеческим сознанием, связь означающего с означаемым, формы знака с его содержанием, может быть выражена по отношению к слову следующим образом: слово реализует понятие о предмете, им обозначенном [2, 58].

          Основные подходы в решении гносеологического вопроса о сущности языковых знаков разнятся в зависимости от того, какая соотносительная пара факторов семиотического треугольника (схема которого приводится ниже) берется за основную, часто за единственную.<103>

          Так, для номиналистов, объективных идеалистов, решающим является отношение «знак – объект» (I), при этом первичным является знак, а объективный мир (предметный ряд) «конструируется при помощи знаков». Познающий или воспринимающий субъект исключается из знаковой ситуации.

          Для логицистов, представителей логического позитивизма, определяющим служит отношение «субъект – знак» (II). Объективный мир исключается из анализа знаковой репрезентации. Отношение между субъектом и знаками, его умение оперировать знаками, комбинировать их по определенным логическим законам составляет всю сущность знакового процесса.

          Для бихевиористов, сторонников биологического прагматизма, наисущественнейшей является ось «субъект – объект» (III), определяющая поведение субъекта в «предметном», эмпирическом опыте. Поэтому все факторы, конституирующие семиозис, есть не что иное, как отношение предрасположенности ожидания субъекта для целенаправленного поведения.

          При диалектико-материалистическом решении вопроса о соотношении языка, мышления и объективной действительности принимаются во внимание все три линии отношений, и семиозис определяется как специфическое отношение через знак познающего субъекта к объективной действительности [2; 45; 56]: «субъект – объективный мир», «субъект – знак», «знак – объект». Значение знака определяется как обобщенное отражение признаков предметов, явлений объективного мира, исторически закрепленное за данным знаком и ставшее его внутренней стороной.

          Лингвистическая . разработка сущности знаковой репрезентации естественного языка была начата Ф. де Соссюром, который первый в истории науки наиболее полно и последовательно изложил целостную теорию языка как системы знаков. Абсолютизируя социальный характер языка, Соссюр рассматривал последний не как орудие объективации материального мира, а, скорее, как социальную (всеобщую) форму расчленения и разграничения «хаотичного по своей природе мышления» [52, 112]. Судя по тому, что связь языка с мышлением Соссюр видел в «совокуплении мысли со звучащей материей», а не в отражении объективного мира и его опосредствованной репрезентации человеком при помощи языковых форм и категорий, можно предположить, что он считал язык формой расчленения объективного мира, единым и облигаторным для всех говорящих на данном языке способом организации мышления как социального продукта языковой общности. Своеобразие постановки и решения им гносеологического вопроса о сущности знаковой репрезентации заключается в том, что триада язык – мышление – объективный мир заменена бинарным противопоставлением, где соотносительными членами являются не мышление – язык, а мышление – звуки. Расчленение каждой из сфер происходит<104> в языке, который «служит таким посредником между мышлением и звуком, что их объединение неизбежно приводит к обоюдном разграничению единиц» [52, 112]. Такое понимание Соссюром сущности и роли языка предопределило принципы и положения разработанной им знаковой теории:

          1. Имманентный характер языка как системы, исключающий при ее изучении обращение к экстралингвистическим факторам (предметный ряд, познающий или воспринимающий субъект, сферы функционирования языка, коммуникативные цели и т. п.).

          2. Определение знака как двусторонней психической сущности, интерпретируемой не как субстанция, а как форма (принцип) организации языковой структуры.

          3. Абсолютизация принципа произвольности и условности языкового знака при отсутствии четкого определения его означаемого (signifiй)3.

          4. Изучение языка как системы исключительно путем установления материальной и концептуальной ценностей языковых знаков, определяемых по их негативной или «отрицательной значимости».

          Таким образом, лингвистика обязана Ф. де Соссюру формулированием основных понятий о природе языкового знака и тезисов о двустороннем характере знака, психической природе обеих его сторон – означающего и означаемого, произвольном характере их связи, дифференциальном характере обеих сторон знака, системной обусловленности знака, линейном характере означающего, непрерывности знака во времени, изменчивости знака и т. п.

          Исходя из особенностей языковых знаков и законов их функционирования Ф. де Соссюр определил сущность языка как знаковой системы sui generis и специфику ее структурной организации. Язык, по определению Соссюра, психическое, социальное установление, представляющее собой систему значимостей и равноценностей, различий и тождеств. Язык – устойчив, не подвержен революционным сменам и, как установленный традицией, характеризуется постепенной взаимосменяемостью элементов, которым свойственна структурная организация по двум осям отношений – синтагматической (сочетаемость) и ассоциативной (парадигматическая противопоставленность). Язык, по Соссюру, свободен в выборе средств, однако наличие исторической преемственности и системной обусловленности служит ограничением этой свободы и произвольности языкового знака.

          В русле этого же функционального понимания сущности языкового знака, определяемого как отношение формы содержа<105>ния и формы выражения, находится глоссематическая теория, согласно которой язык считается знаковым только по своим целям, по внешней функции – в его отношении к внелингвистическим факторам; что же касается его внутренней, структурной организации, то это система односторонних, незнаковых элементов языка – фигур содержания и фигур выражения [20, 305].

          Членимость означающего и означаемого знака на компоненты, противопоставление знаков и незнаков (фигур) занимает в разработке проблемы знаковой природы языка значительное место [37]. Кроме того большого круга вопросов, который связан с именем Ф. де Соссюра, в развитии теории знаковой сущности естественного языка в наше время обсуждаются следующие проблемы: отличие языковых знаков от «естественных знаков» [45; 66; 80], типология знаков, типы значений, создание основ лингвистической семиотики и многое другое. Лингвистическая разработка проблемы знаковой природы языка, начатая Ф. де Соссюром, представлена в наши дни большим разнообразием точек зрения [12; 14; 20; 37; 56; 64; 65; 66; 68; 76; 88; 90; 95], которые в той или иной степени будут затронуты по ходу обсуждения отдельных проблем.

          Знак и сущность знаковой репрезентацииЗнаковая репрезентация представляет собой специфическую, присущую только человеку как homo sapiens форму объективации реального мира, могучее средство его отражательной и коммуникативной деятельности. «Всякий идеологический продукт является не только частью действительности – природной и социальной – как физическое тело, орудие производства или продукт потребления, но, кроме того, в отличие от перечисленных явлений отражает и преломляет другую, вне его находящуюся, действительность. Все идеологическое4 обладает значением: оно представляет, изображает, замещает нечто вне его находящееся, т. е. является знаком. Где нет знака – там нет идеологии» [12, 15].

          Понимание сущности знаковой репрезентации как «идеализации материального мира» находится в зависимости от того, 1) как решается вопрос о соотношении языка, мышления и объективного мира, 2) какая из четырех функций языка (функция обозначения, гносеологическая, коммуникативная, прагматическая) берется в качестве основной при определении языка вообще, знака – в<106> особенности; 3) приравнивается ли языковый знак к знакам чисто конвенциональных семиотических систем, или он интерпретируется как специфически сложное явление, в корне отличающее сущность и системную организацию естественного языка как знаковой системы особого рода.

          Основной онтологической чертой любого знака является функция представления, замещения им другого предмета. «Знак характеризуется прежде всего тем, что он является знаком чего-то» [20, 302]. Наряду с предметной действительностью – вещами, явлениями, их отношениями, существует мир знаков – идеальная действительность, которая представляет собой отражение, своеобразное (часто с искажениями, преломлениями) обозначение первой.

          Внутри самой области знаков, иногда называемой «поэтическим пространством» [8] (см. раздел «Язык в сопоставлении со знаковыми системами иных типов»), существуют глубокие различия. Как пишет В. Н. Волошинов, «сюда входят и художественный образ, и религиозный символ, и научная формула, и правовая форма и т. п.» [12, 17]. Знаковая репрезентация может быть различной как по самой своей сущности, так и по форме.

          Некий единичный материальный предмет может быть сигналом или симптомом, вызывать определенную физико-химическую реакцию, чисто физиологическое или умственное действие, как при световых, звуковых и прочих сигналах; нечто может быть символом, знамением другого явления, предмета, вызывая по ассоциации определенное ощущение, представление, образ или понятие, как, например, в случае со знаменами, орденами, гербами и т. п.

          Знаки естественных языков и построенных на их основе прочих семиотических систем, например, так называемые условные знаки языков наук (химии, математики, логики и т. п.), будучи представителями, заместителями понятий, идей, воздействуют значением, которое закрепилось за ними в данной системе. «Знак есть материальный, чувственно воспринимаемый предмет (явление, действие), выступающий в процессе познания и общения в качестве представителя (заместителя) другого предмета (предметов) и используемый для получения, хранения, преобразования и передачи информации о нем» [45, 9]. Сущность знаковой репрезентации состоит в «замещении и обобщении вещей» [3, 53].

          К знакам в широком смысле слова могут быть отнесены признаки, сигналы, симптомы, условные знаки и собственно знаки (языковые знаки) [8; 45; 54; 56, 177-180; 63, 29-38]. Характерным для знаков-признаков (примет, показателей, индексов, симптомов) является то, что они служат познавательным целям, указывая на свойства предметов, причины процессов и т. п.

          Основная функция этих знаков – познавательно-прагматическая. Для знаков-признаков характерны три основных момента:<107> доступность, наблюдаемость самого знака, отсутствие непосредственной наблюдаемости того, на что он указывает, важность того, показателем чего признак является [45, 103]. Например, нас интересует не столько сам факт наличия какого-нибудь симптома болезни, сколько то, симптомом какой болезни он является; нас волнует не сам факт падения ртутного столба в термометре, а указание на то, что температура снизилась.

          Знаки-признаки называются иногда «естественными знаками», так как их связь с теми предметами, явлениями, на которые они указывают, часто естественная, объективная.

          Знаками другого типа являются сигналы, выполняющие коммуникативно-прагматическую функцию. Существенным и отличительным для этих сигналов является то, что материальные явления способны выполнять «функцию сигнализации в пределах организованных» систем5 (азбука Морзе, дорожные сигналы и т. п.). Сигналы, помимо того, что они несут информацию, сообщают о чем-то, всегда вызывают реакцию, посредством которой может осуществляться управление соответствующей сигнальной системой (ср. физиологические и кибернетические сигнальные системы).

          Значением сигналов является несомая ими информация. Означаемое и означающее находится в одно-однозначном соответствии друг другу. Поэтому если знаки-признаки можно назвать субстанциональными знаками, то знаки-сигналы будут операциональными, так как ответная реакция на знак-сигнал, как правило, выступает в виде действия, операции или поведения. Сигналы в буль шей степени, чем знаки-признаки, обладают возможностью опосредования реальных ситуаций, конкретных действий.

          Совершенно особое место занимают сигналы условно-рефлекторной деятельности у животных (первая сигнальная система) и словесные знаки – вторая сигнальная система у человека, развившаяся в результате общения людей как средство отвлеченного, обобщенного отражения объективной действительности.

          Не входя в обсуждение этого вопроса, следует отметить, что эти два различных типа сигнальных систем настолько кардинально отличаются друг от друга, что представляется едва ли правомерным называть языковые знаки – слова – сигналами сигналов [56, 209-215; 45, 128-149]. Хотя сигналы животных, а иногда и сигналы строго «организованных» систем, так называемых инстинктивных языков (schemata) 163], тоже представляют собой опосредствованный способ регулирования и приспособления (а иногда и предварения) поведения животных, языковые знаки – в отличие от них – неразрывно связаны с человеческим мышлением. Обра<108>зуя уникальную знаковую систему, способствующую отвлеченному, обобщающему отражению объективного мира, они служат формированию понятийного мышления.

          «Языковые знаки – это условные раздражители, создаваемые обществом, обладающие системным характером, намеренно и сознательно употребляемые каждым членом социального коллектива, выполняющие не только сигнальную, но и сигнификативную функцию, являющуюся средством обобщенного концептуального отражения действительности и служащие целям коммуникации – сознательной передачи людьми информации друг другу» [45, 143].

          По сравнению с сигналами животных, обладающими лишь свойством регулирования поведения, знаки человеческого языка обладают такой совокупностью функций, какой не обладает ни одна семиотическая система (ср. функцию обозначения, функцию обобщения и т. п., отмеченные выше).

          Если языковые знаки, удовлетворяя всем этим функциям, связаны с процессами дифференциации и интеграции, присущими уровню понятийного мышления, с актами понимания и семантической интерпретации знаков в процессе общения, то знаки прочих семиотических коммуникативных систем выполняют в основном функцию идентификации и узнавания обозначаемых ими предметов или явлений.

          Отличительной особенностью знаков естественных языков по сравнению со знаками прочих систем является не столько различие в выполняемых ими функциях, сколько факт взаимообусловленного сосуществования этих функций в пределах знака, что делает знаковую систему языка глобальной по значению, многоярусной по структуре, полифункциональной по целям. Так, функции общения и обобщения находятся во взаимозависимых связях друг с другом: общение между индивидуумами становится возможным лишь в том случае, если в языковых знаках и знаковых структурах выработаны всеобщие значимости, и наоборот – такие надиндивидуальные значения и средства их выражения выкристаллизовываются, откладываются в результате функционирования языка, в процессе его коммуникативного использования. Непосредственно связаны и находятся в определенной иерархической системе и другие функции языка: коммуникативная и прагматическая, репрезентативная и сигнификативная.

          Понимание самого явления знаковой репрезентации, его моделирование, определение знака и его значения зависят от того, как интерпретируется знаковая система языка и какой аспект языка – динамический или статический, деятельностный или структурный – берется за основу. Интерпретация «знаковости» естественного языка зависит и от того, как определяется сам язык – как знание или как реальность, как суммативная система средсв, выражения или как знаковая деятельность, регулирующая внутреннее (психическое) и внешнее поведение человека. Если в основе<109> определения языка как знакового феномена лежат коммуникативная и прагматическая функции, наиболее полно раскрывающиеся в речевой деятельности, то знаковость предстает в виде знакового процесса, знаковых актов (semiosis, acte semique); если язык квалифицируется как «орудие формирования и средство функционирования специфически человеческой формы отражения действительности социально-психической, или сознательной формы отражения» [35, 35], то знаковость выступает в виде особой «знаковой деятельности» [13; 15; 28; 34], опредмеченной в языке. В том случае, когда язык рассматривается как некая данность, сумма средств выражения, обозначения и обобщения предметов и явлений объективного мира, то знаковость находит определение в виде системы субстанциональных знаков. Приведем наиболее типичные определения языка как знаковой системы.

          I. Язык – система значимостей, основанных на противопоставлениях знаков, релевантных для говорящих на данном языке. Знак – двусторонняя психическая данность, отношение двух дифференциально определяемых ее сторон – означающего и означаемого; поэтому отличительные особенности знака сливаются с ним и исчерпывают его. Акцент при определении сущности знаковости естественного языка перенесен исключительно на структурно функциональную организацию языка как знаковой системы. Коммуникативная и прагматическая функции отодвинуты на задний план. Типичным представителем понимания языка как имманентной структуры является Ф. де Соссюр [52].

          II. Язык – формально-логическое построение, строго разделенное на язык как систему и язык как процесс. Знак определяется функционально и представляет собой отношение двух функтивов – формы содержания и формы выражения. Внутренние структурные элементы не имеют одно-однозначного соответствия плана выражения и плана содержания, квалифицируются как незнакомые элементы – фигуры плана содержания и фигуры плана выражения. Знаковыми языковые элементы являются лишь по своим целям, но не по сущности. Знаками являются элементы языка, стоящие в отношении обозначения к предметам, явлениям объективного мира.

          Классическим примером такого понимания языка как знаковой системы является глоссематическая теория языка [20].

          III. Язык рассматривается как система-языковых средств, находящихся в одно-однозначном соответствии с предметным рядом: знак понимается субстанционально, однопланово, сводится к форме знака (sign-expression). Классическим примером такого понимания семиотической системы языка могут служить формальнологические исчисления и метаязыки наук [71].

          IV. В основу определения сущности языка кладется прагматическая (поведенческая) его функция; язык сведен к речевым актам. Знак определяется как односторонняя физическая данность,<110> выступающая в качестве стимула и вызывающая ответную реакцию. Сущность знаковой репрезентации определяется исключительно в терминах знакового процесса, конституентами которого являются: знак, интерпретанта, интерпретатор; значение знака определяется как целенаправленное поведение (goal-seeking behaviour) и сводится к отношению говорящего и слушающего [6; 86].

          Постановка проблемы и выработка методов изучения естественного языка как семиотической системы особого рода характеризуется в наши дни общим стремлением создания лингвистической семиотики, при формировании основных понятий которой учитывались бы все функции, разные стороны языка, как его внутренние, так и внешние связи и отношения. «Определить знаковую систему, – отмечает Г. П. Щедровицкий,– значит задать всю ту совокупность отношений и связей внутри человеческой социальной деятельности, которые превращают ее, с одной стороны, в особую «организованность» внутри деятельности, а с другой стороны – в органическую целостность и особый организм внутри социального целого. Именно на этом пути мы впервые получаем возможность соединить развитые в лингвистике представления о речевой деятельности, речи и языке с семиотическими понятиями знака и знаковой системы» [59, 87]. Рассмотрение языка как сложного структурного и полифункционального социального явления находит свое выражение в создании новых семиотических понятий, относящихся только к естественному языку: понятия номинативных и предикативных знаков, противопоставление знаков и незнаков, фигур, единиц второго и первого членения языка, разграничение субстанциональных и операциональных знаков, виртуальных и актуальных знаков, инвариантного и вариантного в языке.

          Учет в языке не только линейных знаков, но и знаков глобальных выдвигает на повестку исследований проблемы так называемой дискретной лингвистики [53].

          Природа языкового знака и его онтологические свойстваИсходя из общей дефиниции знака как материального предмета, стоящего вместо другого предмета или явления, обычно делают два неправомерных вывода: 1) языковой знак – односторонняя сущность; 2) языковой знак – должен быть обязательно материален.

          Общеизвестно, что означающее языкового знака (форма знака) существует в двух разновидностях: материальной (звуковая или буквенная) и идеальной. Материальное, в частности звуковой состав слов и высказываний, отражаясь, обретает форму идеального образа материальной формы знака. Как все идеальное является<111> генетически вторичным по сравнения) с материальным, так и звуковой или графический состав языковых знаков выступает первичным по отношению к его психическому образу, отображению. Существует точка зрения, согласно которой материальная форма знака необходима в процессе общения, а идеальная, т. е. умственный образ, необходима для внутренней речи и в процессе познания. Подобное разграничение сфер функционирования двух разных форм знака весьма относительно: в процессе общения материальная форма знака релевантна только для слушающего (воспринимающего) и ее акустическая идентификация происходит на основании уже имеющегося у слушающего умственного образа или представления данной материальной формы знака. Для чисто механических простейших семиотических систем, выполняющих функции сигналов, знак прежде всего должен выступать как некая материальная данность, в виде акустического или визуального сигнала. В языковых знаках, особенно словах, его материальная опора (звуковой состав или его чувственный образ) имеет своеобразный статус. С одной стороны, из-за теснейшей и неразрывной связи формы знака и его содержания, из-за автоматизированного характера словесных знаков они обретают такое свойство, которое именуется «прозрачностью для значения». Сущность этого свойства знака сводится к следующему: «... воспринимая словесные знаки в отличие от всех других действительных знаков, мы не воспринимаем их материальной формы как чего-то автономного, а как раз наоборот, форма эта сливается со значением так, что за исключением случаев нарушения нормального акта восприятия мы не обращаем внимания на материальную сторону словесного знака» [56, 203]. С другой стороны, материальная опора слова является часто тем постоянным, неизменным в словесном знаке, что помогает ему оставаться тождественным самому себе в синхронном и диахронном аспектах.

          Следовательно, для языковых знаков противопоставление материальной формы знака и ее чувственного образа как в процессе познания, так и в актах общения представляется нерелевантным, а затянувшийся споротом, материален или идеален знак, почти беспредметен, ибо это лишь разные формы манифестации одной и той же сущности.

          Второй характерной чертой любого знака вообще, а языкового в особенности, является его двусторонняя природа. Так, в системе регулирования уличного движения при помощи светофора (являющейся классическим примером наипростейшей семиотической системы) [21], зеленый свет может быть рассмотрен как форма знака, которой соответствует в пределах этой системы определенное содержание, значимость «проезд, движение разрешено». Следовательно, даже при чисто условном, механическом соотнесении того, что выражается (обозначается), и того, при помощи чего выражается (обозначается), элементы данной семиотической системы выступают как двусторонние сущности, имеющие в ее<112> пределах форму знака и его содержание, представляющее собой системную значимость.

          Зеленый свет вне сигнальной системы не означает «разрешение на перемещение, движение», точно так же, как любая корневая или суффиксальная морфема одного языка не имеет никакой значимости в системе другого. Если элемент не имеет никакой значимости в данной семиотической системе, он не знак данной системы, а простой физический звук. Билатеральный характер языкового знака представляет одну из его существеннейших черт6. Заслуга Ф. де Соссюра заключается не только в том, что он обосновал принцип билатеральности языкового знака, но и в том, что он показал, что знак – продукт осознанной деятельности, закрепленный человеческим сознанием, психикой. Обе стороны знака – означающее (signans, signifiant) и означаемое (signatum, signifiй) фиксируются в языке в виде абстракций, отображений того и другого, хранятся в сознании говорящих в виде значений (языковых понятий) и чувственных образов знаковой формы. Только единство двух сторон знака делает его средством, удовлетворяющим социальным Потребностям данной языковой общности людей.

          Говоря о соотношении в языковом знаке означающего и означаемого, следует иметь в виду три разные по степени и характеру обобщения ступени становления знака. На первой ступени форма знака, последовательность фонем или букв, соотносится непосредственно с предметным рядом в объективной действительности. Только на этой ступени языковые знаки можно сравнить с обычным знаком, характеризующимся одно-однозначным соответствием означающего означаемому; на этой первой ступени абстракции, замещения предмета возможно реальное разделение означающего и означаемого. Связь между ними еще не опосредована человеческим сознанием, а характер обеих сторон приближает языковой знак на этой ступени к чисто механическим знакам; означающее и означаемое находятся в отношении обозначения. На второй ступени становления языкового знака мы имеем дело уже с психическими образованиями: отражение предмета, явления находит свое выражение в виде образа, представления или понятия на уровне сознания (психики) отдельного индивидуума. Здесь не только другая ступень абстракции, но и другая форма соотносящихся сторон знака: означающее и означаемое – обе стороны знака – выступают в идеальной, а не в материальной форме, а это значит, что обе стороны являются уже психическими образованиями. Связь между<113> ними становится обязательной, прочной, и ее расторжение7 ведет к исчезновению данного знака, т. е. к невыраженности в языковой форме данного содержания. На третьем этапе, на самой высшей ступени абстракции, эта связь означающего и означаемого должна быть принята и закреплена говорящим коллективом; означаемое становится всеобщим для данного коллектива, за данным понятийным содержанием закрепляется определенная знаковая форма, и языковой элемент обретает статус языкового знака, где связь означаемого и означающего становится неразрывной. За знаком закрепляется его значение.

          Те, кто понимает языковой знак как одностороннюю материальную физическую данность, стоящую вместо другого предмета, явления, обвиняют Ф. де Соссюра в «дематериализации» знака, а следовательно – языка в целом. Общеизвестно, что Созсюр не отрицал субстанционального характера разных сторон знака, утверждая, что «... входящие в состав языка знаки суть не абстракции, но реальные объекты» [52, 105]. Подчеркивая своеобразие и произвольный характер связи означающего и означаемого, он увидел в этом факте форму организации языковой системы. Поэтому критический анализ концепции Ф. де Соссюра может быть направлен не на то, что он увидел в знаке как материальное, так и идеальное и при помощи знака задался целью выявить специфические основы организации конкретных языков, а на то, что он идеалистически решает вопрос о соотношении объективной действительности, мышления и языка, отведя звукам роль «посредника между мышлением и языком» [52, 112].

          Тезис Ф. де Соссюра о языковом знаке как двусторонней психической сущности нашел в последующем многочисленных сторонников; развитие этого тезиса шло в нескольких направлениях.

          В глоссематической теории языка знак полностью «дематериализован» и сведен к функции (к взаимообусловленному отношению) формы выражения и формы содержания, к «невещной» данности, к факту отношения, установившемуся между этими двумя функтивами [20; 104, т. I, 99, 141].

          Представители функционального понимания сущности языка определяют языковой знак как отношение звукового образа или отдельного звука к той функции, которую он выполняет в языке [66; 67, 83-86; 82, 170-180; 104, т. I, 45-46]. Знак понимается настолько широко, что к категории знаков языка относятся в том числе и фонемы. Несколько иное понимание сущности языкового знака дают те ученые [30; 94; 97; 98], которые рассматривают его как ассоциативную связь, отношение звучания (или его отображения) к определенному смыслу.<114>

          Многие исследователи, принимая точку зрения о билатеральной природе языкового знака, отстаивают субстанциональное его понимание и считают знаком (особенно словесным) исторически сложившееся и системно детерминированное единство звучания и значения [2; 45; 56; 93, 104, т. I, 273-289].

          Оспаривая тезис Ф. де Соссюра о билатеральной природе языкового знака, одни ученые сводят знак только к его форме [81] как к средству выражения (sign-expression), другие – только к содержанию.

          Так, В. Поржезинский собственно знаком («... знаком нашего мышления вместо представления... предмета или явления нашего опыта») считал содержание слова, а представление звуковой стороны слова – символом [43, 127]. К. Огден и Дж. Ричардс сводили знак также только к его содержательной стороне, называя знаком стимул извне или процесс, совершающийся внутри организма, вызванный символом [88].

          Наконец, тезис о билатеральности языкового знака критикуется так, что одноплановость (nonduality) признается, но не в пользу формы знака и не в пользу его содержания. Представители Лондонской лингвистической школы отрицают принцип дуализма на том основании, что две стороны знака (выражение и содержание) настолько тесно взаимосвязаны, что невозможно в знаке усмотреть две стороны, две разных сущности в силу их полной идентичности и симметрии. «То, что мы имеем, представляет собой не две сущности (entity) – выражение (an expression) и содержание (content), а одну – знак (the sign)» [71, 74].

          Следовательно, в простейших семиотических системах, представляющих собой чисто конвенциональные построения, знаки представляют собой некую физическую данность, материальный (визуальный или акустический сигнал) предмет, стоящий чисто условно вместо другого. При такой чисто механической и условной связи означающего и означаемого, при одно-однозначном их соответствии друг другу знаки этого типа допустимо считать односторонними, где форма знака может служить «знаком» чего-то. Различие между знаками механических систем и языковыми знаками заключается не в том, что первые односторонни, а вторые двусторонни, а в том, что они различны по характеру знакового содержания, а соответственно – и по знаковым функциям.

          Одним из характерных свойств знака Ф. де Соссюр считал линейный характер означающего. Что же касается характера означаемого, содержания знака, то о нем у Соссюра и его последователей сказано очень мало. В связи с этим следует отметить, что специфика языкового знака заключается в его двойственности – в определенном противоречии, которое составляют линейный (дискретный) характер означающего и глобальный (недискретный) характер означаемого.<115>

          Если к содержанию языкового знака подходить не с точки зрения генезиса и гносеологического анализа, а в статическом плане, то различные ступени абстракции в означаемом знака сливаются воедино и делают содержание знака неоднородным и недискретным. Полнозначный словесный знак как номинативная единица языка может: 1) репрезентировать, обозначать предмет, быть обозначением последнего; 2) служить обозначением, наименованием целого класса предметов, указывая в линейном ряду на один из них, иметь предметное (денотативное) значение; 3) выражать (называть) отличительные признаки, содержательное понятие о данном классе предметов – сигнификативное значение знака. Поэтому любой полнозначный словесный знак служит обозначением как единичного предмета, так и именем целого класса предметов, указывает на конкретный предмет и очерчивает круг подобных предметов, могущих быть названными данным словесным знаком; наконец, такой словесный знак выражает – иногда более, иногда менее полно – содержательную характеристику, понятие о данном классе предметов.

          Одним из специфических и в этом смысле уникальных свойств человеческого языка как системы знаков является то, что более емкий по объему и многомерный по структурной организации план содержания не имеет одно-однозначного соответствия более простому по форме и меньшему по числу единиц плану выражения. Это давно известное в языке явление «непараллельности звучания и значения» находит в лингвистике различное наименование и разную интерпретацию: явление полисемии и омонимии, синкретизма, разделения языковых сущностей на знаки и незнаки и т. п.

          Антиномию неоднозначного соответствия двух планов языка Л. Ельмслев, например, снял в своей теории, выведя из числа языковых знаков те единицы содержания, которые не имеют «открытого» выражения посредством тех или других звуковых последовательностей (звуковых сочетаний), назвав их фигурами плана содержания8. По Л. Ельмслеву, значение языкового элемента приравнивается к знаковой функции, а последней обладают лишь те знаки9, которые однозначно соотносятся с внешними, экстралингвистическими факторами. Следовательно, как раз то, что составляет особенность языковых знаков – синкретизм форм выражения, полисемия словесных знаков, синонимия и омонимия языковых элементов – выведено в глоссематической теории за категорию знакового значения.

          Неконгруэнтность (непараллельность) плана выражения и<116> плана содержания предстанет еще более очевидной, если рассмореть языковые знаки, особенно слова, в языке как системе и языке как речи.

          В плане выражения процесс говорения, актуальной речи упорядочен временем, линейная последовательность фонем есть в то же самое время – временная их последовательность; в плане содержания временной фактор отсутствует. В системе языка, в отличие от речи, план выражения не имеет временной отнесенности, а план содержания (значения словарных единиц) носит комулятивный характер, т. е. выступает в каждый исторический момент как результат предшествующего опыта, его нарастания, накопления.

          Для языковых знаков, особенно морфем и слов, характерна линейная дискретность означающего, наряду со структурной глобальностью и временной непрерывностью означаемого. Так, например, в именной лексеме русского языка дом форма знака может быть линейно расчленена на три компонента, на три фонемы (единицы второго членения, по А. Мартине [84], или фигуры плана выражения, по Л. Ельмслеву [20]). Содержание же этого словесного знака складывается совершенно по-иному. План содержания данного знака, как любого другого полнозначного слова, неоднороден: в нем более общие, абстрактные семантические признаки, присущие классу знаков и закрепленные за так называемыми грамматическими морфемами [30, 93] противопоставляются более конкретным, менее абстрактным признакам, составляющим его лексическое значение. Так, в словесном знаке дом три семантических признака «единственное число», «мужской род», «именительный падеж» выражены нулевой морфемой, т. е. значащим отсутствием какого бы то ни было элемента плана выражения. Эта совокупность категориальных признаков выражена дифференциально, не материально, а путем противопоставления остальным словоформам парадигмы и другим словесным знакам:

          дом : стена : окно

          дома

          дому и т. д.

          Помимо общих категориальных значимостей, у словесного знака дом (взятого в его виртуальной форме) есть собственное, ему одному присущее смысловое содержание, которое также является немонолитным: оно складывается из целого ряда исторически напластовавшихся семантических признаков, которые составляют определенную структуру в пределах этого знака.

          Словесный знак дом функционирует в следующих значениях:

          дом1 – «строение», «здание';

          дом2 – «жилище», «место жительства человека';

          дом3 – «семья';

          дом4 – «жильцы, населяющие дом';

          дом5 – «домашний очаг», «родное жилище».<117>

          Если фонемы способны проводить различие между отдельными словесными знаками, например, дом, дым, дам, дум и т. п., то внутрисловное разграничение смыслового содержания проводится совершенно другими средствами языка.

          Та или другая последовательность фонем является необходимым, но недостаточным для семантического развертывания общего, виртуального знака дом. Разграничение проводится путем парадигматической его противопоставленности (по сходству или различию содержания) другим словесным знакам или путем синтагматического контраста в линейном ряду, при их сочетаемости, а чаще и тем, и другим, взятыми вместе. Сравните:

          дом ремонтируется («здание»), содержать дом в чистоте («жилище»); друзья дома, хозяин дома («семья»), обрести дом, потерять дом («родное жилище»), весь дом заговорил («жильцы дома»).

          Сравните различные означаемые, соотносимые в русском языке, с одним и тем же графическим элементом означающего в предложении: Огромная стена дома была разрушена с самого начала войны, а кое-где сохранившиеся окна и по сей день смотрят на вас своими пустыми, черными глазами.

          Из 18 случаев употребления в приведенном выше предложении означающее – графема а в восьми (отдельно или в комбинации) служит средством выражения категориальных признаков слов, относящихся к разным частям речи: родовые, числовые, падежные различия у именных лексем, признаки лица, наклонения, времена и т. п. в глагольных. В девяти случаях а несет только смыслоразличительную функцию в составе словесных знаков, дифференцируя их. В одном случае а выступает как самостоятельный знак, выполняющий функцию обозначения противительной связи в русском языке.

          На уровне словесных знаков историческая непрерывность, глобальность означаемого находит свое выражение в явлениях полисемии, лексической и лексико-грамматической омонимии. Наличие в содержании слова признаков разной степени обобщенности (грамматических, присущих целым классам и категориям слов, лексических, являющихся принадлежностью единичных словесных знаков), линейность означающего и глобальность, симультанность означаемого создают специфическое свойство непараллельности двух сторон языка, свойство, присущее только естественному языку (о понятии симультанности элементов означаемого см. в разделе «Специфика языкового знака»).

          В отличие от знаков чисто условных систем, где одному означающему, как правило, соответствует одно означаемое, две стороны знаков естественного языка соотносятся друг с другом совершенно по иной пропорции: «одно : несколько» (одно означающее : несколько означаемых) или «несколько : одно» (несколько означающих: одно означаемое). Последствия подобных отношений между озна<118>чающим и означаемым языкового знака огромны и находят свое выражение в так называемых недискретных фактах языка: в полисемии и омонимии (одно означающее – несколько означаемых), в синонимии и полилексии (одно означаемое – несколько означающих), в наличии в системе языка синкретических и дублетных форм знаков. Дифференциальный характер обеих сторон знака создает почти неограниченные возможности варьирования не только означаемого, но и означающего знака. Определенная автономия двух сторон языкового знака позволяет обозначающему обладать иными функциями, нежели его собственная, а обозначаемому быть выраженным иными средствами, нежели его собственная форма знака. Это свойство непараллельности двух сторон знака было сформулировано С. Карцевским в виде принципа «асимметричного дуализма языкового знака» [30].

          Своеобразие в соотношении двух сторон знака заключается не столько в отсутствии одно-однозначного, постоянного соответствия означаемого означающему, сколько в факте неконгруэнтной членимости на элементы означающего и означаемого. Каждая из сторон языкового знака имеет свои принципы членимости и свои формы структурной организации, что в свою очередь порождает определенную автономию как означаемого, так и означающего. Эта особенность языковых знаков была определена А. Мартине как принцип двойного членения языковых элементов.

          Поэтому едва ли правомерно выделять, как это сделал Ф. де Соссюр [52, 80], в качестве одного из основных принципов внутри-структурной организации языкового знака – линейный характер означающего, не отметив другие принципы, в большей степени определяющие системную организацию языка: глобальный, недискретный характер означаемого, дифференциальную природу обеих сторон языкового знака, асимметрию и историческую непрерывность знака, различие в структурной организации элементов, составляющих означающее и означаемое, произвольность знака.

          Произвольность составляет необходимое условие реализации семиотического процесса. Этой черте языковых знаков Ф. де Соссюр придал большое значение и возвел ее в основной семиотический принцип. Ф. де Соссюр различал два вида произвольности знака – абсолютную и относительную [52, 127-129]. Однако некоторая непоследовательность и нечеткость в определениях вызвали критику взглядов Соссюра [62, 23-29; 67, 83-86; 83, 145-161; 94, 168-169]. Дискуссия о произвольности языкового знака оказалась длительной по времени, но малоплодотворной по результатам. Причину этого можно отчасти усмотреть в том, что под термин «произвольность» подводились различные понятия: «условность», «немотивированность», «стихийность», «необлигаторность» и др.

          Под произвольностью языкового знака прежде всего понимается произвольная, немотивированная при<119>родой вещей связь означающего и означаемого. Ф. де Соссюр называл этот вид произвольности – абсолютной. Аргументом в пользу произвольного характера связи двух сторон языкового знака служит то, что одна и та же вещь или понятие о ней обозначается в каждом отдельном языке произвольно, различно. Например, русск. бык соответствует англ. bull, нем. Ochs, фр. b?uf. Наличие в каждом языке звукоподражательных слов, где как будто бы имеется некоторая мотивированность связи означаемого с означающим, дало повод оспаривать принцип произвольности языкового знака. Однако факт наличия в языках подобного рода слов нисколько не отменяет этого основного принципа по двум причинам: во-первых, звукоподражательных слов в словарном составе каждого языка ничтожно мало, во-вторых, даже в словесных знаках этого типа связь означающего с означаемым произвольна. Так, один и тот же звук обозначается в русск. хлопать (дверью), в англ. – to bang. и т. п.

          Ф. де Соссюра критиковали за его «непоследовательность» в обосновании принципа произвольной связи означаемого и означающего: определив знак, отношение двух сторон как форму организации конкретного языка, Соссюр прибегает к экстралингвистическим факторам – к субстанции, к «обозначаемому предмету», изменяя тем самым основному положению своей теории – понятию знака не как субстанции, а как «формы организации языка».

          Под относительной произвольностью языкового знака Ф. де Соссюр понимал также частичную мотивированность при образовании словесных знаков, те ограничения, которые накладывает на них словообразовательная система, мотивированность сложных и производных слов. Соссюр выделял так называемые «лексикологические» языки, в которых мотивированность слов минимальна, и «грамматические» языки, где мотивированность максимальна.

          Системная обусловленность языковых знаков была отнесена Ф. де Соссюром к типу относительной произвольности. По этой причине он сводил задачу лингвистики к изучению языка «с точки зрения ограничения произвольности» [52, 128].

          Наличие в том или другом языке определенной системы грамматических классов и категорий слов, парадигматических группировок и синтагматических рядов, различных типов морфологических и семантических структур словесных знаков и т.п.– есть способ ограничения произвольности знаков, фактор, упорядочивающий их функционирование. Следовательно, принцип полной произвольности через разные ступени частичной мотивированности превращается в облигаторный для каждого языка принцип системной обусловленности языковых знаков.

          Знак в процессе функционирования подвергается определенному воздействию со стороны социальных и – шире – экстралингвистических факторов. Под влиянием социальных функций, кото<120>рые он призван выполнять, знак ограничивает свои произвольный характер определенной сферой функционирования (географической, диалектной, социальной, стилистической и т. п.), подвергается сознательному воздействию со стороны носителей языка (литературная обработка, нормирование и т. п.).

          Произвольность знака можно усмотреть в том, что основным законом его существования является традиция. Каждое поколение принимает язык как эстафету от предшествующего поколения, не имея возможности никакого выбора, и также по традиции передает языковое наследство следующему за ним поколению.

          В связи с этим основным законом функционирования знака является то, что последний сопротивляется изменениям, эволюционируя очень медленно, в силу чего в языке откладываются архаизмы, наличествует большое число алогизмов, не объяснимых зачастую ни логикой системной организации, ни логикой обозначаемых знаками вещей и явлений объективного мира. Структурная и семантическая мотивированность языковых знаков со временем стирается, знак же продолжает функционировать как в полной мере произвольный. Не случайно наряду с понятием «система» существует понятие «узус».

          Произвольность знака сказывается и в том, что не только индивид, но вся языковая общность не в силах управлять законами функционирования знаков. Сознательная регламентация человеком языковых знаков очень ограничена, она ничтожна по сравнению с их внутриструктурной и чисто традиционной предписанностью. Это не исключает, а наоборот, предполагает такие периоды в истории развития конкретных языков, когда язык подвергается сильной регламентации, сознательному воздействию говорящего на языке коллектива (см. гл. «Норма»).

          Наконец, произвольность знаков усматривают в их генезисе, т. е. стихийности их возникновения.

          Итак, произвольность и мотивированность языкового знака являются основными координатами существования и движения знаков как в синхронном, так и в историческом аспектах.

          Специфика означаемого языкового знакаРазличия между знаками чисто конвенциональных, механических систем и языковыми знаками заключаются не в том, что первые односторонни, вторые двусторонни, а в том, что они различны по характеру знакового содержания, по своим знаковым функциям. Содержание знаков механических систем сводится к их системной обусловленности (valour), а содержание языковых знаков, особенно слов, складывается из значимости и значения, которыми они обладают в системе языка.<121>

          Знаки чисто конвенциональных и сигнальных систем обладают лишь дифференцирующей функцией при одно-однозначном соответствии формы знака его содержанию. Знаки естественного языка обладают как отрицательной, так и положительной ценностью, поэтому они способны не только различать обозначаемые ими предметы, понятия, но и обобщать, не только дифференцировать, но и интегрировать, т.е. удовлетворять потребностям абстрактного мышления (познания), свойственного только человеку. Применительно к языковым знакам в целом, к словесным знакам в особенности, Ф. де Соссюр употреблял как понятие «значение», так и «значимость'10. «Входя в состав системы, слово облечено не только значением, но еще главным образом значимостью» [52, 113]. Введя понятие «означаемого», Соссюр так определял его содержание: в тех случаях, когда означаемое и означающее противопоставлены в пределах знака друг другу как две его стороны, означаемое будет составлять значение данного знака ; в том же случае, когда означаемое и означающее противопоставляются соответственно другим в системе языка, то образуется (выявляется) их значимость, т. е. различие в формальной или концептуальной стороне сопоставляемых знаков, которое и отличает одно означающее и/или означаемое от другого. Подчеркивая факт системной обусловленности смысловой стороны языковых знаков, Ф. де Соссюр естественно акцентировал понятие «значимости», определяя знак дифференциально по его «отрицательному свойству», т. е. тому смысловому остатку, которым данный словесный знак не обладает по сравнению с другими.

          Тезис Ф. де Соссюра – «в языке нет ничего, кроме различий» [52, 19], которым он хотел подчеркнуть тот факт, что в языке есть как концептуальные, так и формальные различия (значимости), проистекающие из обусловленности означаемого и означающего знака в целом – языковой системой, вызвал резкую критику [30]. Но как только знак рассматривается в целом (означаемое: означающее), то естественно выявляется его положительная ценность, и вся сущность системной организации языка заключается в сохранении принципа параллелизма между двумя рядами различий означаемого и означающего. В этом смысле Соссюр и говорил: «... два знака, включающие каждый и означаемое, и означающее, не различны (differents), они только различимы (distincts). Между ними есть только противопоставление» [52, 68].

          Языковый знак, особенно слово, обладает ему одному свойственным значением, а системная обусловленность создает условия для выявления его значимости.<122>

          Языковой знак, в отличие от механических, чисто конвенциональных знаков, обладающих только системной значимостью, способен выполнять функцию отождествления, поэтому в языке, как указывал Ф. де Соссюр, имеются не только различия, но и тождества, на основе которых в системе языка складываются целые классы, группировки и ряды языковых элементов (слов, морфем).

          Так, например, в лексике английского языка имеется ряд глагольных лексем to be, to exist, to live, to reside, to abide, связанных, помимо общности категориальных значений, общностью их лексического содержания, все они в той или иной степени выражают понятие «жить, существовать». Каждый из глаголов имеет свой отличительный признак, определенную значимость – определенный «смысловой остаток» за вычетом того общего концептуального содержания, на основе которого эти лексемы выстраиваются в системе языка в данный синонимический ряд. Глагол to be как наиболее общий, подчеркивает идею самого факта существования, в то время как синонимичный ему глагол то exist выражает понятие «существовать» с импликацией формы существования. Три остальные глагола – to live, to reside, to abide – отличаются от первых двух тем, что семантика, ориентированная относительно субъекта глагольного действия, предполагает в качестве такового только «одушевленные предметы», а глаголы to reside, to abide – только «лицо'

          Помимо этих отличительных признаков, два глагола противопоставлены друг другу по временной характеристике действия: to reside означает «жить длительное время, постоянно», to abide – «жить временно». Каждая лексема имеет свое значение в системе языка; будучи сопоставлена с другими единицами, она, имея определенные отличительные признаки, выявляет свою значимость. В этом смысле Ф. де Соссюр и говорил: «... то, чем знак отличается, и есть все то, что его (знак.– А. У.) составляет. Различие создает отличительное свойство, оно же создает значимость и единицу» [52, 120].

          После Ф. де Соссюра эти два основных семиотических понятия языковых знаков – «значения» и «значимость» – стали употребляться недифференцированно или взаимоисключающе: одни ученые для обозначения значимой стороны языковых знаков стали пользоваться только понятием «значимость», Другие-только понятием «значение'11. Неопределенность в соотношении этих двух основных семиотических понятий увеличилась от того, что «значимость» стали относить только к языку, а «значение» – к единицам речи [23, 43], при этом понятие «значимость» определяется безотносительно к понятию «знак».<123>

          В последнее время делается попытка [50; 64] рассматривать «значение» и «значимость» как две соотносительные величины, составляющие содержание знака, и по наличию «количества» значения и значимости определять характер семиологических функций знаков, относящихся к разным уровням языка: так, например, словоизменительные морфемы, обладающие лишь значимостью, не следует относить к знакам, а считать «знакоподобными единицами» [50, 67]. Помимо «значения» и «значимости», со знаком соотносимы понятия «смысл» и «обозначение». Разграничение смысла (Sinn) и значения (Bedeutung), идущее еще от стоиков, было проведено Г. Фреге [75, 25-50], применительно к так называемым «именам собственным» (в противоположность знакам – функциональным и понятийным именам). Значением имени, по Г. Фреге, является тот предмет, который назван этим именем, а смысл собственного имени – эта та информация, которая заключена в нем. С помощью данного знака выражается его смысл и обозначается его значение. «Связь, существующая, как правило, между знаком, его смыслом и его значением, такова, что знаку соответствует определенный смысл, а этому последнему – определенное значение, в то время как одному значению (одному предмету) принадлежит не только один знак» [75, 27]. Заметим, что такой же точки зрения на соотношение понятий «значение» и «смысл» придерживается С. Ульман [98]. Этому делению, применительно к базисным знакам– словам, соответствует в другой терминологии понятие денотативного (предметная отнесенность, объем понятия) и сигнификативного (понятийная отнесенность, содержание понятия) значений. Г. Фреге имел в виду, в основном, сложные, комбинированные знаки – словосочетания, фразы, предложения, поэтому под значением (Bedeutung) он понимал содержание, выраженное одним знаком, его номинативную функцию, а под смыслом (Sinn) – содержание комбинаций знаков.

          Итак, что представляет собой значение языкового знака (знаковое значение)?

          Под значением знака чисто механических, конвенциональных систем подразумевают то, благодаря чему обычный материальный предмет, качество этого предмета или же события становятся знаком; значением считается то, что приписывается данному предмету, вместо чего этот первый выступает. Определить значение языковых знаков куда сложнее, так как они выполняют одновременно несколько функций. Определенные языковые единицы, особенно слова и словосочетания, обладают классификационно-номинативной функцией, они обозначают конкретные предметы, явления, события и одновременно служат номинацией12 всего класса, рода, вида данных «предметов». Поэтому в языке результаты познава<124>тельно-классифицирующей деятельности человека находят свое выражение в системе номинаций, в номенклатуре лексических единиц, представляющих собой номинативные знаки языка. Связь означающего и означаемого (номинативного значения) подобных словесных знаков должна рассматриваться как сугубо внутренняя, особая, так как отношения между двумя сторонами словесных знаков обусловлены и опосредованы процессами человеческого мышления.

          Соотношение формы знака с означаемым является двусторонним: означаемое по отношению к форме знака будет его значением, означаемое по отношению к предмету или понятию о нем – будет их обозначением. Поэтому часто эту двойную, специфическую связь трех факторов (знак – предмет – понятие о предмете) выражают в формуле: «слово выражает понятие о предмете, им обозначенном». В формировании знакового значения находят определенное отражение все три взаимосвязанные между собой конституента знаковой репрезентации. «Значение можно охарактеризовать как особое отношение между компонентами знаковой ситуации, а именно специфическое отношение знака к предмету обозначения, зафиксированное адресатом» [2, 58]. Под «особым отношением» между знаками и предметом обозначения следует понимать такую связь, которая опосредствована человеческим сознанием: поэтому значение знака, как равным образом и обозначение предмета, представляют собой определенное обобщение свойств обозначаемого знаком предмета (класса предметов). Если посмотреть на значение номинативного знака с точки зрения субъекта, то оно предстанет в виде так называемой «предметной отнесенности» и «понятийной отнесенности». Словесный знак по отношению к обозначаемому можно считать названием (обозначением) как предмета, так и понятия о нем. Два обозначаемых знаком полюса (предмет и понятие) противопоставляются как имеющие некое общее основание. Словесный знак в системе языка, в системе номинативных его единиц, соотносится лишь с том «предметом», существенные признаки которого входят в содержание понятия, выражаемого данным знаком. В силу этого представляется несовсем оправданным утверждение о том, что обозначение или наименование не содержит в себе никаких указаний на свойство обозначаемого им предмета, а что такое указание исходит только от понятия. Таким образом, обозначение (номинация) предмета опосредована понятием о нем и является содержательной характеристикой предмета. Со стороны знака его смысловое содержание предстает в виде определенной невещной данности – обобщенного отображения определенных свойств обозначаемого им предмета.

          Поэтому спор о том, является ли знаковое значение словесного знака «отношением» или некоей «идеальной сущностью», можно считать беспредметным: оно есть и то, и другое, па том основании, на каком понятие «отражение», «обобщение» выражает одновремен<125>но определенные отношения через знак познающего субъекта к объекту, и определенный продукт этого процесса, как некую идеальную данность, абстрагированный признак, обобщенное понятие об этом объекте.

          В целом ряде работ [66; 90] значение языковых знаков определяется исключительно по коммуникативной функции языка: языковой знак приравнивается к любому другому типу знаков и определяется двумя параметрами: соотношением с означающим (информацией) и системой знаков. Гносеологическая (обобщающая) функция слов или полностью отклоняется как «менталистская», или отодвигается на задний план. Вся область отношений знака к процессу и результатам человеческого мышления, к познающему субъекту объявляется метафизикой. Игнорируется как раз та сторона языковых знаков, которая составляет их основное отличие от чисто механических знаков. При таком подходе значение знака сводится либо только к обозначению (как у логицистов), либо к внутрисистемному отношению знаков, т. е. правилам употребления знаков [60]. Когда предпочтение отдается коммуникативной функции языка, то во внимание принимаются, естественно, предикативные знаки, предложения, фразы, значение которых сводится к передаваемой ими информации, к смыслу сообщаемого. Если в качестве основной при определении сущности знака берутся прагматическая и коммуникативная функции, то знаковое значение предстает в виде «целенаправленного поведения», сводится к отношению между говорящим и слушающим в терминах «стимул – реакция» [6]. Знаковое значение понимается как средство, регламентирующее человеческое поведение. Противопоставление, доведенное до полного разрыва, коммуникативной и гносеологической функций языка, и в то же время неразграничение языка как системы виртуальных знаков, нереализованной потенции, и речи как актуальных, конкретных знаков приводит иногда к парадоксальной интерпретации языкового знака13 и его значения.

          Гипертрофия коммуникативной функции языка при определении знака и его значения приводит к тому, что критерии отнесения того или другого элемента к категории знака ставятся в зависимость<126> исключительно от субъекта знаковой ситуации и коммуникативного задания. Слова и предложения при этом, по мнению представителей этой точки зрения, перестают быть знаками 1) если они не имеют или не достигают коммуникативной цели, 2) если сообщаемое не представляется слушающему истинным и в сообщении нет отсылки к «предмету», 3) если слова или предложения не достигают слушателя (например, лекция, сообщение по радио, звучащие в пустой комнате) [11, 58-59]. Когда говорящий или слушающий обращает внимание на лексическое значение той или другой словарной единицы, сопоставляя ее с другими, то он извлекает из слова информацию не только о содержании выраженного словом понятия, но и об объеме и классе предметов, которые могут быть обозначены этим именем. В актуальной речи, в процессе коммуникации так называемая понятийная отнесенность и предметная отнесенность, составляющие основу знакового значения слова, могут не совпадать и тогда имеет место сдвиг в предметной отнесенности. Словесный знак может быть отнесен в речевом акте, в коммуникативных целях к предмету, «непредусмотренному» исторически и с социально закрепленным за ним значением. Например, когда «упрямый человек» называется в какой-либо конкретной речевой ситуации ослом (случаи метафорического, вторичного употребления слов или так называемой «смещенной речи»), то новая предметная отнесенность не изменяет номинативного значения знака осел, тем более она не препятствует слову осел оставаться номинативным знаком, обозначающим вид животного, несмотря на наличие определенной новой знаковой ситуации.

          Для словесного знака как номинативной единицы, объективно существующей, социально закрепленной и принятой в данном значении говорящим коллективом, совершенно нерелевантно, в какой форме этот знак хранится или функционирует (в виде умственного образа, графического изображения, визуального или акустического восприятия).

          Возвращаясь к понятию значения знака, следует отметить, что число его дефиниций велико и варьируется в связи с разным пониманием самого знака. Общим для всех дефиниций является то, что знаковым значением считается тот или другой элемент знаковой репрезентации или отношение между составляющими семиозис (знак, обозначаемый предмет, понятие, говорящий, слушающий).

          В силу этого значение определяется 1) как некая субcтанция (субстанциональное понимание значения знака), 2) как некое отношение между элементами знаковой ситуации, знаковой системы (функциональная интерпретация знакового значения). Так, например, для знаков-признаков, не составляющих систем (симптомы, приметы и т. п.), значением является реальный предмет (событие, явление), на который они указывают, который они замещают. Для чисто механических знаков,<127> например, сигнальных систем, их семантическая ценность сводится к внутрисистемной значимости.

          Число факторов, определяющих знаковое значение языковых элементов, больше, а соответственно разнообразнее и сложнее его дефиниции.

          Определения, основывающиеся на субстанциональной природе значения, разнятся в зависимости от того, с чем отождествляется субстанция – с предметом обозначения [76], с обобщенным отражением признаков предметов и явлений в виде понятий [2; 45;] или с «идеальным предметом» (идеальным бытием) [78]. Значение языковых знаков иногда понимают функционально, т. е. значением языкового элемента считают ту функцию, то назначение, которое они выполняют в системе языка. При таком понимании значения любая функция языкового элемента будет знаковым значением, любой элемент языка – знаком. Например, пражцы считают фонему знаком, а ее смыслоразличительную ценность – знаковым значением. При другом понимании функции (алгебраической ее интерпретации) значение знака определяется как отношение двух сторон знака – означающего и означаемого. Определения значения знака как отношения представлены несколькими разновидностями:

          а) отношение между двумя сторонами знака; б) отношение означающего к обозначаемому предмету (предметная отнесенность); в) отношение формы знака к понятию о предмете (понятийная отнесенность); г) отношение между знаками внутри системы данного языка; при парадигматических отношениях значение сводится к внутрисистемной значимости, при синтагматических связях – к комбинаторике знаков, к правилам их употребления; д) отношение между знаком и деятельностью людей (операциональное понимание значения); е) отношение между говорящим и слушающим; значение определяется в терминах «стимул – реакция».

          Особенности словесного знакаПри определении знаковой сущности слова необходимо принимать во внимание ту прочную и неразрывную связь между внешней (звуковой) и внутренней (смысловой) сторонами, которая является определяющим моментом не только для существования и функционирования самого словесного знака, но также необходима для возникновения и закрепления в языке его новых значений14. Несмотря на прочное единство формального и содержательного в<128> слове, между его внешней и внутренней сторонами нет полного параллелизма, т. е. однозначного соответствия одного другому; кроме того, это единство не абсолютно, а относительно, т. е. может быть нарушено.

          Особенностью словесного знака, в отличие от предложений и словосочетаний, является то, что одна знаковая форма (звуковая или графическая последовательность) способна вместить в себя целый ряд означаемых. Словесный знак в системе номинаций, в парадигматике, где одному означающему соответствует несколько означаемых (наименьших значимых элементов) резко отличается от реализованного словесного знака, где одному означающему, как правило, соответствует одно означаемое. В тоже время предложения, если считать их знаками, как правило, однозначны.

          Словоизменительные морфемы, совмещающие в себе несколько грамматических значений (семантических минимумов), так же полисемны, как и слова. Например, морфема –s в системе английского глагола выражает одновременно 3 л. ед. ч. наст. вр. изъявит. накл.; полнозначный словесный знак to break означает в системе английской лексики 1) «ломать», 2) «разрывать», 3) «нарушать» 4) «прерывать», 5) «ослабевать», 6) «ломаться», 7) «начинаться», 8) «ворваться», 9) «разразиться».

          Однако между полисемией формальных и предметных морфем имеется большое различие. Полисемантизм формальных морфем присущ им одинаково как в парадигматике, так и в синтагматике, в то время как полисемия словесных знаков свойственна им только в системе номинаций. Линейный, синтагматический ряд слов снимает многозначность словесного знака, присущую ему в системе языка; семантически реализованное слово всегда однозначно, за исключением образной речи. В первом случае следует говорить поэтому о синкритизме формальных морфем, в отношении словесного знака – о двух его модификациях: виртуальной и актуальной.

          Понятие виртуального и актуального в языке идет от Гуссерля, который подводил под «виртуальное» чисто логическое, постоянное, по сравнению с «актуальным», изменчивым в языке. Язык движется между двумя полюсами,– писал С. О. Карцевский, – которые можно определить как общее и отдельное15 (индивидуальное), абстрактное и конкретное, поэтому<129> языковые значимости имеют непременно виртуальный, следовательно, общий характер, для того чтобы язык оставался независимым от индивидов. Проф. С. Ульман относит понятие «виртуального» и «актуального» только к форме знака (signifiant) к двум его аспектам; виртуальный как хранящийся в виде отпечатка (engram) в системе языка, и акустический – когда знак реализован в речи. А. А. Леонтьев относит понятия «виртуального» и «актуального» аспекта в знаке как раз к его содержанию: «Виртуальный знак – это известные особенности деятельности, отвлеченные от конкретных знаковых операций и атрибутированные соответствующему материальному объекту, т. е. закрепленные в знаковой форме; это элемент конкретной знаковой операции» [34, 26]. В значении словесного знака, в обобщении, как оно выступает в слове, выражена как чувственная сторона мышления, так и действенная его сторона, возникающая из общения человека с другими людьми.

          Словесный знак виртуально должен быть автоматизированным знаком и застывшим с точки зрения функции и структуры. Эти особые свойства словесного знака, только ему одному присущие, проистекают из самой сущности языка и сводятся к тому, что слово способно обобщенно выражать идею, дифференцируя или отождествляя понятие, мысль, и в то же самое время служить средством общения, неся в каждом акте речи конкретную информацию. Словесный знак по своей природе двойствен, с одной стороны, он связан с механизмом обобщения, отражая в той или иной форме и мере ступени абстрагированного познания явлений и предметов реального мира, с другой – он связан с формированием мыслей и выражением различных интенций говорящего и слушающего в процессе общения. Это превращает его в знак особого типа.

          Слово в ряду других знаков языка является основным, потому что оно имеет семиологическую ценность в нескольких планах, слово обобщает (сигнификативная функция), дает наименование, обозначает (номинативная функция), слово сообщает (выполняет коммуникативную функцию) и выражает определенное чувство, переживание говорящего, слушающего (прагматическая функция). Об этих свойствах словесного знака С. О. Карцевский писал в свое время следующее: «Если бы знаки были неподвижны и каждый из них выполнял только одну функцию, язык стал бы простым собранием этикеток. Но также невозможно представить себе язык, знаки которого были бы подвижны до такой степени, что ничего бы не значили за пределами конкретных ситуаций. Из этого следует, что природа лингвистического знака должна быть неизменной и подвижной одновременно. Призванный приспособиться к конкретной ситуации, знак может изменяться только частично; и нужно, чтобы благодаря неподвижности другой своей части знак оставался тождественным самому себе» [30, 85]. Что же составляет в словесном знаке то устойчивое, которое позволяет ему оставаться тождественным самому себе<130> как в синхронном, так подчас и в историческом планах. В словесном знаке, прежде всего, выделяется как некое постоянное, общее – форма знака, последовательность звуков или графем (звуковой или графический образ слова). Нужно отметить, что эта материальная опора словесного знака, сугубо своеобразная по сравнению с другими знаками, выступает в качестве того постоянного и устойчивого, что сохраняет его материальное тождество.

          Другой особенностью формы словесного знака, в какой-то степени прямо противоположной первой, является то, что она полностью сливается со значением знака (так называемая «прозрачность для значения»), поэтому человек, воспринимающий словесный знак, не обращает никакого внимания на его материальную сторону.

          Вопрос об общем и отдельном, о постоянном и переменном в словесном знаке сопрягается с проблемой разграничения языка как системы общих, потенциальных средств и речи как реализация этих системных возможностей.

          Чем создаются у словесного знака системные смысловые потенции, реализуемые в речи? Прежде всего, словесный (полнозначный) знак всегда относится не к одному какому-нибудь отдельному предмету, явлению, а к целому классу или к группе ему подобных предметов. Поэтому любое референтное (предметное) значение слова с точки зрения психологии и результата его образования есть обобщение и представляет собой имя, название класса предметов.

          Отношение между понятием, передаваемым данным словесным знаком, и предметом, им обозначаемым, таково, что понятие ложится в основу содержательной характеристики наименования предметов, а имя, соответственно, называет это понятие, т. е. сумму отличительных признаков этих предметов, общих для класса. Так, в знаковом значении русск, слова стол можно выделить два уровня обобщений, что ставит его в определенную субординацию отношений с другими словесными знаками: 1) общие признаки, различающие данный класс предметов от другого класса – стол : кровать, стол : стул, стол : шкаф и т. п. 2) общие признаки, объединяющие данный класс с другими – стол : мебель. В первом случае имеем противопоставительные отношения, во втором – гипонимичные, т. е. инклюзивные, благодаря которым происходит включение более низкого класса в более высокий класс классов – категорию; что же касается различных видов «предметов», то они выражаются уже не парадигматическими (противопоставительными) отношениями знаков, а путем контрастирующих отношений, осуществляемых в синтагматическом ряду; обеденный стол, письменный стол – «мебель» : адресный стол, паспортный стол – «учреждение» : диетический стол – «пища». В тех случаях (например, в группе имен нарицательных), когда между понятийной и предметной отнесенностью знака имеется совпадение, равное тому, которое существует между содержанием и объемом понятия, словесный знак является названием целого класса конкрет<131>ных предметов (подводимых под данное содержание) и выражает конкретное (полное, содержательное) понятие класса предметов, подпадающих под его объем16. В тех случаях, когда понятийная отнесенность превалирует над предметной, словесной знак служит названием общего понятия типа «движение», «отношение'; тогда названия конкретных действий, состояний обозначены в языке другими словесными знаками, ср.: движение – ходьба, бег, езда и т. п. Наконец, в случае так называемой специализированной, узкой по своему понятийному содержанию лексике и особенно в именах собственных, предметная отнесенность доминирует над понятийной стороной знака, поэтому последний служит специализированным названием предмета, процесса, явления.

          Возвращаясь к вопросу о том, что сохраняет смысловое тождество словесного знака, необходимо отметить, что с точки зрения языковых средств то или другое обобщение получает определенное языковое выражение, упорядоченность и определенную взаимосвязь с содержанием других словесных знаков. Устойчивым, кроме формы знака и его номинативной функции, является также то, что обобщение получает соответствующую языковую форму выражения; в зависимости от того, является ли обобщаемое «предметом», «процессом» или «признаком», форма слова соответственно отражает это общекатегориальное семантическое значение и словесный знак получает отнесенность к определенной части речи. Правда, это выдерживается не всегда и не всеми языками, однако в подавляющем большинстве языков это различие находит формальное выражение. Далее в пределах того или другого лексико-грамматического класса слов (части речи) содержание словесного знака дифференцируется в зависимости от семантических свойств. По линии этого содержания данный словесный знак выстраивается во второй ряд зависимостей – в парадигматические связи, в соответствующие семантические подклассы слов – «одушевленные – неодушевленные предметы» и т, п. Наконец, по характеру конкретного лексического содержания слово входит в несколько парадигматических рядов – синонимические ряды, лексико-семантические группы, словообразовательные ряды, семантические поля и т. п. Эти три вида зависимости, своеобразная иерархия смыслового содержания слова, не могут не способствовать сохранению семантического и формального тождества словесного знака.

          Как историческое, так и синхронное тождество слова, наличие виртуального и актуального в словесном знаке является не просто научной фикцией, а его реальной формой существования в языковой системе и непременным условием функционирования в речи. Игнорирование этой двойной жизни словесного знака, двусторонней его природы приводит к двум крайностям: 1) к изучению лек<132>сики как системы вокабул, 2) к изучению только комбинаторики, синтагматики словесных знаков.

          Сторонники первой точки зрения сводят значение слова к статически закрепленным за данным звуковым комплексом неизменяемым концептам (significatum) или прямым соотносительным связям с внешним миром и «опытом» (designatum). Гипертрофируя номинативную функцию знаков, сущность смысловых изменений слов усматривают исключительно в сдвиге наименований. В исследованиях подобного рода рассмотрению подлежит лишь предметная и понятийная соотнесенность словесного знака, его качественная сторона; количественная же сторона, так называемое «семантическое распространение полисемантического слова», актуализация виртуального словесного знака в линейном ряду, в речи полностью игнорируется.

          Приверженцы второй точки зрения, наоборот, считают, что лексическое значение слова в системе – фикция17 и сводят сущность знака к его употреблению, к комбинаторике словесного знака в синтагматическом ряду, подменив изучение его значения определением шкалы дистрибуций, сбросив со счетов парадигматические связи слов, их системное значение. Значение сводится к дистрибуции, но как в случае с разными фонемами, имеющими одинаковую дистрибуцию, так и в лексике, разные значения, разные лексические единицы могут иметь и имеют одинаковую дистрибуцию.

          Несмотря на различие в интерпретации значения словесного знака, почти во всех научных направлениях делалась попытка выделить в нем «постоянные» и «переменные» элементы, установить сферу устойчивого и изменчивого в словесном знаке. Так, в традиционной семасиологии это различие в лексическом содержании слова подавалось в виде противопоставлений: узуального и окказионального (Г. Пауль), прямого и переносного (Г. Стерн), ближнего и дальнего (А. Потебня), значений и употреблений слова (В. В. Виноградов); в функциональной лингвистике в виде «первичной и вторичной семантических функций слова» (Е. Курилович), «знаков языка» и «знаков речи» (Ф. Микуш), «адекватной и случайной ценности знака» (С. О. Карцевский), «прямой и смещенной речи» (Л. Блумфилд) и др.

          Неоднозначное соответствие формы словесного знака и его содержания было сформулировано в виде принципа «асимметричного дуализма» С. О. Карцевским, который подошел к определению семиологических свойств языковых знаков несколько с иной стороны, нежели Ф. де Соссюр.

          Первой и необходимой особенностью знака, особенностью, раскрытой С. О. Карцевским главным образом применительно к сло<133>ву, является то, что он не может не носить дифференциального характера, в противном случае словесный знак превратился бы в простой сигнал. Сущность семиологической значимости слова состоит не только в дифференциации, но и в отождествлении. Словесный знак, будучи образован скрещением этих двух мыслительных рядов (отождествления и дифференциации), может быть отождествлен или дифференцирован как по своей форме, так и по содержанию. Возможность отождествления словесных знаков то по их форме, то по их содержанию приводит к тому, что каждый словесный знак является потенциально омонимом и синонимом одновременно.

          Каждый полнозначный словесный знак (имена нарицательные), подобно атому, несет в себе два заряда: положительный (отождествляющий, общий) и отрицательный (дифференцирующий, различный). Поэтому словесный знак, как, впрочем, и любой другой знак, из указанного класса знаков может быть одновременно отождествлен с другими знаками и быть от них непременно в чем-то отличным. При новой номинации, т. е. при любом вхождении знака в парадигматический ряд или при сочетании словесных знаков в синтагматическом плане новое включается как «новой род старого вида». В силу этого основным принципом структурной организации системы номинаций являются два противоположных, но всеобщих принципа: 1) принцип включения словесных знаков по их смысловому содержанию при парадигматических отношениях; 2) принцип семантической (смысловой) совместимости в линейном ряду.

          Таким образом, словесным знакам свойственна двойная структурная организация – парадигматические (оппозиционные) отношения, обеспечивающие номинативно-классификационную деятельность языка, и синтагматические (контрастирующие) связи, удовлетворяющие потребностям его синтагматической деятельности. Соответственно каждому словесному знаку присуща как номинативная ценность – способность называть, обозначать предметы, явления, их свойства и действия, так и синтагматическая валентность – способность в силу своей семантики вступать в разные лексические связи в синтагматическом ряду. В языке словесные знаки в зависимости от соотношения этих двух функций могут быть разделены на полнозначные (полные знаки), обладающие как номинативной, так и синтагматической ценностью (имена нарицательные), и семантически неполнозначные (имена собственные), у которых номинативная ценность является превалирующей; к особому классу словесных знаков можно отнести так называемые дейктические слова – заместители полных словесных знаков: личные, указательные местоимения, наречия места, времени, обозначающие координаты речевого акта, семантика которых полностью раскрывается в синтагматическом ряду. Кроме того, в языке есть словесные знаки, не<134> обладающие номинативной ценностью, а всецело выполняющие синтагматическую функцию в языке – союзы, связки, предлоги. Интересно отметить, что даже в классе полнозначных слов, обладающих как номинативной, так и синтагматической ценностями, их соотношение различно. Так, в именных лексемах, выражающих в основном понятие предметности, номинативная ценность превалирует над синтагматической, поэтому в содержание именных лексем входят такие признаки семантических разрядов и категорий слов, как «одушевленность – неодушевленность», «исчисляемость – неисчисляемость», «лицо – нелицо» и т. п. В семантике глагольных лексем, в самом лексическом значении отражены двусторонние или трехсторонние отношения: действия к его агенту, действия к объекту или к тому и другому одновременно.

          Итак, словесный знак резко противостоит другим языковым знакам по характеру своего знакового значения, последнее складывается из семантических признаков разной степени обобщенности.

          В содержании словесного знака можно строго разграничить: конкретное содержание, свойственное индивидуальному знаку, категориально-семантическое содержание, присущее семантическим категориям слов, и грамматическое, свойственное самым крупным в языке классам слов. Соответственно полнозначный словесный знак выстраивается в три ряда семантических отношений – лексические парадигмы, семантические категории и лексико-грамматические разряды слов – части речи. Лексическая абстракция, в отличие от грамматической, носит ступенчатый характер, складывается из нескольких рядов признаков, различных по степени своей обобщенности.

          При этом каждая из ступеней абстракции имеет подчиненную связь с вышестоящей и подчиняющую – с нижестоящей: целое составляется путем включения нижестоящей в вышестоящую ступень абстракции. Например, в значение англ. man «мужчина» входят семы «предметность», «одушевленность», «лицо», «мужской пол'; означаемое словесного знака man может быть определено следующим образом: «предмет, одушевленный, относящийся к человеческому роду, мужского пола, взрослый».

          Специфика полнозначного словесного знака заключается в характере его означаемого, включающего в себя собственное значение знака, обозначение и значимость в парадигматике, собственное значение и смысл («семантическое приращение» в синтагматике).

          Итак, естественный язык как особая органически целостная семиотическая система обладает большим своеобразием. Специфика языковых знаков создается прежде всего тем, что естественный язык служит средством познания объективного мира и организации речемыслительной деятельности человека. Языковые знаки, обладающие основными семиологическими функциями обобще<135>ния, различения, интеграции и дифференциации, обеспечивают номинативно-классификационную деятельность языка. Знаки любой другой семиотической системы не имеют функции обобщения и интеграции, не обладают номинативной функцией.

          Способность языкового знака совмещать в себе как дифференцирующие, так и интегрирующие семиологические функции (так называемые полные знаки), свойство знаков вступать друг с другом в смысловые связи в линейном ряду создает возможность порождения бесконечного числа новых знаков и новых семантических значимостей – свойство, присущее исключительно естественному языку или построенным на его основе символическим языкам наук. Это свойство языковых знаков обеспечивает синтагматическую деятельность языка.

          В основу определения типов языковых знаков, очевидно, может быть положен характер семиологических функций знака, обусловливающий, в свою очередь, тип означаемого, знакового значения. Могут быть выделены:

          а) языковые знаки, которым в большей мере свойственна дифференцирующая функция, например, фонемы;

          б) языковые знаки, в которых отождествляющая функция превалирует над дифференцирующей – грамматические морфемы и модели синтаксических и семантических связей языковых единиц;

          в) языковые знаки, которым присущи как дифференцирующая, так и обобщающая функции, так называемые полные знаки (собственно знаки) – слова, словосочетания, предложения.

          Помимо функциональных отличий языковых знаков, семиотической системе естественного языка, глобальной по своей сущности, присуща особая структурная организация;

          а) двойное членение языка, создающее основное своеобразие структурной организации языковых знаков;

          б) двойная структурная организация языковых элементов – парадигматические смысловые отношения знаков и их синтагматические семантические связи;

          в) наличие «словаря» и «грамматики» в системе языка.

          Библиография1. Л. А. Абрамян. Семиотика и смежные науки. – «Изв. АН АРМ. ССР», 1965, ?2.

          2. Л. А. Абрамян. Гносеологические проблемы теории знаков, Ереван, 1968.

          3. Э. Г. Аветян. Природа лингвистического знака. Ереван, 1968.

          4. Архив К. Маркса и Ф. Энгельса, т. IV. 1935.

          5. Л. В. Баженов, Б. В. Бирюков. Семиотика и некоторые аспекты языка и мышления, – В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.

          6. Л. Блумфилд. Язык. М., 1968.

          7. М. Блэк. Лингвистическая относительность (Теоретические воззрения Б. Л. Уорфа). – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.<136>

          8. Т. В. Булыгина. Особенности структурной организации языка как знаковой системы и методы ее исследования. – В сб. «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода'». М., 1967.

          9. И. Вaxeк. Лингвистический словарь пражской школы. М., 1964.

          10. А. А. Ветров. Лингвистика, логика, семиотика. «Вопросы философии», 1967, ?2.

          11. А. А. Ветров. Семиотика и ее основные проблемы. М., 1968.

          12. В. Н. Волошинов. Марксизм и философия языка. Л., 1929.

          13. Л. С. Выготский. Избранные психологические исследования. М., 1956.

          14. Л. С. Выготский. Мышление и речь. М. – Л., 1934.

          15. Л. С. Выготский. Развитие высших психических функций М., 1960.

          16. М. М. Гухман. Лингвистическая теория Л. Вейсгербера.– В сб.: «Вопросы теории языка в современной зарубежной лингвистике». М., 1961.

          17. М. М. Гухман. Э. Сепир и «Этнографическая лингвистика». – ВЯ, 1954, ?1.

          18. А. Ф. Демьяненко. О методологических направлениях семиотики и о связи мышления и языка. – В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.

          19. Л. Ельмслев. Метод структурного анализа в лингвистике. – В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

          20. Л. Ельмслев. Пролегомены к теории языка. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

          21. А. А. Зализняк. Опыт анализа одной относительно простой знаковой системы. – В сб.: «Структурно-типологические исследования». М., 1963.

          22. В. А. Звегинцев. Глоссематика и лингвистика.-В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

          23. В. А. Звегинцев. Значение и понимание с точки зрения машины. – В сб.: «Теоретические проблемы прикладной лингвистики», М., 1965.

          24. В. А. Звегинцев. Очерки по общему языкознанию. М., 1962.

          25. В. А. Звегинцев. Семасиология. М., 1957.

          26. А. А. Зиновьев. Об основах абстрактной теории знаков.– В сб.: «Проблемы структурной лингвистики». М., 1963.

          27. Вяч. Вс. Иванов. Лингвистика и гуманитарные проблемы семиотики. – «Изв. АН СССР». Серия литературы и языка, т. XXIII, вып. 3, 1968.

          28. Вяч. Вс. Иванов. Язык в сопоставлении с другими средствами передачи и хранения информации. – В сб.: «Прикладная лингвистика и машинный перевод». Киев, 1962.

          29. Э. В. Ильенков. Идеальное. «Философская энциклопедия», т. II. М., 1962.

          30. С. О. Карцевский. Об асимметричном дуализме лингвистического знака. – В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

          31. С. Д. Кацнельсон. Содержание слова, значение, обозначение. М. – Л., 1964.

          32. Г. Клаус. Сила слова. М., 1967.

          33. В. И. Ленин. Материализм и эмпириокритицизм. Сочинения, т. 14.

          34. А. А. Леонтьев. Слово в речевой деятельности. М., 1965.

          35. А. А. Леонтьев. Языковой знак как проблема психологии. – В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода'», М., 1967.

          36. А. Мартине. О книге «Основы лингвистической теории» Луи Ельмслева. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.<137>

          37. А. Мартине. Основы общей лингвистики. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.

          38. В. В. Мартынов. Кибернетика, семиотика и лингвистика. Минск, 1967.

          39. М. Б. Митин. Материальное и идеальное. «Вопросы философии», 1962, ?2.

          40. В. П. Мурат. Глоссематическая теория. – В кн.: «Основные направления структурализма». М., 1964.

          41. И. С. Нарекий. Современный позитивизм. М., 1961.

          42. А. М. Пешковский. В чем же, наконец, сущность формальной грамматики? – В кн.: А. М. Пешковский. Избранные труды. М., 1952.

          43. В. Поржезинский. Введение в языковедение. Изд. 4. 1916.

          44. И. И. Ревзин. О структурной лингвистике и семиотике. «Вопросы философии», 1964, ?4.

          45. Л. О. Резников. Гносеологические вопросы семиотики. Л., 1964.

          46. Л. О. Резников. Гносеология прагматизма и семиотика Ч. Морриса. «Вопросы философии», 1963, ?1.

          47. А. А. Реформатский. Проблема фонемы в американской лингвистике. «Уч. зап. Моск. гор. пед. ин-та», т. V, вып. 1, 1941.

          48. А. А. Реформатский. О перекодировании и трансформации коммуникативных систем. – В сб.: «Исследования по структурной типологии». М., 1963.

          49. В. Скаличка. Асимметричный дуализм языковых единиц. – В кн.: «Пражский лингвистический кружок». М., 1967.

          50. Н. А. Слюсарева. Теория ценности единиц языка и проблема смысла.– В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода». М., 1967.

          51. А. И. Смирницкий. К вопросу о слове (проблема «тождества слова»). «Труды Ин-та языкознания АН СССР», т. IV, 1954.

          52. Ф. Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.

          53. Ю. С. Степанов. Структура современной семиотики. – В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода'». М., 1967.

          54. Л. В. Уваров. Образ, символ, знак. Минск, 1967.

          55. А. А. Уфимцева. Слово в лексико-семантической системе языка. М., 1968.

          56. А. Шафф. Введение в семантику. М., 1963.

          57. Г. П. Щедровицкий. О методе исследования знаковых систем. – В сб.: «Семиотика и восточные языки». М., 1967.

          58. Г. П. Щедровицкий, В. В. Садовский. О характере основных направлений исследования знака в логике, психологии и языкознании. – В сб.: «Новые исследования в педагогических науках», вып. 2. М., 1964.

          59. Г. П. Щедровицкий. Что значит рассматривать язык как знаковую систему? – В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода'». М., 1967.

          60. L. Antal. The questions of meaning. The Hague, 1963.

          61. Н. Aasilius. Neo-Humboldtian Ethnolinguistics. «Word», 1952, v. 8.

          62. E. Benveniste. Nature du signe linguistique. «Acta Linguistica», 1939, v. 1, ?1.

          63. L. von Aertalanffy. Definition of the symbol. «Psychology and the Science» (ed. by I. R. Royce). N. Y., 1965.

          64. L. Aloomfield. Language or Idias. «Language», 1936, ?2.

          65. Е. Auyssons. La communication et l'articulation linguistique. Bruxelles, 1967.

          66. Е. Auyssens. Les langages et le discours. Broxelles, 1943.<138>

          67. Е. Auyssens. La nature du signe linguistique. «Acta Linguistica», 1940, v. 2, ?2.

          68. К. Auhler. Sprachtheorie. Die Darstellungs-funktion der Sprache. Jena, 1934.

          69. R. Narnap. Der logische Aufbau der Welt. Berlin, 1928.

          70. R. Carnap. Introduction to semantics. Cambridge (Mass.), 1948.

          71. R. Narnap. Logische Syntax der Sprache. Vienna, 1934.

          72. R. Carnap. Meaning and necessity. A study in semantics and modal logic. Chicago, 1956.

          73. Е. Nassirer. Philosophic der symbolischen Formen. Bd. I. Die Sprache. Berlin, 1923.

          74. N. Chomsky. The logical basis of linguistic theory. «Preprints of Papers for Ninth International Congress of Linguists». Cambridge (Mass.), 1962.

          75. G. Frege. Uber Sinn und Bedeutung. «Zeitschrift fur Philosophie und philosophische Kritik», 1892, Bd. 100.

          76. A. W. Gardiner. The theory of speech and language. Oxford, 1931.

          77. W. Haas. On defining linguistic units. – TPS, 1954.

          78. E. Iusserl. Logische untersuchungen, Bd. II. Halle, 1922.

          79. G. Ipsen. Sprachphilosophie der Gegenwart. Berlin, 1930.

          80. G. Elaus. Semiotik und Erkenntnistheorie. Berlin, 1963.

          81. E. Eoschmieder. Die Structurbildenden Eigenschaften sprachlicher Systeme. «Die Welt der Slaven», 1957, ?11.

          82. E. Eurylowicz. Linguistique et theorie du signe. «Journal de Psychologie», 1949, 42.

          83. E. Lerch. Vom Wesen des sprachlichen Zeichens. «Acta Linguistica», 1939, v. I, ?3.

          84. A. Martinet. La double articulation linguistique. – TCLG, 1949, v. 5.

          85. Nh.W. Morris. Foundations of the theory of signs. «International Encyclopedia of United Science». Chicago, 1938, v. I, ?2.

          86. Nh. W. Morris. Signification and significance. Cambridge (Mass.), 1964.

          87. Nh. W. Morris. Signs, language and behaviour. N. Y., 1946.

          88. С. К. Ogden, I. A. Richards. The meaning of meaning. London, 1923.

          89. Nh. S. Pierce. Collected Papers. Cambridge (Harvard University), 1931.

          90. L. Prietо. Massages et signaux. Paris, 1964.

          91. W. Qnine. From a logical point of view. Cambridge (Mass.), 1953.

          92. В. Russel. Human knowledge. Its scope and limit. London, 1948.

          93. W. Schmidt. Lexikalische und actuelle Bedeutung. Berlin, 1963.

          94. A. Sechehaye. Ch. Bally, H. Freis. Pour l'arbitraire du signe. «Acta Linguistica», 1940, v. 2, ?2,

          95. H. Spang-Hanssen. Recent theories on nature of language sign. – TCLC, 1954, v. 9.

          96. J. Trier. Der deutsche Wortschatz im Sinnbezirk des Verstandes. Heidelberg, 1931.

          97. S. Ullmann. Semantics. An introduction into the science of meaning. Oxford, 1962.

          98. S. Ullmann. The principles of semantics. Glasgow, 1957.

          99. W. W. Urban. Language and reality. London, 1939.

          100. L. Weisgerber. Die Bedeutungslehre – ein Irrweg der Sprachwissenschaft? «Germanisch-Romanische Monatsschrift», 1927, Bd. XVI.

          101. L. Weisgerber. Das Gesetz der Sprache als Grundlage des Sprachstudium. Heidelberg, 1951.

          102. L. Weisgerber. Von den Kraften der deutschen Sprache, Bd. I – IV. Dusseldorf, 1951-1954.

          103. L. Wittgenstein. Tractatus Logico-philosophicus. London – N. Y., 1922

          104. Zeichen und System der Sprache. Berlin. Bd. I, 1961; Bd. II, 1962; Bd. III, 1966.<139>

          Язык в сопоставлнии со знаковыми системамииных типовОпределение языка как средства коммуникации, представляющего собой систему знаков, которое после Соссюра стало общепринятым среди лингвистов, не дает критерия, по которому можно было бы отличить язык от других семиотических систем. Напротив, оно подразумевает, что любая коммуникативная система знаков может называться «языком», так что приведенное выше определение относится, собственно, ко всякой семиотической системе. В то же время Соссюр был первым из лингвистов, кто провозгласил необходимость создания семиологии – общей науки, изучающей знаковые системы. Здесь наблюдается определенное противоречие, на которое обратил внимание Ж. Мунен [64]: если всякая система знаков является «языком» и если лингвистика – это наука о языке, то, по определению, семиология не может существовать как отдельная наука; в то же время, в силу того, что человеческие языки представляют собой лишь специальный вид знаковых систем (важнейший из этих систем, как пишет Соссюр), человеческие языки должны изучаться отдельно от других семиотических систем и наряду с методами, определяемыми свойствами, общими для языка и других систем знаков, использоваться методы, определяемые специфическими свойствами языка.

          Очевидно, что определение специфических признаков языка, отличающих его от других объектов того же рода, и, соответственно, положительное или отрицательное решение вопроса о принадлежности той или иной знаковой системы к типу «язык» зависит от того, какое именно содержание a priori вкладывается в это понятие. Так, например, возможность отнести к типу «язык» коммуникативные системы животных, естественно, непосредственно зависит от того, отождествляется ли по определению понятие «язык» с понятием «коммуникация» или, опять же по определению, содержание этого понятия ограничивается отношением к специфически человеческим формам общения [46, 7; 70, 50]. С другой стороны, согласившись, например, считать достаточным определение языка, предложенное логиками Карнаповской школы, «язык – это система знаков и правил их употребления'18, мы должны будем считать языком различные системы математической логики и другие системы, удовлетворяющие этому определению; и обратно, заранее отнеся математическую символику к типу «язык», мы обязаны удовлетвориться приведенным выше общим определением, исключив из характеристики языка более специфические признаки его структурной организации.<140>

          В этом случае вопрос об определении «differentia specifica» языка, отграничивающем его от других объектов, принадлежащих к тому же «genus proximum» (т. е. к классу семиотических систем), очевидно, превращается в чисто терминологическую проблему.

          Можно, однако, поставить вопрос иначе – так, как это делает в цитированной выше работе А. Шафф [70, 51]: соответствует ли расширение либо сужение содержательного объема понятия «язык» действительному положению вещей, являются ли различия между орудиями коммуникации, которые, как говорит Мартине, «мы хотели бы назвать языками» [59, 20], и другими сопоставимыми с ними объектами действительно настолько существенными, что было бы уместно и терминологическое разграничение соответствующих понятий, либо, напротив, этими различиями следует пренебречь для того, чтобы называть существенно сходные объекты одним и тем же названием?

          При такой постановке вопроса возникает задача определения критерия существенности тех или иных признаков семиотических систем. Без этого критерия определение специфики языка может превратиться в простое перечисление более или менее случайных признаков, замеченных в процессе наблюдения над тем, что по традиции считалось предметом лингвистики.

          Поскольку любой знак представляет собой структуру, образованную из означающего и означаемого (соответственно, в каждом коде может различаться план выражения и план содержания), в основу классификации знаков могут быть положены признаки, характеризующие их 1) со стороны выражения, 2) со стороны содержания и 3) с точки зрения типа отношения между сущностями этих двух планов.

          Физическая природа сигналовСубстанциональная характеристика плана выражения имеет в виду физическую природу передаваемых сигналов19, т. е. признак, характеризующий сам канал информации20. Если отвлечься от возможности существования таких особых способов человеческого общения, которые не связаны с пятью органами<141> чувств21 (ср. возникший в последнее время интерес к проблеме телепатического общения), можно констатировать, что принципиально возможно разделение знаков на пять типов в зависимости от способа их восприятие при помощи слуха, зрения, осязания (ср. Брайлевский алфавит для слепых), обоняния (типичным знаком этого рода, используемым в человеческом обществе, является запах этилмеркаптана, который употребляется в шахтах в качестве предостерегающего сигнала для шахтеров; ср. семиотическую интерпретацию некоторых других примеров использования запахов в [11; 73]), вкуса (возможность использования в человеческом обществе вкусовых сигналов является скорее теоретической, чем практической; ср., впрочем, не вполне бесспорные примеры в [11]). Знаки двух наиболее важных для человека типов, слуховые и зрительные22, могут быть подвергнуты дальнейшей классификации в зависимости от способа производства знаков. Так, некоторые исследователи выделяют вокально-слуховые и инструментально-слуховые знаки, а также (среди зрительных, а иногда и среди слуховых) – преходящие, т. е. исчезающие сразу же после возникновения, и продолжительные знаки, которые, возникнув, сохраняются определенное время (см. [62], откуда мы заимствуем некоторые примеры).

          К преходящим зрительным знакам относятся разного рода жесты и мимика у людей и животных (например, экспрессивное использование движения в танце или жесты, ориентирующие в пространстве, как указание пальцем у человека). Жесты могут образовать систему мимической речи (ср. определенные виды общения глухонемых, с одной стороны, и развитую семиотическую систему танца у пчел – с другой).

          Продолжительными зрительными знаками являются, например, следы на земле, дорожные указатели, стрелки, а также различные знаки, указывающие на принадлежность к определенной социальной группе (гербы, военные знаки отличия и т. п.). К этой же категории относятся и произведения изобразительного искусства – скульптуры, живописи и графики. Систему продолжительных оптических знаков образует и письмо, первоначально основанное на изображении обозначаемых предметов, а затем прошедшее длинный путь развития в сторону все большего сближения со звуковым языком.

          Важнейшее средство человеческого общения – звуковой язык, а также некоторые коммуникативные системы животных<142> (например, система криков у гиббонов или достигающие довольно высокой ступени развития системы звуковых сигналов, связанных с инстинктом продолжения рода у некоторых пород птиц), использующие знаки, производимые при помощи голосового аппарата существа, посылающего сигналы, относятся к системам вокально-слуховых знаков.

          Инструментально-слуховые знаки используются, естественно, только в человеческом обществе. Сюда относятся, например, военные сигналы разных народов и эпох производимые при помощи бубнов и труб. Возможность передачи сигналов этого рода на большие расстояния используется в так называемом «языке барабанов» некоторыми племенами Центральной и Западной Африки, Центральной и Южной Америки, Полинезии и Ассама (см. подробнее [11]. Там же ссылки на специальную литературу). Чрезвычайно сложным и развитым кодом инструментально-слуховых знаков является музыка.

          Слуховой характер знаков до сравнительно недавнего времени был связан с быстрым затуханием соответствующих сигналов. С изобретением граммзаписи и магнитофонов появилось средство длительного хранения информации, передаваемой с помощью вокально-слуховых знаков.

          Очевидно, что определение самого канала информации не является достаточной характеристикой того или иного кода, так как, во-первых, сигналы, имеющие одну и туже физическую природу, могут образовать заведомо различные знаковые совокупности (ср., например, музыку и звуковой человеческий язык) и, во-вторых, одна и та же знаковая система может манифестироваться при помощи сигналов различной физической природы (ср., например, устную и письменную разновидность системы, называемой «русским языком», или системы, лежащие в основе текста, закодированного при помощи точек, тире и пробелов, и текста, закодированного при помощи звуковой разновидности азбуки Морзе, т. е. такие системы, полная изоморфность которых не подлежит никакому сомнению).

          Исследователи по-разному интерпретируют эту возможность. В глоссематике принято считать различные субстанции выражения равноправными средствами реализации одной и той же формы выражения, вполне безразличными для этой последней – ср., например, замечания Ульдаля: «Язык, «la langue» в отличие от «la parole» есть нечто отличное от той субстанции, в которой он манифестируется, абстрактная система, не определяемая субстанцией, но, напротив, формирующая субстанцию и определяющая ее как таковую... Только различение формы и субстанции способно объяснить возможность существования в одно и то же время речи и письма как выражения одного и того же языка. Если бы какая-либо из этих двух субстанций – воздушный поток или поток чернил, была бы неотъемлемой частью самого языка,<143> было бы невозможно переходить от одной субстанции к другой, не изменив языка» [77, 147].

          Многие авторы, однако, склонны считать лишь одну субстанцию выражения (для языка – звуковую) основной, первичной, в то время как другие субстанции (для языка, в частности, графическую) – вторичными, производными, «паразитарными» [14, 460-461; 15, 370; 47 и др.]. Иногда говорят о различных разновидностях одного и того же кода, реализованных при помощи различных каналов информации, как о его субкодах, среди которых один, наиболее часто употребляемый, является главным субкодом. Так, различаются пять различных субкодов языка: 1) зрительный преходящий субкод – мимическая речь глухонемых, 2) зрительный продолжительный субкод – письмо, 3) главный, вокально-слуховой субкод – устный язык, 4) инструментально-слуховой субкод – язык бубнов, 5) тактильный субкод – алфавит Брайля для слепых [62, 13].

          Как кажется, следует согласиться с Й. Вахком, обратившим внимание на принципиальное различие между письмом и фонетической транскрипцией: если траксрибированный текст представляет собой не знак внешнего мира, но знак знака внешнего мира, т. е. знак второго порядка, то письменный текст является знаком первого порядка, непосредственно соотносимым с обозначаемой действительностью (хотя исторически, будучи quasi-транскрипцией, это был знак второго порядка) [6; 78].

          Из этого различия вытекает неправомерность отождествления отношения между нотами и звуками как двумя переменными, в которых проявляется музыкальная форма, с отношением между графической и звуковой субстанциями, в которых проявляется языковая форма – отождествления, из которого исходят, например, Р. Якобсон и М. Халле, полемизируя с глоссематической концепцией отношения между «формой» и «субстанцией» [28, 244]. Мнение о том, что «для музыки письменность остается вспомогательным средством, долговременной памятью», в то время как «в большинстве жанров литературы письменная форма совершенно оттеснила устную, с очевидными последствиями этого процесса» [12, 34] представляется поэтому вполне справедливым23.

          Можно, очевидно, констатировать, что в то время как определенная субстанция выражения оказывается существенным признаком для отнесения некоторых семиотических систем к тому или иному типу (ср. системы, называемые «живопись», «музыка», «хореография» и т. п.), для других систем физическая природа сигналов является несущественной.<144>

          Впрочем, именно сама эта способность «трансмутироваться из одного набора знаков в другой'24 может служить одной из типологических характеристик естественного человеческого языка.

          Функциональные классификации знаковПризнаки, характеризующие знаки с точки зрения содержания передаваемых сообщений, лежат в основе существующих функциональных классификаций знаков. Большинство из них восходит к классификации, предложенной австрийским психологом К. Бюлером, который выделял – в зависимости от того, какой из трех основных элементов коммуникации (отправитель, адресат или сам предмет сообщения) находится на первом плане – три категории знаков: «симптомы», т. е. знаки, имеющие экспрессивную функцию и выражающие «внутреннюю сущность посылающего», «сигналы», т. е. знаки, имеющие апеллятивную функцию «в силу своего обращения к слушающему, внешнее и внутреннее поведение которого ими направляется», и, наконец, «символы», т. е. знаки, имеющие репрезентативную функцию «в силу своей ориентации на предметы и материальное содержание» [4, 26].

          Модификацией бюлеровской модели является классификация знаков, предложенная польским языковедом Тадеушем Милевским [62, 13 и сл.], который различает два основных типа знаков: «симптомы» и «сигналы», а среди этих последних – семантичныеобращения» (asemantyczne apele) и «семантические сигналы'25. Различие между «асемантичными обращениями» и «семантическими сигналами» состоит в различном отношении к действительности: если «семантические сигналы» отсылают адресата к некоторому явлению окружающего мира и имеют индивидуальный, объективный характер, то «асемантичные обращения» не относятся к<145> явлениям внешнего мира, а имеют целью определенным образом воздействовать на душевное состояние и поведение адресата. Типичными кодами такого рода являются, например, классическая и романтическая музыка ХVIII и XIX вв., основная функция которой состоит в эмоциональном воздействии на слушателей, танец, а в области изобразительного искусства – орнаментальная и абстрактная живопись XX в.

          С теорией Бюлера связана и модель Э. Кошмидера [53-56], который в поисках столь же объективной основы исследования плана содержания отдельных языков, какую представляет для фонологии общая фонетика, предложил в качестве универсальной характеристики ноэтического поля языка схему, определяющую это ноэтическое пространство в терминах трех измерений: логического, онтологического и психологического.

          Первое измерение, которое Кошмидер называет «логическим измерением номинации» («die logische Dimension der Nennung»), связано с обозначением понятий; операция называния имеет отношение к вопросу «как называется?», но не к вопросам типа «правда ли, что...?» («ist es wahr, da?...?»).

          Второе измерение, которое Кошмидер называет «die ontologische Dimension der Verzeitung», предполагает соотнесение с действительностью, в частности наличие или отсутствие прикрепленности к некоторому данному пункту времени и пространства; в рамках этого измерения различаются высказывания, истинные, так сказать, для «hic et nunc», и высказывания вневременного характера (типа люди смертны или квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов).

          Наконец, в рамках третьего измерения –'die psychologische Dimension der Leistung» – различаются, в соответствии с бюлеровской моделью, три основных элемента языковой коммуникации: а) выражение (то, что связано с самим посылающим, говорящим), б) побуждение (обращение) (то, что ориентировано на воспринимающего) и в) сообщение (ориентирующееся на нечто внешнее по отношению к участникам акта коммуникации).<146>

          Следует, очевидно, согласиться с Кошмидером в том, что очерченное пространство доступно любому, даже самому примитивному человеческому языку. Вместе с тем нельзя не заметить, что некоторые области этого пространства принципиально чужды другим семиотическим системам, в частности, таким полярным типам, как известные коммуникативные системы животных, с одной стороны, и символическая логика – с другой. Так, коммуникативные системы животных ограничиваются сферами 2а, За и 3б (не случайно животные сравнительно легко могут научиться понимать знаки человеческого языка, связанные с этими сферами), в то время как языку математической логики, ограничивающемуся сферами 1, 2б26 и 3в, напротив, принципиально недоступны сферы 2а, За и 3б. Любопытно, что именно области, отделяющие естественный человеческий язык от коммуникативных систем животных, объединяют его с искусственными системами типа символической логики, что, конечно, далеко не случайно.

          Следует заметить, что лишь для некоторых знаковых систем принадлежность к тому или иному типу определяется характером предусмотренных данной системой сообщений. Так, например, классическая музыка XVIII и XIX вв. (но не «программная музыка» XX в.) может характеризоваться как система знаков, принадлежащих к типу «асемантичных сигналов» (по Милевскому). К тому же типу относится орнаментальная живопись или абстрактная живопись XX в. Что касается естественного человеческого языка, то сфера его применения, очевидно, не ограничивается какой-либо одной областью возможных сообщений. Но именно эта особенность языка (исследователи отмечали ее в следующих утверждениях: «язык – это способность сказать все» [14, 452; 31, 62], «ноэтическое поле кодов, традиционно называемых языками, совпадает со всеми мыслимыми смыслами» [69, 44], «язык – это семиотика, на которую можно перевести все другие семиотики» [8, 364]) и меняет считаться важнейшим отличительным свойством естественного человеческого языка, делающим его действительно уникальным явлением среди всех сопоставимых с ним объектов.

          Кроме качественной характеристики сообщений, предусматриваемых тем или иным кодом, следует учитывать и их количественную характеристику, разделяющую коды на два основных типа: на коды с относительно небольшим, во всяком случае с ограниченным числом сообщений («системы с фиксированным списком сообщений или системы нерасширяющихся сообщений», по терминологии Н. И. Жинкина) и коды с неограниченным количеством сообщений («системы расширяющихся сообщений с изменяющимся языком») [10]. Натуральные человеческие языки принад<147>лежат ко второму типу. Как мы увидим ниже, именно с этим связаны некоторые важные особенности структурной организации языка.

          Типы отношения между материальной формой знака иобозначаемым объектомТип отношения между материальной формой знака и обозначаемым им объектом послужил основанием для классификации знаков, предложенной одним из пионеров семиотики американским философом и психологом Ч. С. Пирсом. Пирс выделял три основных типа знаков в зависимости от характера связи с обозначаемыми объектами: 1) знаки-индикаторы, или «индексы», 2) «иконы» и 3) «символы». «Индекс» связан с объектом, на который он «указывает», отношением фактической, естественной смежности, «иконический знак» связан с «изображаемым» объектом отношением естественного сходства и, наконец, «символ» характеризуется отсутствием необходимой естественной связи с обозначаемым объектом. Связь между означающим и означаемым символа основана на произвольной, конвенциональной смежности. Таким образом, структура символов и индексов подразумевает отношение смежности (искусственного характера – в первом случае, естественного – во втором), в то время как сущность иконических знаков составляет сходство с изображаемым объектом. С другой стороны, индексы представляют собой единственный тип знаков, употребление которых с необходимостью предполагает актуальное соприсутствие соответствующего объекта, и по этому признаку они противопоставлены как символическим, так и иконическим знакам, связь которых с обозначаемым объектом имеет замещающий характер.

          Противопоставления между названными тремя типами знаков можно было бы для наглядности изобразить в следующей схеме (которая, впрочем, как мы увидим ниже, нуждается в некоторых уточнениях):

          <148>

          Следует иметь в виду, что различие между названными тремя типами знаков не имеет абсолютного характера: в основе деления множества знаков на иконические знаки, индикаторы и символы лежит не наличие или абсолютное отсутствие сходства либо смежности между означающим и означаемым и не чисто естественный, либо чисто конвенциональный характер связи между этими двумя составляющими знака, но лишь преобладание одного из этих факторов над другими. Так, Пирс говорит об «иконических знаках, в которых принцип сходства комбинируется с конвенциональными правилами», отмечает, что «трудно, если не невозможно, привести пример знака, имеющего характер чистого индикатора, равно как найти знак, абсолютно лишенный индикативного качества».

          Действительно, никакое семантическое отношение, очевидно, не может быть полностью иконическим, так как, по замечанию Хоккета, «если символ чего-нибудь является полностью иконическим, он не отличим от оригинала и, таким образом, является оригиналом» [47]. Примеры «конвенциональной иконичности» различных знаковых систем хорошо известны (ср., например, различные технические приемы, касающиеся законов перспективы, усвоение которых является необходимым условием понимания зрителем картин той или другой школы живописи27; различие между правилами изображения отрицательных персонажей только в профиль в некоторых живописных традициях и только en face в искусстве древнего Египта [48]; несходство японской картины, изображающей гору, и типичной европейской картины, изображающей такого же рода гору, на которое обращает внимание Сепир: оба изображения исходят из различных исторических традиций и, хотя и то и другое отражает одно и то же явление природы и в равной мере стремится его «имитировать», и то и другое совпадает с ним не более, чем изображение бури в увертюре к опере Россини «Вильгельм Тель» совпадает с настоящей бурей [24, 7]; совмещение иконических и символических элементов в такой, например, системе, как дорожная карта28 и т. п.).

          Что касается «индикаторов», то и в знаках этого типа (если только они не являются «симптомами» в смысле Милевского) принцип непосредственного указания совмещается с элементом условности: даже такой типичный индикатор, как указание паль<149>цем, может иметь в разных культурах различное значение (так, для некоторых племен Южной Африки указание пальцем на объект равносильно его проклятию) [48].

          С другой стороны, слишком категорическое утверждение об абсолютной арбитрарности языковых знаков, на которой так настаивал Ф. де Соссюр, оставляет в тени разнообразные виды иконичности, в той или иной степени характеризующие язык, а также в большей или меньшей мере присущие языковым знакам разных типов свойства знаков-индикаторов.

          В работе, исследующей язык в его иконическом аспекте, Р. О. Якобсон обращает, в частности, внимание на такую связь между формой и значением языковых знаков, которую можно было бы назвать «диаграмматической» (по классификации Пирса, иконические знаки делятся на изобразительные знаки, или «образы»,– к таким знакам в языке относятся различные ономатопоэтические слова – и «диаграммы», т. е. знаки, сущность которых состоит в том, что сходство между означающим и означаемым касается только отношений между их частями). По наблюдениям Якобсона, временной порядок, характеризующий структуру языкового высказывания, стремится отразить «порядок», существующий во внеязыковой действительности – идет ли речь о временной последовательности описываемых событий или об определенных иерархических отношениях в структуре референта. Так, например, можно говорить об иконическом характере связи между формой высказывания пришел, увидел, победил и реальными событиями, которые оно описывает, так как последовательность однородных глагольных форм соответствует последовательности действий Цезаря [48]. Подобным образом, нормальная последовательность двух связанных при помощи сочинения существительных во фразе Президент и Государственный секретарь приняли участие в беседе является отражением соответствующего различия в официальном положении политических персонажей, о которых идет речь [27, 388]29 (в этой связи можно напомнить об английской поговорке last but not least «последнее по счету, но не по важности», свидетельствующей об отчетливо осознаваемом говорящими «диаграмматическом» характере связи между последовательностью частей высказывания и относительной значимостью соответствующих референтов). Тенденция к диаграмматической иконичности лежит в основе различных грамматических универсалий, касающихся правил сочетания частей сложного предложения, последователь<150>ности членов предложения, а также и правил, относящихся к морфемному синтаксису30.

          Элемент иконичности можно усматривать в таком, например, способе выражения грамматических значений, как частичная или полная редупликация корня в формах множественного числа, итератива, дуратива или аугментатива в различных африканских и американских языках – ср., например, в языке хауса: iri «сорт, вид» – мн. ч. iri-iri; biri «обезьяна» – мн. ч. biriri; bisa «животное» – мн. ч. bisaisai; dabara «совет» – мн. ч. dabar-bara; tafi «идти», buga «бить'; kashe «убивать» – интенс. формы tattafi, bubbuga, kakkashe; fi «превосходить» – fifita «намного превосходить'; sani «знать» – sansani «точно знать'; ср. также русск. ждал-ждал (т. е. «долго ждал»), далеко-далеко (т. е. «очень далеко»), синий-синий (т. е. «интенсивного синего цвета»). Впрочем, в том же хауса31 удвоение прилагательного используется для обозначения ослабления качества (так, ja означает «красный», a ja-ja – «красноватый»), что свидетельствует о том, что характер ассоциации между названным формальным средством и соответствующим значением не является столь «естественным», как может показаться на первый взгляд. Вообще говоря, наличие иконического типа ассоциации, связывающей обе части знака, по-видимому, «отнюдь не представляет собой обязательного семиологического условия, от которого зависит способность языка служить средством общения» [21, 60]32, как показал, в частности, А. Беркс в своем критическом анализе пирсовской классификации знаков, основанной на том или ином способе обозначения объектов [36]. Напротив, «символы-индексы» являются таким типом знаков, без которого язык, очевидно, «не мог бы обойтись» [36]. Типичными представителями знаков такого рода являются имеющиеся во всяком языке местоимения, а также и некоторые другие языковые знаки, которые «обозначают свой объект благодаря реальной (а не только конвенциональной) связи с этим объектом, либо со знаком этого объекта» [36]. На индицирующий элемент в значении местоимений исследователи неоднократно обращали внимание еще со времен античности33. Другие виды языковых «символов-индексов» («подвижных определителей», shifters, по терминологии Есперсена [9, 92]), т. е. категории, значение которой не поддается определению без<151> ссылки на само сообщение, соответственно – на конкретную ситуацию общения, были относительно недавно проанализированы в специальной работе Р. Якобсона, посвященной русскому глаголу [50]. Семиотическая роль подвижных определителей состоит в том, что они «позволяют осуществить переход от системы языка к реальной ситуации; они же помогают в значительной степени создать относительно экономную языковую систему» [25, 194].

          Наличие символов-индексов, являющихся «непременным элементом практически всех известных нам языков» [25, 194], очевидно, не представляет собой в то же время отличительную особенность естественного человеческого языка. Напротив, эта особенность объединяет язык с целым рядом коммуникативных систем, инвентарь которых ограничивается знаками, которые могут быть правильно интерпретированы только исходя из данной конкретной конституции. Так, например, обезьяна-гиббон, найдя пищу, испускает призывный сигнал, информируя об этом факте своих собратьев. Этот сигнал отчетливо отличается от сигнала опасности и других сигналов. Однако «акустические свойства пищевого сигнала не содержат информации о местонахождении пищи; об этом можно судить лишь по расположению источника крика. Таким же образом (или по той же причине) во всех языках имеются слова типа здесь или я, денотативное значение которых мы можем определить, лишь обнаружив, где находится в данный момент и кем является говорящий» [47, 399].

          Специфической особенностью языка является то, что он представляет собой «оркестр знаков всех типов» [62, 26] и располагает возможностью выбирать в зависимости от конкретных целей и от конкретной ситуации общения наиболее подходящий тип знаков. Именно с этой возможностью связана, в частности, «множественность форм отображения ситуации в языке», которая лежит в основе стилистических дифференциаций, столь характерных для естественных языков» [7, 18].

          Признаки, относящиеся к структурной организации кодаПереходя теперь к характеристике естественного человеческого языка с точки зрения его структурной организации, заметим, что среди всех перечисленных выше особенностей языка, характеризующих его с точки зрения предусматриваемых языковым кодом сигналов и сообщений, принципиальная безграничность ноэтического поля языка (и связанная с этим неограниченная способность к бесконечному развитию и модификациям) представляется наиболее существенным качеством, присущим любому известному или неизвестному нам языку, заслуживающему этого названия. Поэтому кажется целесообразным использовать это необходимое – и притом специфическое – свойство в каче<152>стве критерия для определения существенности тех эмпирически выделенных признаков структурной организации языковой системы, которые были обнаружены лингвистической наукой в процессе наблюдения над конкретными языками, т. е., другими словами, оценивать универсальность и релевантность каждого признака именно с точки зрения его соответствия этой априорно приписанной нами языку особенности, ибо, как отмечал еще Матезиус, «общие потребности выражения и коммуникации, свойственные всему человечеству, являются единственным общим знаменателем, к которому можно свести выразительные и коммуникативные средства, различающиеся в каждом языке» [17, 226].

          В этом плане, несомненно, существенным структурным качеством языка является то, что каждый языковый знак (а также и элементы знака) имеет отношение к двум способам организации – парадигматическому и синтагматическому, первый из которых предполагает выбор определенных единиц, а второй – их сочетание в единицы высшей степени сложности.

          Частный случай взаимодействия двух основных актов языковой деятельности – селекции и комбинации, а именно отбор единиц номинации и их сочетание в предложение, лежит в основе концепций Матезиуса, предложившего в начале 30-х гг. фундаментальное деление языкознания на ономатологию и синтаксис34, Гарвина, описывающего язык в своей определительной модели, в частности, в терминах «двух уровней организации» [40; 41], Милевского, выдвигающего признак «двуклассовости» языкового кода [62].

          Все эти концепции восходят в конечном счете к бюлеровскому определению языка как «двупольной» системы «Zweifeldersystem», которая состоит из поля предложения («Satzfeld») и словесного поля («Wortfeld»). Это наблюдение Бюлера было развито в работах знаменитого венского психолога Кайнца, противопоставившего человеческий язык, в частности, именно по этому признаку коммуникативным системам животных, которые, подобно простейшим искусственным системам сигналов, не включающим в свой состав «знаков-наименований», знают знаки только одного типа – «знаки-сообщения'35, соответствующие предложениям естественного человеческого языка.<153>

          Именно с этим отличием связана возможность составить исчерпывающий инвентарь сигналов коммуникативных систем животных или знаковых систем типа системы дорожных знаков – нечто вроде лексического списка семиотем, или «словаря», который, впрочем, нельзя назвать словарем, так как он содержал бы предикативные знаки, подобные не словам, а предложениям естественного человеческого языка. Характерно, что ничего другого, кроме того, что содержал бы такой инвентарь, системы, располагающие знаками только одного типа, выразить не в состоянии.

          Напротив, творческий характер языковой деятельности связан как раз с тем, что наличие номинативных знаков и операция комбинации, предусмотренная человеческим языком, позволяет создавать из ограниченного числа слов (60-100 тыс.) практически неограниченное число высказываний.

          Так как для целого ряда знаковых систем, содержащих только предикативные знаки, отбор является единственным организующим принципом, наличие двух способов организации – отбора и сочетания – может считаться одним из дифференциальных признаков естественного человеческого языка. Важно при этом, что сочетание языковых знаков есть не просто механическое объединение равноправных знаков, но дает в результате некий сложный знак определенной иерархической структуры, обладающий свойством, не выводимым из суммы свойств составляющих его элементов. С этой точки зрения сочетание определенных номинативных знаков в знак предикативный, т. е. в знак другого уровня, отличается от возможного сочетания автономных знаков в других системах – например, от комбинации зеленого сигнала светофора, означающего «движение прямо разрешено» с зеленой стрелкой соседней по горизонтали секции, означающей «движение направо разрешено» (в языке о подобном механическом соединении, отличном от интеграции единиц в единицу другого уровня, можно, видимо, говорить в случаях объединения законченных предложений в тексте [2; 60], что среди прочего и позволяет согласиться с утверждением о том, что категорематический уровень в языке является последним [1]).

          Отчетливо иерархический характер имеют и отношения между компонентами знака-наименования в тех языках, в которых автономность номинативного знака, т. е. способность функционировать в качестве компонента знака-сообщения (и в предельном случае быть его эквивалентом) несовместима с его элементарностью. В этом случае каждый самостоятельный компонент предложения представляет собой сочетание знака, обозначающего некоторый элемент действительности, со знаком, отдельно выражающим тип отношения этого элемента с другими элементами сообщения (т. е. выражающим так называемые синтаксические значения). Кроме того, различные языки, как известно, считают необходимым выражать некоторые категориальные значения, обязательные для<154> всех членов некоторого класса знаков независимо от потребностей конкретного сообщения (так называемые несинтаксические грамматические значения).

          Целесообразность отдельного знакового выражения для каждого элемента опыта и для их обязательных, всякий раз повторяющихся характеристик, очевидно, связана с принципиальной неограниченностью количества знаков, обозначающих элементы опыта.

          Глобальное, нерасчлененное выражение лексического и грамматического значения, очевидно, увеличило бы в несколько раз и без того огромное количество имеющихся в каждом языковом коде лексических морфем. Поэтому супплетивные образования, подобные, скажем, русским формам местоимений мы – нас, он – его, представляют во всех языках исключение.

          Иначе обстоит дело в некоторых простейших неязыковых системах, часто использующих глобальные знаки для выражения определенного сообщения, хотя бы в некоторых сообщениях и присутствовали бы одинаковые (впрочем, одинаковые лишь с точки зрения языкового кода) компоненты – так, например, в си-теме дорожных знаков (инвентарь, которой, впрочем, включает и семиотемы, членимые на меньшие знаковые элементы) означающее семиотемы «железнодорожный переезд без шлагбаума» (полуиконический знак, изображающий паровоз) не имеет никаких общих элементов с означающим семиотемы «железнодорожный переезд со шлагбаумом», кроме формы и окраски фона (равносторонний треугольник с красной окантовкой), общих для всех «предупреждающих знаков». Ограниченный инвентарь семиотем позволяет в подобных случаях предпочитать синтагматическое удобство удобству парадигматическому.

          Представляется несомненным, что наличие во всех языках по меньшей мере двух типов знаков – номинативных и предикативных – непосредственно связано с безграничностью языкового поэтического поля: в самом дело невозможно себе представить, чтобы каждой ситуации, которая может быть предметом сообщения, соответствовал бы особый нечленимый знак. Поэтому эта отмеченная еще Бюлером особенность должна быть признана одним из универсальных свойств языка. Так как количество типов знаков различных уровней (или различной степени сложности) может не совпадать в конкретных языках, можно утверждать в общей форме, что универсальным специфическим качеством языка является наличие более чем одного типа знаков, причем всякий языковый знак, по удачной формулировке Якобсона, «состоит из конституентных знаков и/или встречается только в комбинации с другими знаками» [49, 158].

          Не менее очевидно безграничности поэтического поля языка и неограниченным возможностям расширения знакового инвентаря соответствует наличие двух «уровней структурации – зна<155>кового и не-знакового» [40], т. е. принцип построения знаков из ограниченного числа не-знаковых элементов, или фигур выражения и содержания – как это было убедительно показано в работах Мартине – с одной стороны, и Ельмслева – с другой. В самом деле, включение в инвентарь некоторого нового знака есть не что иное, как новое сочетание уже известных элементов выражения, представляющее собой означающее этого нового знака, и новое сочетание уже известных элементов содержания, представляющее собой означаемое этого нового знака. Так, например, означающее знака протон было новым в момент создания этого знака только в том смысле, что это было новое сочетание уже известных фигур выражения, а именно фонем п, р, о, т, о, н, а его означаемое было новым только в том смысле, что это было новое сочетание тоже уже известных элементов содержания, а именно: «положительно заряженная частица, входящая в состав атома» (тот факт, что названные компоненты неэлементарны, т. е. в свою очередь разлагаются на семантические компоненты, не имеет принципиального значения, так как это все равно односторонние единицы содержания, поскольку ни один из них не имеет в данном случае собственного означающего, т. е. является здесь не знаком, а фигурой).

          Едва ли целесообразно считать этот новый знак результатом сочетания известных знаков, для которого изобретается сокращенное означающее, как это делают некоторые противники существования фигур содержания – например, Серенсен (ср. его интерпретацию приведенного выше примера в [74]) – на том основании, что каждый компонент означаемого данного знака может выступать и в качестве целого означаемого самостоятельного знака. Ведь и фигуры выражения, существование которых в языке, кажется, никто не подвергает сомнению, в принципе могут в одних случаях быть компонентами означающего знака, а в других – означающими самостоятельных знаков – например, в слове сок каждый из трех компонентов означающего может быть самостоятельным означающим.

          Многоуровневая организация и принцип экономииИз всего, что было сказано, следует, что разделяемая многими лингвистами идея о существовании в языке единиц различных уровней (различных знаковых единиц переменной степени сложности, означающие и означаемые которых разлагаются на односторонние единицы выражения и содержания) вскрывает весьма существенные и специфические особенности его структурной организации [1; 2; 8; 15; 33; 40; 41; 46; 47; 49; 58; 61; 64; 76]. Неслучайно высказывалось мнение о том, что многоуровневое строение языковой системы может иметь силу критерия для того, чтобы считать зна<156>ковую систему «языком» (независимо от того, называется она так или нет) или полным его изоморфом (ср. в особенности [40]).

          С другой стороны, недавние общесемиологические исследования Жоржа Мунэна [65], отчасти Бейссанса [37] и, в особенности, Луиса Прието [68] показали, что наличие фигур (другими словами – единиц не-знакового уровня), а также существование наряду с полными знаками (по терминологии Прието и Бейссанса – «семами») частичных знаков (по терминологии Прието и Бейссанса – просто «знаков») – другими словами, наличие нескольких уровней интеграции внутри знакового уровня – может характеризовать как лингвистические, так и нелингвистические знаковые системы, причем в этих системах наличие единиц названных типов определяется механизмом экономии, который четко отличается от функционального механизма тем, что в то время, как этот последний является неотъемлемым условием нормальной коммуникации, механизм экономии является лишь необязательным средством уменьшить затраты, связанные с коммуникацией, которое система предлагает участникам коммуникации в качестве факультативной возможности, но которое каждый участник может использовать или не использовать по своему усмотрению.

          Действительно, наличие разных уровней структурации и интеграции не является исключительным достоянием естественных человеческих языков. Нельзя, например, считать, как это иногда делается, что фонематический принцип построения означающих знака из единиц не-знакового уровня, или фигур выражения, выводит естественный человеческий язык за пределы семиотических систем (так, в частности, иногда понимают ельмслевское утверждение, что язык является не системой знаков, а системой фигур). Целый ряд кодов, но принадлежащих к категории естественных языков, использует означающие, разложимые на элементы, сами по себе не имеющие значения, т. е. на фигуры выражения. Так, например, морская сигнализация при помощи флажков состоит из 26 знаков, означаемыми которых являются буквы латинского алфавита, а означающее манифестируется посредством сигнала, состоящего из определенного положения флажка в правой руке в комбинации с определенным положением второго флажка в левой руке. Один флажок в любом положении не передает никакого содержания, т. е. является фигурой выражения; только в сочетании с другим элементом того же рода он образует означающее знака. Два уровня, аналогичные фонологическому и морфологическому уровням лингвистических систем, были обнаружены в системах коммуникации при помощи жестов [34].

          Можно утверждать, в общем плане, что наличие фигур, или единиц не-знакового уровня, не только не противоречит задачам, стоящим перед знаковыми системами известной степени сложности, но, напротив, находится в соответствии с естественным для<157> коммуникативных систем принципом экономии, т. е. является результатом вполне закономерного стремления возможно более уменьшить затраты, необходимые для передачи определенной информации.

          Более того, при определенных характеристиках субстанции содержания и субстанции выражения названная особенность формы выражения (а также и содержания) становится необходимым условием успешного выполнения коммуникативных задач (об этом ниже).

          Соответствие способа построения означающих путем сочетания единиц не-знакового уровня принципу экономии можно продемонстрировать на следующем примере (заимствованном нами из [68]).

          Пусть коммуникативные потребности предполагают передачу 16 сообщений36. Эти потребности могут удовлетворяться несколькими кодами различной структурной организации.

          Так, можно представить себе код, использующий инвентарь из 16 классов сигналов, например, А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3, И, К, Л, М, Н, О, П, Р, каждый из которых имеет определенное соответствие с одним из 16 классов сообщений, составляющих ноэтическое поле данной системы. Инвентарь этого кода состоит, таким образом, из знаковых единиц, между означающими которых существует глобальное различие: сигналы, принадлежащие к разным классам, отличаются друг от друга целиком, так что для того, чтобы идентифицировать данный сигнал, например, [А] (А, А, а), мы должны установить принадлежность его к классу /А/ путем исключения его принадлежности к классу /Б/, классу /В/ и т. д.

          Возможен и другой код для передачи тех же 16 классов сообщений, использующий только 4 элементарных единицы: А, Б, В, Г. Двойные сочетания этих единиц дадут 16 различных сигналов, каждый из которых будет соотноситься с одним из входящих в состав ноэтического поля означаемых: АБ, АВ, АГ, АА, БА, БВ, БГ, ББ, ВА, ВБ, ВВ, ВГ, ГА, ГБ, ГВ, ГГ. Нетрудно заметить, что в этом случае релевантной оказывается позиция каждого элемента внутри сигнала, так что в сущности каждый сигнал является логическим произведением двух классов: класса, характеризующегося наличием определенного элемента на первом месте, и класса с наличием определенного элемента на втором месте.

          Вместо одной системы из 16 классов мы имеем здесь дело с двумя системами, каждая из которых состоит из четырех классов: 1) А-, Б-, В-, Г– и 2) –А, –Б, –В, –Г.

          Чтобы идентифицировать данный сигнал, например, [АБ], мы должны установить его принадлежность к классу /А-/ первой<158> системы и к классу /-Б/ второй системы. Каждый из этих классов, очевидно, больше по объему, чем классы, предусмотренные первым кодом: в состав класса /А-/ входят сигналы АА, АБ, АВ и АГ, а в состав класса /-Б/ – сигналы АБ, ББ, ВБ и ГБ. Означающее /АБ/ принадлежит, таким образом, к пересечению двух множеств или, что то же самое, является результатом логического умножения двух больших по объему классов.

          Наконец, возможен третий код, включающий в свой инвентарь всего два элемента А и Б и различающий в то же время четыре возможные для каждого элемента позиции: А– – –, –А– –, – –А-, – – –А и Б– – –, –Б– –, – –Б-, – – –Б. Для того чтобы идентифицировать данный сигнал, например АББА, необходимо установить его принадлежность к классу А– – – первой системы, к классу –Б– – второй системы, к классу – –Б– третьей системы и, наконец, к классу – – –А четвертой системы.

          Означающее каждого из возможных 16 сообщений должно быть логическим произведением всех не противопоставленных друг другу классов (их число, очевидно, равно четырем).

          Данный код, таким образом, включает в себя четыре подсистемы, каждая из которых состоит из двух классов: 1) А– – –, Б– – –, 2)-А– –, –Б– –, 3)– –А-, – –Б– и 4) – – –А, – – –Б.

          Очевидно, что система, располагающая меньшим количеством элементов, проще системы с большим количеством элементов – хотя, с другой стороны, достигаемое за счет уменьшения элементов парадигматическое удобство влечет за собой определенное синтагматическое неудобство (большую протяженность каждого сигнала), а также – необходимость классифицировать каждый сигнал не один, а несколько раз.

          Увеличение числа систем, по отношению к которым производится классификация получаемых сигналов, увеличение, которое является результатом упрощения систем классификации, объясняет, почему обычно принцип, делающий возможным это упрощение, используют лишь частично. Так, например, максимальное упрощение систем классификации характеризует последний из только что рассмотренных кодов, обеспечивающий передачу 16 сообщений путем различных комбинаций всего двух элементов. Однако можно предположить, что реальные коды, соответствующие по своим задачам рассмотренным здесь кодам, скорее организованы подобно коду второй структуры.

          То же действительно и в отношении кодов, называемых естественными языками. Классами, в результате логического умножения которых получаются означающие этих кодов, являются фонемы. Число фонем любого языка чрезвычайно мало по сравнению с числом означающих, которые получаются от их логического умножения; другими словами, системы, по отношению к которым<159> классифицируют сигналы, достаточно просты в этих кодах. Однако эти системы никогда не достигают максимума простоты, так как число фонем ни в одном языке не равно двум, хотя в принципе было бы возможно путем логического умножения получить из двух фонем все необходимые языку означающие. По-видимому, языки стремятся найти определенное равновесие между тенденцией к упрощению систем классификации, с одной стороны, и тенденцией не слишком сильно увеличивать число систем, по отношению к которым требуется классифицировать каждый сигнал: слишком сильное удаление от этой идеальной зоны равновесия приводит к тому, что преимущества, получаемые в одном отношении, не компенсируют потерь в другом отношении.

          При определенном соотношении «объема содержания» и «объема выражения» некоторой коммуникативной системы, а именно при большом (тем. более неограниченном) количестве сообщений, предназначенных для передачи при помощи сигналов, физическая природа которых имеет достаточно узкие (или, во всяком случае, ограниченные) возможности варьирования – другими словами, при определенном несоответствии цели и средства коммуникации – способ построения означающих из единиц не-знакового уровня становится необходимым условием выполнения стоящих перед коммуникативной системой задач. В самом деле, если бы знаки морской системы сигнализации при помощи флажков имели бы нечленимые означающие, система выражения этой системы строилась бы не из 7 положений флажка в правой руке в комбинации с 7 положениями второго флажка в левой руке, а из 26 различных положений единственного флажка, т. е., например, из 13 положений флажка в правой руке и 13 положений флажка в левой руке. Воспринимающий, следовательно, должен был бы каждый раз определять, к какому из этих 26 классов принадлежит конкретное положение флажка в руке отправителя. Эта задача оказалась бы не из легких, так как в некоторых случаях различие между положениями, принадлежащими к одному классу, т. е. к одному означающему, и положениями, принадлежащими к другому (так сказать, соседнему) классу сигналов (т. е. к другому означающему, соответственно имеющему и другое означаемое), было бы слишком незначительным (см. подробнее [68]).

          Очевидно, что нечеткая дифференциация сигналов, принадлежащих к различным классам, могла бы привести к ошибкам при декодировании. Еще более очевидна необходимость построения означающих из минимального количества фигур, скажем, в звуковой разновидности азбуки Морзе. Если графическая субстанция в принципе допускает неограниченное или, во всяком случае, очень широкое варьирование означающих,– так что при необходимости зашифровать письменное языковое сообщение – каждой букве, которая в этом случае будет означаемым знака, может соответствовать нечленимое означающее (какие-нибудь геометричес<160>кие фигуры или цифры или любые другие рисунки – потому что легко придумать 30 различных графических значков, достаточно четко отличных друг от друга),– то возможности примитивного звукового аппарата, например, такого, который может передавать звуковые сигналы, различающиеся только длительностью или высотой, очевидно, весьма ограничены. Трудно, действительно, представить себе 30 различных степеней долготы сигнала, каждая из которых соответствовала бы определенной букве алфавита – во всяком случае различение этих различных по длительности звуковых сигналов лежит за пределами человеческой способности восприятия.

          Совершенно явное несоответствие между принципиально неограниченным количеством сообщений, которые передаются при помощи естественного языка, и достаточно ограниченными возможностями человеческого произносительного и слухового аппарата доказывает принципиальную необходимость существования в естественном языке единиц не-знакового уровня, или фигур выражения, при помощи различных комбинаций которых можно получить достаточное количество означающих. Представить себе, чтобы любой из бесконечного числа разнообразных ситуаций, которые являются предметом сообщения в естественном языке, соответствовал бы особый вид нечленимого на элементы хрюканья (как говорит Мартине [15, 377 и 388]) решительно невозможно, так же как «нельзя представить себе такой бесконечнозвуковой язык, в котором каждое новое высказывание было бы всегда последовательностью новых, ранее неиспользованных единиц; в таком языке каждое слово при новом его использовании должно было бы полностью менять свой звуковой облик» [22, 4] (ср. также [23, 14]). Между прочим, именно различными вариативными возможностями звуковой и графической субстанции объясняется эвентуальное различие в структуре означающего устного и письменного языка. Если любой из естественных устных языков построен на фонематическом принципе, то некоторые системы письменности, как известно, могут быть идеографическими, иероглифическими, пиктографическими, т. е. использовать для некоторых означаемых не комбинации повторяющихся в разных сочетаниях элементы, а особые означающие, нечленимые на фигуры выражения. Аналогичная «идеофоническая» система едва ли возможна.

          Итак, наличие единиц не-знакового уровня в плане выражения имеет для некоторых знаковых систем – в том числе для естественного языка – двойное преимущество: с одной стороны, оно позволяет оперировать более простыми системами, системами, состоящими из небольшого – по сравнению с числом знаковых единиц – числа элементов, и с другой стороны – оно исключает ошибки при декодировании, возможные в системах, использующих сигналы с относительно узкими границами варьирования.<161>

          Представляется, что эта последняя задача – уменьшение риска ошибок при восприятии сигнала – является наиболее прямым назначением рассмотренного способа построения означающих. Экономия здесь касается лишь средств передачи информации, с одной стороны, а с другой, требует меньшего внимания при восприятии. Однако что касается усилий памяти, необходимых для овладения и пользования кодом, то членение означающего на фигуры само по себе не уменьшает числа соответствий между означающими и означаемыми, которые нужно запомнить для овладения кодом.

          Необходимым условием уменьшения числа соответствий между классами сигналов и классами сообщений (естественно, без уменьшения числа полных знаков кода) является не только членение означающего на элементы, но и аналогичное членение означаемого, такое, что каждому компоненту означающего всегда соответствует определенный компонент означаемого – другими словами, такое членение, при котором между компонентами означающего и означаемого существует то же отношение, что между самими означающими и означаемыми. При этом условии элемент означающего сам является означающим, а элемент означаемого сам является означаемым. Соединение этих элементов образует, таким образом, знак меньший, чем семиотема, но также наделенный формой и значением и способный, сочетаясь с другими подобными элементами, приводить к полным высказываниям. При этом знание соответствий между компонентами означающего полного знака и компонентами его означаемого оказывается достаточным для того, чтобы знать соответствие между означающим и означаемым целиком, и, таким образом, в наличии частичных знаков (или единиц «первого членения», по Мартине) отчетливо проявляется принцип экономии.

          Примером неязыкового кода, применяющего принцип построения полных знаков из частичных, может служить система обозначения номеров в большинстве современных гостиниц37. В этом коде используются двузначные числа, в которых десятки обозначают этаж, а единицы определенное место на данном этаже. Так, например, система обозначения номеров в девятиэтажной гостинице, на каждом этаже которой помещаются десять номеров, включает в свой инвентарь 90 полных знаков, начиная от 10 и кончая 99. Все семиотемы, означающее которых имеет на первом месте единицу, обозначают номера, находящиеся на первом этаже, двойку-на втором и т. д., а все семиотемы, имеющие одну и ту же цифру на втором месте, занимают одно и то же положение на соответствующем этаже. Таким образом, каждое из означающих этого кода является логическим произведением двух множителей, один из которых принадлежит к системе из девяти классов (/1-/, /2-/...<162> /9-/), а другой – к системе из десяти классов (/-0/, /-1/, /-2/... .../-9/). Аналогичным образом означаемые семиотем данного кода представляют собой логические произведения двух (семантических) множителей, один из которых принадлежит к системе из девяти классов («первый этаж», «второй этаж»... «девятый этаж»), а другой – системе из десяти классов («первое место», «второе место»,..... «десятое место'38).

          Так как каждый элемент означающего соответствует строго определенному элементу означаемого, при интерпретации семиотемы достаточно знать только соответствия между этими элементами, чтобы знать, какому именно означаемому соответствует означающее целиком. В приведенном примере механизм экономии позволил свести число соответствий, которое было бы необходимо помнить при отсутствии членения семиотем на меньшие знаковые единицы, т. е. число 90, к значительно меньшему числу, равному 19.

          Типичным представителем нелингвистических кодов, в которых соответствия между означающими и означаемыми полных знаков являются результатом соответствий между компонентами того и другого, является десятиричная система исчисления. В этой системе означающее любого полного знака, например, 258, представляет собой логическое произведение ряда классов: класса сигналов, имеющих 8 на первом месте (считая справа), т. е. класса /8/ (в этот класс входят знаки, 8, 18, 128, 258, 1238 и т. д.), класса /5-/, в который входят знаки 50, 258, 1556 и т. д., класса /2– –/, включающего в свой состав знаки 200, 258, 3240 и т. д., а также классов (0– – –), (0– – – –) и т. д. Что касается означаемого данного знака, то оно, в свою очередь, является произведением (логическим, разумеется) классов сообщений, в которых идет речь о количестве, содержащем; «8 + 10n единиц», «5 + 10n десятков», «2 + 10n сотен», «0 + 10n тысяч» и т. д. Соответствие между означающим /258/ и означаемым «258» является результатом соответствия каждого компонента означающего определенному компоненту означаемого. Экономия, достигаемая при этом, очевидно, весьма значительна. Так, если бы код рассматриваемой структуры содержал бы, предположим, 100 000 полных знаков, означаемые которых распределялись бы между количествами от «0» до «99999», то для того, чтобы оперировать этими знаками, потребовалось бы запомнить только 50 соответствий между клас<163>сами сигналов и классами сообщений39, в то время как при отсутствии параллельного членения означающего и означаемого (как это имеет место, например, в некоторых знаках римской системы обозначения чисел – ср. Х «10» L «50» С «100» М «1000'») число соответствий, которые было бы необходимо держать в памяти, равнялось бы количеству полных знаков, т. е. 100000.

          Возможность обозначить любую из бесконечно разнообразных ситуаций при помощи языковых знаков обеспечивается именно тем, что для создания практически бесконечного количества высказываний и для их понимания говорящему достаточно знать ограниченное количество единиц первого членения (слов и морфем).

          Таким образом, тот факт, что в наличии «первого членения» проявляется принцип экономии, оказывается вполне очевидным, и несомненной заслугой Л. Прието является то, что он развил соответствующую идею А. Мартине (см. [15; 59] и в особенности [58]) в общесемиологическом плане. Однако были высказаны сомнения в том, что для всякой семиотической системы справедлив вывод Прието относительно того, что социально обязательными, кодифицированными являются только полные знаки, семиотемы («семы»), а частичные знаки («знаки») – там, где они имеются,– представляют собой лишь факт экономии, позволяя оперировать относительно небольшим количеством (частичных) знаков вместо относительно большого количества семиотем [61]. По мнению Прието, обязательное для обоих партнеров коммуникативной системы владение кодом, обеспечивающее нормальное общение, ограничивается лишь знанием семиотем, т. е. одинаковым пониманием соответствий между означающими и означаемыми полных знаков (в противном случае участники коммуникации не могут достигнуть взаимопонимания). Если при этом отсутствует взаимное согласие относительно частичных знаков – например, если один из партнеров, используя механизм экономии, предоставленный в его распоряжение благодаря наличию первого членения, производит мысленную классификацию сигналов по отношению к частичным знакам, в то время как другой, пренебрегая этой возможностью, классифицирует сигналы непосредственно по отношению к полным знакам, успех коммуникации тем не менее обеспечен взаимным согласием относительно соответствий между означающими и означаемыми полных знаков.

          Можно думать, что, по крайней мере, в отношении некоторых знаковых систем это утверждение Прието действительно верно.<164>

          В самом деле, многие из нас прекрасно находили свой номер в гостинице, а также и номер, где остановились знакомые, не осознавая, что двузначное число, обозначающее нужный номер, членится на элементы, имеющие строгое соответствие элементам, на которые членится значение этого знака. Вполне можно себе представить, что какой-нибудь служащий гостиницы, владеющий всем кодом обозначения номеров, воспринимает означающие соответствующих знаков целиком, и просто помнит, к какому именно номеру данное обозначение относится.

          Очевидно можно «понимать» некоторые сигналы, передаваемые посредством звуковой разновидности азбуки Морзе, например, сигнал бедствия, воспринимая соответствующий сигнал целиком, т. е. не производя членение этого сигнала на три знака, означаемыми которых являются лат. S, О и S.

          Можно полагать вместе с X. Метцем [61], что мысленные классификации, предполагаемые пользованием кодом децимальной системы, производятся различно разными представителями данной социальной группы. Вполне вероятно, что необразованные члены общества воспринимают означающее /12/, а также и означаемое «12» как неразложимое целое (другими словами, все знаки этой системы, которыми им приходится пользоваться, являются для них тем же, чем в устной разновидности русского языка является знак сорок, а в римской системе, использующей графическую субстанцию, знаки L, С, М) – отсюда трудности обращения с очень большими числами, которые им «ничего не говорят», в то время как для более образованных членов общества семиотема 12 является комбинацией знаков /2/, /1-/, /0– –/, 0– – –/и т. д.

          В этих случаях, таким образом, только владение механизмом функции – имеющим отношение к уровню полных знаков, является социализованным, т. е. обязательным для всех участников коммуникации, а использование механизмов экономии, имеющих отношение к низшим уровням знакового уровня, т. е. к уровню частичных знаков, или единиц первого членения, а также к фигурам, т. е. к единицам незнакового уровня или единицам второго членения – является факультативным и индивидуальным.

          Однако в приведенных примерах речь шла о кодах, в которых число всех сообщений является конечным и сравнительно небольшим, о кодах с фиксированным числом сообщений, по терминологии Н. И. Жинкина, (см. [10]), т. е. о кодах, не исключающих возможности для тех, кто ими пользуется, запомнить все семиотемы и оперировать непосредственно ими. Но как только мы обращаемся к сложным кодам типа естественных языков, в которых число возможных семиотем (высказываний) является не только очень большим, но практически бесконечным – уже нельзя предполагать, что те, кто пользуется этим кодом, имеют какую бы то ни было возможность запомнить целые высказывания и в каждом не<165>обходимом случае просто выбирать из инвентаря высказываний подходящий к данному случаю полный знак. Наличие частичных знаков в таких системах не относится только к факультативному механизму экономии, а имеет самое непосредственное отношение к механизму функции. Совершенно справедливым является поэтому утверждение, что члены определенного языкового коллектива могут понимать друг друга только при наличии взаимного согласия относительно слов, а не только относительно целых высказываний; впрочем, их предварительное согласие относительно целых высказываний, строго говоря, просто невозможно: число возможных высказываний практически бесконечно, так что одинаковое понимание высказываний имеет место так сказать не непосредственно, а лишь в результате предварительного согласия, одинакового понимания слов. Вот почему лексикон языка, т. е. инвентарь именно частичных знаков (а не трудно вообразимый инвентарь высказываний) является социальным фактом, статус которого в качестве вполне определенного объекта живо ощущается говорящими, как об этом свидетельствует наличие словарей, различные споры о словах, определения слов, апелляции к норме и т. д. [61].

          Наличие «гипосемиотематического» уровня, т. е. уровня низшего по сравнению с уровнем полных знаков, которое не является только фактом экономии, но оказывается неотделимым от функционального механизма, т. е. является необходимым условием овладения кодом, характеризует, кроме естественных языков, и систему десятиричного исчисления. Действительно, успешное функционирование этой системы обеспечивается социальным согласием на уровне цифр и порядков («единицы», «десятки», «сотни» и т. д.), а не на уровне чисел. Числа, количество которых бесконечно, не могут быть непосредственным предметом социального согласия, не могут быть кодифицированы – если не говорить о такой возможности в отношении небольшого количества наименее сложных и наиболее употребительных чисел. «Уметь считать (т. е. знать соответствующий код) – означает уметь считать до бесконечности. Это умение обеспечивается владением системой, состоящей из инвентаря конечного числа элементов, а именно из 10 цифр и определенного правила порядка (которое повторяется до бесконечности в своем приложении, но которое является единственным по своей формулировке)» [61].

          Членение семиотем децимальной системы на частичные знаки, которое ведет к весьма существенной экономии, не имеет в то же время характера чистой экономии (не относится только к механизму экономии, не имеющему ничего общего с самой функцией кода), как утверждает Прието. В этом состоит сходство между этой системой и естественными языками, сходство, обусловленное общей особенностью этих двух кодов, а именно принципиальной неограниченностью количества сообщений, передачу которых они предусматривают.<166>

          Однако язык представляет собой значительно более сложное образование, чем натуральный ряд чисел. Эта последняя система имеет дело с совершенно однородными сущностями, между которыми имеется только количественное различие – в то время как ситуации, являющиеся предметом сообщения естественного языка, бесконечно разнообразны. К тому же система счета допускает сколь угодно большую – собственно, бесконечную протяженность полного знака, так как ввиду специфической функции этой системы пределы усложненности структуры единицы оказываются независимыми от объема оперативной памяти человека (см. например, [19], где исследуется влияние оперативной памяти человека на синтагматическую структуру единиц различных знаковых систем в зависимости от выполняемой ими функции). Именно поэтому система исчисления может довольствоваться очень ограниченным инвентарем частичных знаков (цифр), сколь угодно сложные комбинации которых образуют бесконечный ряд полных знаков.

          Напротив, в естественном языке, где «сказывается цейтнот, характерный в особенности для устной формы общения» [19, 50], синтагматическая сложность высказывания не должна превышать некоторого максимума, строго обусловленного объемом оперативной памяти человека [20; 79]. Ограниченная протяженность каждого из бесконечно большого числа возможных языковых высказываний является объяснением достаточно большого количества частичных знаков, из которых строятся высказывания, т. е. имеющихся в словаре каждого языка слов. Это обстоятельство делает целесообразным использование принципа экономии и на гипосемиотематическом уровне, т. в. на уровне, непосредственно предшествующем уровню полных знаков.

          Здесь экономия проявляется в том, что не только семиотемы («предложения»), но и автономные конституенты предложения (знаки-наименования, «слова») обычно представляют собой синтагматическую структуру, состоящую из знаков меньшей степени сложности («лексических» и «грамматических морфем»). Как отмечалось выше, способ нерасчлененного выражения лексического и грамматического значений (как, например, в русском человек – люди или брать – ваять) увеличил бы в несколько раз и без того огромное число имеющихся в каждом языковом коде лексических морфем. Соответствие построения автономных конституентов предложения, т. е. слов, из лексических и грамматических морфем принципу экономии было убедительно доказано Мартине [15, 462– 463; 59, 42].

          Все, что было сказано говорит о том, что наличие двух уровней структурации и нескольких уровней интеграции в естественном языке, действительно является важнейшей типологической характеристикой языка как знаковой системы – не потому, что эти особенности отсутствуют в других знаковых системах, но по<167>тому, что они являются самым непосредственным следствием принципиальной безграничности ноэтического поля языка, т. е. свойства, которое делает язык действительно уникальным явлением среди всех сопоставимых с ним объектов. Именно поэтому многоуровневая организация языка является неотъемлемым и существенным его качеством, отличая язык от тех знаковых систем, в которых аналогичные особенности относятся лишь к факультативному механизму экономии.

          Библиография1. Э. Бенвенист. Уровни лингвистического анализа. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 4. М., 1965.

          2. Т. В. Булыгина. Особенности структурной организации языка как знаковой системы и методы ее исследования.-В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода'». М., 1967.

          3. Т. В. Булыгина. Пражская лингвистическая школа. – В кн.: «Основные направления структурализма». М., 1964.

          4. К. Бюлер. Теория языка. В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

          5. И. Ф. Вардуль. К вопросу о собственно лингвистическом подходе к языку.– В сб.: «Материалы конференции «Язык как знаковая система особого рода'». М., 1967.

          6. И. Вaxeк. К проблеме письменного языка. – В кн.: «Пражский лингвистический кружок». М., 1967.

          7. В. Г. Гак. О двух типах знаков в языке (высказывание и слово). – В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода'». М., 1967.

          8. Л. Ельмслев. Пролегомены к теории языка. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

          9. О. Есперсен. Философия грамматики. М., 1958.

          10. Н. И. Жинкин. Четыре коммуникативные системы и четыре языка. – В сб.: «Теоретические проблемы прикладной лингвистики». М., 1965.

          11. Вяч. Вс. Иванов. Язык в сопоставлении с другими средствами передачи и хранения информации. – В сб.: «Прикладная лингвистика и машинный перевод». Киев, 1962.

          12. М. М. Ланглебен. Музыка и естественный язык. – В сб.: «Shmeiwtik'» (Летняя школа по вторичным моделирующим системам. Тезисы. Доклады), 3. Тарту, 1968.

          13. В. Мартека. Бионика. М., 1967.

          14. А. Мартине. О книге «Основы лингвистической теории» Луи Ельмслева. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

          15. А. Мартине. Основы общей лингвистики. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.

          16. В. В. Мартынов. Кибернетика. Семиотика. Лингвистика. Минск, 1965.

          17. В. Матезиус. О системном грамматическом анализе. – В кн.: «Пражский лингвистический кружок». М., 1967.

          18. В. А. Москович. Глубина и длина слов в естественных языках. – ВЯ, 1967, ?6.

          19. В. А. Москович. О пределах усложненности структуры единиц различных знаковых систем. – В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода'». М., 1967.

          20. Е. В. Падучева. О связях глубины по Ингве со структурой дерева подчинении. «Научно-техническая информация», 1966, ?6.<168>

          21. P. В.Пазухин. О месте языка в семиологической классификации. – ВЯ, 1968, ?3.

          22. М. В. Панов. Русская фонетика. М., 1967.

          23. Е. Д. Поливанов. Введение в языкознание для востоковедных вузов. М., 1928.

          24. Э. Сепир. Язык. М., 1933.

          25. В. Н. Топоров. [Рец]. R. Jakobson. Shifters, verbal categories and Russian verb. – В сб.: «Структурно-типологические исследования». М., 1962.

          26. П. А. Флоренский. Обратная перспектива. – В сб.: «Shmeiwtik'» («Труды по знаковым системам», 3). Тарту, 1967.

          27. Р. Якобсон. Значение лингвистических универсалий для языкознания. – В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

          28. P. Якобсон, М. Халле. Фонология и ее отношение к фонетике. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 2. М., 1962.

          29. Nh. Bally. Qu'est-ce qu'un signe? «Journal de Psychologie», 1939, XXXVI.

          30. М. С. Aateson. Linguistics in the semiotic frame. «Linguistics», 1968, ?39.

          31. Е. Aenvenistе. Communication animale et langage humain. – В кн.: E. Benveniste. Prollemes de linguistique generale. Paris, 1966.

          32. Е. Aenvenista. La nature des pronoms. Там же.

          33. Б. Benveniste. Le langage et l'experience humaine. «Diogene», 1965, ?51.

          34. R. L. Airdwhistell. Introduction to kinesics. Lousville, 1952.

          35. К. Auhler. Sprachtheorie. Jena, 1934.

          36. А. Aurks. Icon, index and symbol. «Philosophy and Phenomenological Research», 1949, v. 9, ?4.

          37. Е. Auissens. La communication et l'articulation linguistiaue. Bruxelles, 1967.

          38. W. Е. Nollinson. Indication. A study of demonstratives, articles and other «indicaters». Language Monograph. XVII. Baltimore, 1937.

          39. Sir Allan H. Gardiner. De Saussure's analysis of the signe linguistique. «Acta Linguistica», 1944, v. 4, ?1-3.

          40. P. L. Garvin. The definitional model of language. – В кн.: Natural Language and the Computer. 1963.

          41. P. L. Garvin. On linguistic method. The Hague, 1964.

          42. G. G. Granger. Logique, langage et communication. – В сб.: «Hommage a Backelard». Paris, 1957.

          43. J. Greenberg. Some universals of grammar with particular reference to the order of meaningful elements. – В сб.: «Universals of Language».Cambridge (Mass.), 1966.

          44. Е. Т. Hall. The silent language. N. Y., 1959.

          45. R. Harweg. Language and music – An immanent and sign theoretic approach. Some preliminary remarks. «Foundations of Language», 1968, v. 4, ?3.

          46. Ch. Hockett. The problem of universals in language. – «Universals of Language». Cambridge (Mass.), 1966.

          47. Ch. Hockett. Logical considerations in the study of animal communication. – W. E. Lanyon and W. N. Tavolga. (eds.) Animal sounds and communication («Publication ?7 of the American Institute of Biological Sciences»). Washington, 1960.

          48. R. Jakobson. A la recherche de l'essence du langage. «Diogene», 1965, ?51.

          49. R. Jakobson. The cardinal dichotomy of language. – «Language: An inquiry into its meaning and function». N. Y., 1957.

          50. R. Jakobson. Shifters, verbal categories and the Russian verb. Harvard, 1957.<169>

          51. S. Earcevski. Introduction a l'etude de l'interjection. «Cahiers Ferdinand de Saussure», 1941, ?1.

          52. R. Karnap. Einfuhrung in die symbolishe Logik, Bd. I. Vienna, 1954.

          53. E. Eischmieder. Die noetischen Gnindlagen der Syntax. – В кн.: E. Koschmieder. Beitrage zur allgemeinen Syntax. Heidelberg, 1965.

          54. E. Koschmieder. Aus den Beziehungen von Sprache und Logik. Там же.

          55. E. Koschmieder. Das Gemeinte. Там же.

          56. E. Koschmieder. Die Sprache und Geist. Там же.

          57. A. Martinet. Arbitraire linguistique et double articulation. «Cahiera Ferdinand de Saussure», 1957, ?15.

          58. A. Martinet. La double articulation linguistique. – TCLC, 1949 v. 5.

          59. A. Martinet. A functional view of language. Oxford, 1962.

          60. A. Martinet. Reflexions sur la phrase. – В сб.: «Language and Society». Copenhagen, 1961.

          61. Chr. Metz. Remarque sur le mot et sur le chiffre. «La Linguistique», 1967, ?2.

          62. Т. Milewski. Jezykoznawstwo. Warszawa, 1965.

          63. G. A. Miller. Langage et communication. Paris, 1956.

          64. G. Mounin. Definitions recentes du Langage. «Diogene», 1960, ?31.

          65. G. Mounin. Les systemes de communication non linguistiques et leur place dans la vie du XX-e siecle. – BSLP, v. 54, 1959.

          66. Ch. Morris. Signs, language and behaviour. N. Y., 1946.

          67. A. Nehring. Sprachzeichen und Sprechakte. Heidelberg, 1963.

          68. L. Prietо. Messages et signaux. Paris, 1964.

          69. L. Prietо. Principes de noologie. The Hague, 1964.

          70. A. Schaff. Szkice z filosofii jezyka. Warszawa, 1967.

          71. A. Schaff. Specific features of the verbal sign. – В сб.: «To honor Roman Jakobson». The Hague-Paris, 1967.

          72. Т. A. Sebeok. The informational model of language. – В кн.: «Natural Language and the Computer», 1963.

          73. Т. A. Sebeok. On chemical signs. – В сб.: «To honor Roman Jakobson», v. III. The Hague-Paris, 1967.

          74. Chr. Sorensen. Word-classes in Modern English with special reference to proper names with an introductory theory of grammar, meaning and reference. Copenhagen, 1958.

          75. G. L. Trager. Paralanguage: A first approximation. «Studies in Linguistics», 1958, v. 13.

          76. В. Trnka. On the linguistic sign and the multilevel organization of language. – TLP, 1. 1964.

          77. H. Uldall. Speech and writing. – RiL, II.

          78. J. Vachek. Some remarks on writing and phonetic transcription. – Rih, II.

          79. V. H. Yngve. A model and a hypothesis of language structure. «Proceedings of the American philosophical society», I960, 104, 5.

          Специфика языкового знака(в связи с закономерностями развития языка)Специфические свойства языка как семиотической системы создаются не только благодаря его особой роли в обществе, его непосредственной связи с мышлением, сознанием, эмоциями, эстетическими вкусами и деятельностью человека, но также вследствие того, что развитие языка, непрерывное и стихийное, не поддающееся контролю и планированию, загадочное и неравномерное,<170> постоянно меняет в языке распределение семиотических связей. Новые функциональные отношения накладываются на старые, сосуществуют с ними или постепенно их изживают. Оценивая эволюцию языка с точки зрения знаковой теории, Ф. де Соссюр подчеркивал, что «каковы бы то ни были факторы изменяемости, действуют ли они изолированно или комбинированно, они всегда приводят к сдвигу отношений между означающими и означаемыми» (курсив Соссюра), и далее: «Неизбежность подобных смещений усугубляется и предопределяется тем, что язык по природе своей бессилен обороняться против факторов, постоянно передвигающих взаимоотношениями означаемого и означающего знака» [8, 84].

          Уже Соссюр, таким образом, вполне определенно отметил неотвратимое влияние фактора развития на семиотическую характеристику языка. Посмотрим более конкретно, какие черты языка как знаковой системы возникают под этим воздействием, насколько они универсальны и как они соотносятся с методикой лингвистического анализа.

          Наличие в языке промежуточных образованийКак всякий организм, язык, эволюционируя, остается функционально тождественным самому себе. В этом отношении его уместно противопоставить семиотике искусств. Смена выразительных средств в искусстве может происходить в иных случаях резко и решительно, так что члены общества перестают понимать его язык. Появление новых течений в живописи и поэзии нередко обрывает коммуникацию между художником и зрителем, поэтом и слушателем до тех пор, пока аудитория не научится соотносить знак с явлением. Еще и сейчас широкая публика не принимает язык Пикассо и Леже, Врубеля и Сарьяна. Это, однако, вызывает лишь споры в выставочных залах, но не нарушает нормальной жизни общества, не ведет его к краху, подобному тому, который, согласно преданию, последовал за строительством вавилонской башни. Резкое и внезапное изменение системы языковых знаков невозможно. Язык развивается исподволь, шаг за шагом, медленно и едва заметно для общества перестраивая свою структуру (см. подробнее гл. «Язык как исторически развивающееся явление»). Заменяя одни выразительные средства другими, он не перестает в то же время выполнять роль основного средства коммуникации. Постепенность развития языка при непрерывности исполнения им коммуникативной функции, более того, прочная связанность этих явлений (язык развивается только в процессе коммуникации), ведет к тому, что в каждом синхронном состоянии языка присутствует большое количество единиц и категорий, лишь частично изменивших свое качество, находящихся в процессе пре<171>образования. Наличие переходных, промежуточных элементов резко отличает язык от искусственно созданных семиотических систем.

          Новые конструкции, единицы и категории языка берут свое начало в старых и качественно иных образованиях. Так, словосочетания нередко преобразуются в сложные слова (ср. умалишенный, местожительство, сногсшибательный), компоненты сложных слов могут превращаться в суффиксы (ср. нем. –schaft, –heit, –keit, –tum, –lich, –bar, англ. –ful, –less, русск, –вод, –вед), знаменательные слова часто становятся служебными (ср. ввиду, несмотря, благодаря, пусть, бы, хотя). Все эти явления иллюстрируют процесс «понижения ранга» лингвистических единиц; от словосочетания к слову, от основы слова к аффиксу, от полнозначного слова к служебному. Иногда приходится наблюдать обратный этому процесс «повышения» уровня единицы. Так, в русском языке (как, впрочем, и в ряде других европейских языков) элементы сложных слов типа фото, радио, авто, метро, кино и т. п. постепенно обрели статус слова. Таким образом, в языке постоянно происходит кругооборот структурных единиц языка, породивший в свое время идею о цикличности языкового развития.

          Эволюция синтаксического строя языка также происходит путем нарушения баланса между формой и функцией. Существующие синтаксические модели постепенно начинают втягиваться в новую для них орбиту, выражать иное содержание. Так, в романских языках указательные конструкции стали широко применяться в целях эмфазы. Ср. фр. Le рere me l'a dit «Отец мне это сказал» и C'est le рere qui me l'а dit. «Именно отец сказал мне об этом».

          Язык, в отличие от прочих знаковых систем, является самопорождающим организмом, который из себя же самого создает свою новую структуру. В каждую эпоху его существования в нем присутствует множество образований, не подводимых с точностью ни под одну из его структурных категорий. Хорошо известны длительные споры о том, следует ли считать английские конструкции типа stone wall, cannon ball сложными словами или словосочетаниями, являются ли элементы типа англ. for, on, up в положении после глагола (ср. look for, go on, get up) наречиями или послелогами, а сами эти конструкции – производными словами или устойчивыми словосочетаниями. Германисты ведут долгую полемику о том, относятся ли к разряду морфем элементы cran– в cranberry, –ceive и –fer в receive, conceive, refer, transfer, нужно ли считать компонентами сложных слов (т. е. основами), аффиксами или полуаффиксами немецкие элементы –mann (Seemann),-zeug (Spielzeug), –stoff (Rohstoff), –stьck (Werkstьck), –mut (Hochmut), –lebre (Sprachlehre), ober– (Oberkellner), unter– (Untergruppe). Промежуточный характер (между словом и морфемой) имеют вспомогательные элементы в так называемых аналитических формах слов (ср. русск. я буду работать, он стал слушать, англ. he has done, фр.<172> j'ai lu, исп. уо he dicho и т. д.). Переходное качество (между морфемой и служебным словом) имеет английский элемент «s (саксонская форма генитива), постепенно превращающийся в послеложный оформитель именной группы (ср. the king of England's hat). Множество переходных категорий возникает в процессе прономинализации, захватывающем не только полнозначные слова (ср. русск. один, человек, вещь, дело, штука, фр. on, исп. uno) и словосочетания (фр. quelqu'on, chaqu'on, исп. nosotros, vosotros, usted usнa), но и придаточные предложения (ср. русск. кто-нибудь, кто хочешь, кто бы то ни было, исп. quienquiera, cualquiera). Не вполне ясен статус инфинитива (подлежащее или дополнение) в предложениях типа Невозможно решить эту задачу.

          Подобных примеров можно привести величайшее множество, но каждый, кто работает над материалом конкретных языков, и без этого хорошо знает, сколь многочисленны и разнообразны сосуществующие в языке промежуточные единицы и категории. Трудности, связанные с их описанием, привели к тому, что в последнее время стала популярна мысль о целесообразности отказа от «прокрустова ложа» жесткой и бескомпромиссной схемы и предпочтения метода количественных оценок, согласно которому каждое языковое явление должно определяться по месту, занимаемому им на шкале постепенных переходов [11; 13, 259; 15]. Подобный подход к материалу желателен в диахроническом исследовании при наблюдении над процессом накапливания в языке новых черт и отмирания старых. Вместе с тем создание описательных грамматик предполагает достаточно четкую систематизацию материала, при которой нельзя уклониться от проведения классификационных границ, даже если они окажутся зыбкими и условными. Проблема критериев разграничения не может быть снята применением скользящих классификаций, проводимых то по одному, то по другому признаку. Поэтому оценка промежуточных, переходных образований относится к собственно лингвистической проблематике, излишней в анализе знаковых систем, не развивающихся самопроизвольно. И тем не менее общая идея, на которую опирается лингвист в своих оценках, определяется, как будет показано ниже, именно семиотическим (функциональным) подходом к языку.

          Необязательность соответствия формально-грамматической структуры единиц языка их функциональному типуХотя промежуточные образования располагаются между самыми различными классами единиц, можно говорить об общей для всех них коллизии, состоящей в утрате соответствия между фор<173>мой и содержанием, между функцией и структурным типом. Причина появления промежуточных образований заключается не только в постепенности языковой эволюции, но и в том, что форма и функция языковых элементов изменяются с разной скоростью. Устойчивость грамматической структуры сильнее, чем устойчивость грамматической функции, вследствие чего функциональные преобразования происходят обычно быстрее, чем изменения формальные. Язык, по замечанию О. Мандельштама, «одновременно и скороход и черепаха» (О. Мандельштам. О природе слова. Харьков, 1922, стр. 7). Таким образом, одной из постоянных характеристик естественных языков является присутствие в них сдвигов между формой и функцией структурных элементов. Так, идиоматизуясь, словосочетание становится функциональным эквивалентом слова. Однако оно продолжает члениться на грамматически раздельные слова. Такие названия цветов, как анютины глазки, кукушкины слезки, львиный зев и куриная слепота ничем функционально не отличаются от таких названий растений, как подсолнечник, подорожник, столетник и одуванчик. Но морфологическая структура первых остается неслитной, двучленной.

          Сохранение прежней структуры связано не только с естественным сопротивлением языковой формы, но и с сознательным воздействием общества, следящего за сохранением стабильной формы гораздо строже, чем за сохранением стабильного значения. В русском языке, например, имена и отчества людей, двойные топонимы, единые в функциональном отношении, часто претерпевают в устной речи и морфологическое слияние. Говорят «сказал Иван-Иванычу», «советовался с Пал-Палычем» и пр. Однако такое употребление почти не проникает в письменную форму литературного языка и не закрепляется нормативно. В устном разговоре соответствие формы и функции могло бы быть достигнуто легко и естественно. М. И. Цветаева рассказывает, что, не зная в детстве отдельных значений слов, входящих в состав сочетания памятник Пушкину, она употребляла его слитно как название одного предмета. «Памятник Пушкина был не памятник Пушкина (родит. падеж), а просто Памятник-Пушкина в одно слово, с одинаково непонятными и порознь несуществующими памятники Пушкина». Поэтому казалось естественным говорить «у Памятник-Пушкина», «к Памятник-Пушкину», «сын Памятник-Пушкина» (М. Цветаева. Мой Пушкин. М., 1967, стр. 37).

          Изменение функции языкового знака в конце концов может привести и к изменению его формальной структуры. Так, став показателем буд. вр. всп. глагол habere в большинстве романских языков превратился в грамматическую морфему в составе глагола. Ср. фр. jе fermerai, ит. parlero, исп. hablare. В иных случаях такого структурного сдвига не происходит совсем.

          Превратившись в показатель перфектности, habere не был поглощен спрягаемым глаголом и сохранил свою формальную отдель<174>ность, отчлененность. Ср. фр. j'ai lu, исп. he leнdo, ит. ho letto. В грамматическом строе этих языков появился новый структурный тип единиц, функционально адекватный сосуществующему с ним флективному типу слов. Это дало повод говорить о нефлективной морфологии.

          Таким образом, в языке могут сосуществовать разные по своей структуре формальные классы единиц, соотносимые с одним функциональным типом. Это свойство, возникающее в ходе перестройки языковых систем, отсутствует в искусственно созданных кодах.

          Грамматическая характеристика единиц языка, как можно было убедиться, не сразу приходит или совсем не приходит в соответствие с развившейся у них новой структурной функцией. Это вызывает необходимость моделирования промежуточных единиц, в определение которых вводится признак функционального сдвига. Так, идиомы обычно квалифицируются как единицы, эквивалентные слову по значению и подобные словосочетанию по своему речевому «поведению». Аналитические формы слова определяются как единицы функционально равнозначные морфологической словоформе, но сохранившие раздельность оформления. Хотя в определении подобных единиц присутствует указание на их двойственность, их функциональной стороне придается большее значение, чем их формальным чертам. Поэтому их принято относить к тому разделу грамматики, в котором изучается данный тип функции, а не данный тип формы: идиомы изучаются в лексике (а не в синтаксисе), а аналитические формы слова – в морфологии.

          Так же решается вопрос и об отдельных, разрозненных единицах, испытавших функциональный сдвиг. То, что падежные формы типа русск. шагом, утром, порой, разом, и т. п. приобрели адвербальное значение, служит основанием для их отнесения к классу наречий, несмотря на формальную тождественность творительному падежу соответствующих существительных. Если в испанских образованиях cualqniera «кто-нибудь», «какой-нибудь» и quienquiera «кто-нибудь» возобладало значение неопределенности и компонент quiera перестал соотноситься по смыслу с глаголом querer «хотеть», то это дает повод считать приведенные образования неопределенными местоимениями, несмотря на то, что показатель множественного числа присоединяется в них к первому компоненту, вклиниваясь внутрь слова: quienesquiera, cualesquiera. Поскольку знаковая функция языка в процессе коммуникации (т. е. отнесения единиц языка к элементам опыта, денотатам) непосредственно регулируется означаемым знака, а не его означающим, можно полагать, что функциональные критерии больше соответствуют семиотическому подходу к языку и в этом смысле являются более структурными. Признаки формы существенны постольку, поскольку они позволяют судить об изменении функции.<175>

          Отсутствие постоянного соответствия между типомозначающего и типом означаемогоВ предшествующем разделе говорилось о соответствии функционального содержания единиц их грамматическому типу. Ниже пойдет речь о соотношении функциональных классов единиц с манифестирующими их звуковыми элементами.

          В искусственных знаковых системах обычно строго соблюдается соотнесенность определенного типа значения и определенного типа формы. В системе алфавитов (например, во французском алфавите) надстрочный знак, выражающий дополнительную характеристику звука, не может иметь значения отдельного звука. В арабской письменности диакритический знак обозначает огласовку и не может соответствовать согласному. Знак препинания указывает на интонацию, расположение пауз, коммуникативное задание (например, вопрос), но никогда не прочитывается как отдельный фонетический сегмент. В этих системах обозначения некоторые типы означаемого соотносимы с некоторыми типами означающего. Поэтому определение структурного класса единиц в терминах значения может быть перекодировано в определение, данное в терминах формы. В естественных языках столь строгое соответствие формы и функции не прослеживается, хотя и в них существует иерархическая система единиц содержания и выражения.

          В большинстве естественных языков в плане выражения может быть выделен следующий ряд единиц, данный по восходящей линии: фон, или звукотип, в котором слиты акустические черты, благодаря симультанности произношения, слог, объединяющий фоны выдыхательным толчком, фонетическое слово, группирующее слоги под одним ударением, речевой такт, объединяющий фонетические слова при помощи делимитативных пауз и, наконец, фонетическая фраза, суммирующая такты единством интонации. Эта система фонетических единиц видоизменяется в языках разных типов. Так, например, в современном французском языке фонетическое слово обычно совпадает с тактом, ибо в одном такте может присутствовать только одно речевое ударение.

          Ранг каждой единицы зависит не столько от ее сегментного состава, сколько от тех дополнительных суперсегментных признаков, которые на нее накладываются. Один и тот же сегмент легко меняет свое качество в зависимости от того, какие просодические черты ему сопутствуют. Например, рад будет слогом в па-рад, фонетическим словом в Мальчик рад и фонетической фразой в Рад! Постепенно повышая свой уровень, сегмент аккумулирует все больше просодических признаков, но его «порядковый номер» определяется только одной чертой – высшим суперсегментным<176> «знаком отличия». В фонетической форме латинского предложения I! «Иди», сегментный состав которого ограничен одним гласным фоном, присутствуют черты симультанности, выдыхательного толчка, ударения, фланговых пауз и законченной интонации. Но из них только, последний признак – интонация – существен для выяснения места I! в иерархическом ряду фонетических единиц: сегмент I! имеет статус фонетической фразы и должен соотноситься в потоке речи с другими фразами (а не фонами или тактами). Иными словами, этот сегмент выявится на первом же этапе членения речевого потока по фонетическим признакам.

          С приведенной системой фонетических единиц соединяется иерархическая система функциональных (грамматических) элементов. В процессе взаимодействия этих систем формируются релевантные черты каждой из них. Те признаки и единицы каждой системы, которые получают выход в противоположный план, влияя на его структуру, приобретают соответственно фонологический и семемный статус.

          При соединении двух иерархических систем оказывается, что «порядковый номер» единиц, образующих знаковую функцию (т. е. создающих означаемое и означающее знака), не совпадает. Фонема, т. е. минимальная симультанная единица плана выражения, редко соотносится с отдельным означаемым, т. е. мельчайшей симультанной единицей плана содержания. Это несовпадение определяет большую глубину членимости означающих знака, чем его означаемых. Если означающие знаков допускают членение на симультанные единицы – фонемы (resp. звукотипы), разложимые в свою очередь на дифференциальные признаки (resp. акустические черты), то означаемые знаков, будучи сами симультанными единицами, делятся только на компоненты значения. Большая членимость означающих знака, а следовательно и большая роль принципа комбинирования для различения означающих, сравнительно с означаемыми, обеспечивает экономность языковой знаковой системы, возможность выражения в языке неисчерпаемого количества значений при помощи конечного числа предельных составляющих. Следствием этой особенности естественных языков является несоотнесенность в знаке основных единиц системы выражения и системы содержания (см. подробнее раздел «Язык в сопоставлении со знаковыми системами иных типов»).

          Можно было бы предположить, однако, что единицы системы выражения и системы содержания соотносятся со сдвигом на один ранг, т. е. означаемое простого знака, назовем его семемой, выражается следующей по уровню фонетической единицей – слогом. Для языков изолирующего типа такая соотнесенность действительно имеет место. В языках флективных этого совмещения нет (слог в принципе не соотносится с морфемой), но оно обычно реализуется для фонетического слова, более или менее точно совпадающего со словом грамматическим. Таким образом, степень<177> соответствия фонетических единиц единицам грамматическим в значительной степени зависит от типа языка. В целом можно констатировать, что в том или другом пункте иерархия фонетических единиц не совпадает в знаке с иерархией единиц функциональных: морфема не совпадает со слогом, фонетическое слово с грамматическим, такт со словосочетанием (resp. синтагмой), фонетическая фраза с грамматическим предложением. Впрочем, границы фразы, как фонетической единицы, характеризуемой единством интонации,– и это чрезвычайно важно для организации естественных языков – всегда совмещены с границами высказывания (resp. сообщения) как актуализованной (соотнесенной с действительностью, денотатом) единицы коммуникации. При этом суперсегментный признак фразы – ее интонация – выражает грамматический (т. е. также дополнительный, сопутствующий) признак высказывания – его актуализованность, соотнесенность с ситуацией, коммуникативность.

          Несоответствие между функциональным и формальным (фонетическим) рангом сторон знака особенно велико в языках флективных. В ходе развития этих последних каждая из сторон знака часто и беспрепятственно изменяет свой тип. Однородные функции (например, значение времени, падежа и под.) могут соотноситься с разнообразными по своему фонетическому характеру означающими. Разрыв в «порядковом номере» функциональных и фонетических единиц, образующих стороны знака, бывает большим или меньшим не только в зависимости от типа языка, но и в зависимости от типа знака (его функции). Он особенно велик у знаков, выражающих грамматическое значение флективного слова. Возьмем несколько примеров из английского языка. Несмотря на то, что английский язык обладает чрезвычайно простой и регулярной морфологией, грамматическое значение слова выражается в нем весьма различными фонетическими элементами. Оно может иметь в качестве своего означающего и дифференциальный признак фонемы (ср. bend – bent, advise – advice), и отдельную фонему (ср. boy – boy-s), и ряд фонем (ср. ох – ox-en), и слог (ср. do – do-ing), и чередование фонем (ср. foot – feet, mouse – mice), и нулевые показатели (ср. deer – deer-ш), и перенос ударения (ср. «present – pre'sent), и всевозможные комбинации перечисленных явлений (ср. child – children, think – thought). Все названные способы свободно сосуществуют в одной системе. В знаке, выражающем грамматическое значение флективного слова, создается максимальное перечисление нитей иерархических связей между единицами языковых планов, наибольшая дисгармония между иерархическим статусом единиц, образующих его стороны.

          Сдвиги в уровне означающих и означаемых знака, присутствующие, по-видимому, в любом развивающемся языке, различны в языках разных типов и в разных точках языковых систем. Эти смещения постепенно идут на убыль по направлению к высказыва<178>нию, которое всегда совпадает с максимальной фонетической единицей – фразой.

          Не углубляясь в те методические выводы, которые следуют из приведенной особенности естественных языков, отметим лишь, что большее или меньшее несоответствие типа функции типу формы знака неизбежно приводит к большей или меньшей непоследовательности в определении структурных единиц. В определениях одних единиц языка указание на форму вообще отсутствует. Так, в определении морфемы флективных языков совсем не вводится фонетический признак (т. е. указание на соответствие морфемы целостной фонетической единице). В определении других структурных единиц фонетический признак имеет второстепенный характер (например, в определении слова). Наконец, в определении третьих единиц этот признак играет очень существенную роль (так, указание на интонационную законченность высказывания позволяет однозначно выделить единицы этого типа из потока речи).

          Автономность развития плана содержания и плана выражения. Знак и функциональные единицы языкаНаблюдение над закономерностями изменения языковых планов обнаруживает, что лингвистические знаки лишены возможности самостоятельного развития, а эволюционируют только в речи, в рамках более крупных образований, в конечном счете внутри высказывания, как актуализованной (соотнесенной с ситуацией) единицы. В этом состоит одно из существенных отличий языка от статических знаковых систем. Трудно себе представить, чтобы огни светофора, знаки ОРУДа, морская или иная сигнализация меняли свое значение или форму непосредственно в процессе их применения. В языке же, напротив, все изменения происходят только при его реализации. Поэтому речевая позиция элементов обоих планов имеет в этом процессе первейшее значение.

          Если, функционируя, означающие знака ведут себя как отдельные единицы, вступающие между собой во всевозможные комбинации, то в ходе звуковой эволюции изменению подвергаются не означающие, а их части – фонемы и группы фонем, попавшие в ту или другую речевую позицию. «Единицы функционирования» и «единицы развития» в языке не совпадают. «Единицами развития» для плана выражения являются элементы обычно меньшей протяженности, чем означающее знака. В морфеме друг варьируется конечный согласный (друж-ок, друзь-я), в корневой морфеме бр-ать – бер-у – на-бор изменяется гласный. Внутри первоначально единого означающего появились различия, не связанные с изменением его значения и в этом смысле излишние, ненужные. В плане содержания развитию подвергаются элементы, нередко соответствующие ряду означающих: значения слов, словосочетаний и<179> даже предложений. В таких словах как спасибо, благодарить, безумный, столпотворение, в таких сочетаниях, как натянуть нос, китайская грамота и т. п. в новом означаемом оказались объединены означаемые первоначально самостоятельных единиц языка. В плане выражения происходит постоянное дробление означающих, их частичное варьирование, в плане содержания, напротив, протекает объединение означаемых, их слияние в одном новом значении.

          В результате как бы разной направленности процессов развития языковых планов создаются резкие смещения в их структуре. «Изменяемость знака, – писал Соссюр, – есть не что иное, как сдвиг отношения между означаемым и означающим. Это определение применимо не только к изменяемости входящих в систему элементов, но и к эволюции самой системы; диахронический феномен в целом в этом и заключается» [8, 166]. Уместно привести здесь также глубокую мысль С. О. Карцевского, который, следуя идеям Соссюра, подошел к проблеме языковой эволюции с точки зрения поведения лингвистического знака. Еще в 1929 г. Карцевский писал: «Обозначающее (звучание) и обозначаемое (функция) постоянно скользят по «наклонной плоскости реальности». Каждое «выходит» из рамок, назначенных для него его партнером: обозначающее стремится обладать иными функциями, нежели его собственная; обозначаемое стремится к тому, чтобы выразить себя иными средствами, нежели его собственный знак. Они асимметричны; будучи парными (accouplйs), они оказываются в состоянии неустойчивого равновесия. Именно благодаря этому асимметричному дуализму структуры знаков лингвистическая система может эволюционировать» [3, 90] (см. подробнее раздел «Понятие языкового знака»). Асимметрия языковых знаков создает немалые трудности, связанные с их вычленением, которые были отмечены уже Соссюром. В начале раздела о лингвистических единицах, принадлежащих знаковому уровню языка, женевский ученый подчеркнул их конкретность. Он говорил, что «входящие в состав языка знаки суть не абстракции, но реальные объекты» [8, 105]. Однако, рассмотрев методы разграничения знаковых единиц и связанные с этой задачей практические трудности, Соссюр уже в конце раздела приходит к следующему пессимистическому выводу: «... язык является системой исключительно основанной на противопоставлении его конкретных единиц. Нельзя ни отказаться от их обнаружения, ни сделать ни одного шага, не прибегая к ним; а вместе с тем их выделение сопряжено с такими трудностями, что возникает вопрос, существуют ли они реально» [8, 108]. Язык, в отличие от прочих семиологических систем, обладает парадоксальным свойством, которое состоит в том, что «нам не даны различимые на первый взгляд сущности (факты), в наличии которых между тем усомниться нельзя, так как именно их взаимодействие образует язык» [8, 108-109].<180>

          Представление об иллюзорности лингвистических единиц могло сложиться у Соссюра потому, что требование конкретности и материальной вычленимости, которому должен отвечать знак, он предъявил также к функциональным единицам языка, и здесь оно оказалось недействительным (или не всегда действительным). То парадоксальное свойство языка, на которое обратил внимание Соссюр, заключается не в призрачности и неуловимости единиц, образующих языковую систему, а в их несовпадении с понятием языкового знака.

          При моделировании языкового механизма знак как конкретный, материальный объект, уступает место функциональным единицам языка, для выявления которых приходится использовать дополнительные методы анализа. Чтобы описать систему французской грамматики, важно выделить в нечленимом со стороны формы сегменте au (одном знаке) две раздельные и независимые друг от друга единицы: предлог и определенный артикль. Напротив, в двух способных к самостоятельному функционированию единицах выражения, создающих значение времени в аналитических формах (например, j'ai dйjeun-й), можно видеть одну единицу содержания, существенную для понимания системы времен.

          Языковой знак, стороны которого – означаемое и означающее – нерасторжимы, так как каждая из них существует только благодаря присутствию своего партнера, формируется, в отличие от функциональных единиц, тогда, когда членение плана содержания совпадает с членением плана выражения. В каждом из приведенных выше примеров можно говорить об одном знаке, который в первом случае складывается из двух единиц содержания, реализуемых в одной единице выражения, а во втором случае – состоит из одной единицы содержания, представленной двумя элементами формы40.

          Функциональные единицы языка, в отличие от знака, лишены целостности. Им не свойственна нерасторжимость и однозначность связи между формой и функцией, отношения между которыми оказываются подвижными, скользящими. Представляется возможным говорить отдельно о единицах плана содержания и единицах плана выражения (формально выделимых значимых сегментах), взаимодействие которых создает знаковую функцию.<181>

          В основе системы языка, образуемой значимыми оппозициями, лежит единица содержания. Для построения системы русского глагола, например, важно, что в его формах обязательно присутствует одно из значений времени, наклонения, залога и числа. Для понимания системы глагола, напротив, несущественно, что некоторые из этих единиц всегда реализуются совместно. Не играет роди и то обстоятельство, что русские глаголы распределены по двум спряжениям, различающимся конкретной манифестацией общей для всех них системы значений41. Состав каждой глагольной формы, вхождение в нее тех или других конкретных морфем играет, однако, первостепенную роль при моделировании структуры русского глагола, для порождения его парадигмы. Поэтому, если единицы содержания соотносимы с понятием системы языка, то единицы выражения соотносятся с понятием языковой структуры, понимаемой здесь как реальное устройство языковых форм, тип и способ манифестации значений.

          Изложенная точка зрения подтверждается и практикой описания языков, в процессе которой терпели неудачу попытки построения системы в терминах глобального знака. Целостный знак обычно быстро уступал место парам единиц, получавшим разное терминологическое обозначение: морфема и морфа в теории дескриптивистов [14], сема и морфема в концепции В. Скалички [6, 135; 7, 119-123], морфема и монема у О. Лешки [4, 21], лексон и морфема в стратификационной модели С. Лэма [17,60]. Первая единица каждой пары определяется с опорой на содержание, а вторая – рассматривается как предельная значимая единица языкового выражения. Подобное расщепление элементарной значимой единицы языка призвано отразить асимметрию в строении языковых планов (см. подробнее [1, 66-77, 101-116]).

          В тех концепциях, которые не допускают раздвоения основной единицы описания и отождествляют ее с целостным знаком, определение знака (его отдельность, вычленимость и его тождество) производится по функциональным признакам, т. е. знак приравнивается к единице содержания. Так, например, А. Мартине видит в формах типа фр. au, du, англ. cut (прош. вр.) два знака (две монемы), обладающих амальгамированным означающим [5, 452].

          В других теориях отказ от выделения парных элементов повлек за собой признание неустойчивых, колеблющихся критериев в определении «глобальной единицы», выделение которой происходит то на функциональной, то на формальной основе. Стоя на<182> этих позициях, английский языковед К. Безелл писал в 1949 г.: «В языках, с которыми мы имеем дело, понятие знака не покрывается понятием морфемы. Оправдание этого последнего заключается в асимметрии между выражением и содержанием, которой система знаков не предполагает с необходимостью» [9, 218]. Понятие морфемы, по мысли Безелла, несколько уравновешивает, смягчает эту асимметрию, свойственную языку как развивающейся системе знаков. Морфема служит своего рода мостиком между планом содержания и планом выражения, находясь к каждому из них в отношении «сокращенной асимметрии» («reduced» asymmetry). Несоответствие в строении языковых планов покрывается и другими промежуточными единицами, в том числе морфонемой, связывающей морфему и фонему [9, 220; 10, 329-330] (см. подробнее ниже, стр. 191-192).

          Таким образом, отказ от признания различий между понятием знака и понятием единицы языковой системы приводит либо к интерпретации знака в терминах плана содержания, либо к допущению неоднородных критериев выделения значимых единиц.

          * * *

          Итак, нарушение границ членимости плана выражения и плана содержания, а также невозможность установить двустороннее тождество морфем (элементарных знаков), составляющие специфическое свойство лингвосемиотических систем, являются закономерными и неизбежными следствиями развития языка.

          В языке постоянно противоборствуют две силы. Одна из них направлена на разрушение знака. Она порождена автономностью развития фонологического и семантического планов языка, обособленностью синтагматических и парадигматических отношений этих двух планов. Под действием этой силы постоянно перегруппировываются единицы содержания и выражения. Под действием этой силы возникает варьирование знака, а следовательно – присутствие в языке различий плана выражения, не соотносимых с различиями плана содержания.

          Другая сила направлена на объединение сторон знака, на предотвращение их разрыва. Она проявляется в действии аналогии, унифицирующей гетерофоны и уменьшающей тем самым алломорфию. Эта сила, нередко парализованная нормативной фиксацией вариантных форм, свойственной литературному языку, поддерживается еще и тем, что слово, как «минимум предложения», представляет собой свободную единицу. Слово постоянно меняет контекст. Оно допускает нулевое окружение, в котором реализуется его абсолютная форма. Отмеченная особенность слова способствует сохранению его единства, «восстановлению» формы, элиминации тех звуковых изменений, которые оно претерпевает, попадая в ту или другую речевую позицию.<183>

          Асимметрия сегментного состава языковых плановРассмотрим теперь более подробно, в чем же состоят те сдвиги, которые испытывает знак в процессе эволюции языковых планов. Обратимся сначала к синтагматическому аспекту знаковых цепочек. Уже говорилось, что синтагматические отношения, образуемые означаемыми и означающими знаков, автономны и независимы друг от друга. Линейные отношения в плане выражения, ведущие к изменению формы единиц, не соответствуют синтагматическим отношениям в плане содержания, вызывающим преобразование функции единиц. Такие явления, как ассимиляция и диссимиляция фонем, их падение в определенной позиции, появление беглых звуков и т. п. происходят, как правило, независимо от тех границ, которые разделяют означающие знаков и соответствуют членению плана содержания. Нередко, вследствие фонетических изменений, возникает фузия означающих, особенно характерная для языков флективных

          Легко наблюдать сращение означающих знаков, их консолидацию в одной нечленимой более единице. Так, не могут быть разорваны французские формы au, aux, du, соответствующие в плане содержания двум функциональным единицам – предлогу и артиклю. Стерты морфемные швы во французских формах мн. ч. типа chevaux и beaux. Не образуют отдельного сегмента морфемы мн. ч. в таких румынских словах, как mici, lungi, buni, srazi, studenti, bai, porti. Особенно активный процесс сглаживания морфемных рубежей пережили романские языки в период своего отделения и отдаления от народной латыни. Этот процесс в конечном счете повел к семантическому опрощению многих ранее составных образований.

          Итак, позиция означающих знака и их составных элементов, являющаяся мощным фактором их развития, в целом автономна по отношению к структуре противоположного плана. Явления морфемного стыка в языках, в которых морфема не совпадает со слогом, играют ничтожную роль в формировании речевого потока. С другой стороны, и синтагматические отношения в плане содержания, сама позиция функционального элемента, независимы от структуры плана выражения. Слияние означаемых знака может происходить при сохранении формальной членимости. Процесс консолидации означаемых (опрощение) легко наблюдать на материале производных и сложных слов, идиом и перифрастических сочетаний. Такие русские слова, как головотяп, мракобес, белорус, бездна, подушка, столпотворение, такие идиомы, как заткнуть за пояс, повесить нос, водить за нос, не вязать лыка и др. имеют в современном языке целостное значение.

          В результате автономности развития языковых планов происходит сдвиг, смещение в их членимости на функциональные единицы. Несовпадение в составе означаемого и означающего, осо<184>бенно часто проявляющее себя внутри слова, побуждает многих лингвистов различать понятия семантической сложности слова и его формальной членимости.

          Ниже приводятся основные типы сдвигов в членимости языковых планов на функциональные единицы:

          1. Одной функциональной единице содержания соответствует один ясно различимый элемент плана выражения, одна морфема – отношения 1 : 1. Например, в англ. boy-s элемент –s, и только он один, передает значение мн. ч.

          2. Нескольким функционально независимым друг от друга элементам содержания соответствует одна нечленимая единица плана выражения – отношения 2 (или более) : 1. Отношения этого типа могут быть зависимыми от фонетического окружения (например, фр. au fils и al'instant), или морфемного состава (ср. англ. look-ed, но ran), либо постоянными, необусловленными (например, лат. mal-orum, русск. свеч-ей, луг-ов).

          3. Одной функциональной единице содержания соответствует несколько единиц выражения – отношения 1 : 2 (или более). В английских аналитических формах перфектность передается не только вспомогательным глаголом, но и суффиксом причастия (ср. I have look-ed, he has arriv-ed). Значение пассива (т. e. направленности действия на подлежащее предложения) во многих индоевропейских языках выражается глаголом бытия и морфемой причастия (ср. англ. to be ask-ed, фр. кtre pos-й).

          4. Одной единице содержания соответствует отдельная единица выражения, а также элемент, входящий в форму другой морфемы (ср. нем. Buch и Bьch-er, где значение мн. ч. выражено специальной морфемой и перегласовкой внутри корневой морфемы). Одну единицу содержания реализуют как бы полторы единицы выражения.

          5. Одной единице выражения соответствует определенное значение, а также значение общее у нее с другим элементом формы. Морфема child– в англ. children передает лексическое значение этого слова, а также своей гласной [I] однозначно указывает на значение мн. ч., выраженное кроме того и отдельной морфемой –ren. Таким образом, как бы полторы единицы содержания реализуются в одной единице выражения. Отношения 4-го и 5-го типов взаимно дополняют друг друга.

          6. Одной единице содержания соответствует нулевая единица выражения – отношение 1 : 0. Ср. яблок-Ш, сел-Ш. Значение род. пад. мн. ч. в этих формах не материализовано в звуковом сегменте. Нулевые единицы выражения выделимы только на морфологическом уровне. Наличие так называемых нулевых морфем никак не предполагает существования в языке односторонних (т. e. лишенных означающего) знаков.


          7. Одной единице выражения соответствует нулевая единица содержания – отношения 0 : 1. Ср. лис-иц-а. Средний сегмент<185> этого слова не соотносим ни с какой единицей содержания, т. е. не образует знаковой функции. О присутствии здесь некоторой единицы «выражения» можно говорить лишь очень условно, так как эта единица ничего не «выражает'

          Тенденция к нарушению тождества единиц языкаОдним из следствий обособленности эволюционных процессов, протекающих в плане выражения и в плане содержания, является, как было сказано, несовпадение в членимости языковых планов на функциональные единицы. Другой результат этого процесса можно видеть в развертывании тенденции к варьированию единиц языка. Утрата тождества со стороны значения происходит независимо от нарушения тождества со стороны формы, и соответственно – наоборот. Стоит подчеркнуть, что эта особенность составляет универсальное свойство языковых знаков. «Фундаментальной чертой, присущей всем языкам, – писал Е. Курилович, – является отсутствие однозначного соответствия между звуковой формой слова и его значением» [16, 47].

          Фонологизация позиционных чередований, ассимиляция и диссимиляция звуков в слове, явление сингармонизма, дифтонгизация, влияние словесного ударения на произношение звуков, в частности редукция неударных слогов, разрушение конца слова и многие другие процессы фонетического развития постоянно нарушают идентичность формы, не затрагивая ее значения. Ср. рук-а и руч-ной, хож-у и ход-ил, бег-у и беж-ал, исп. cont-ar – cuent-o, pens-ar – piens-o, ped-ir – pid-o, in-sano – im-posible – i-rregular, рум. tar-a – tar-an, dor – doar-e, sor-a – sur-ori, merg – merge.

          Хорошо известные закономерности семантического развития, в свою очередь, подрывают тождество знака со стороны значения, не отражаясь в то же время на его форме. Ср. легенда «предание» и легенда «объяснение условных знаков», письмо «послание» и письмо «письменность», бык «животное» и бык «опора моста», свод «собрание» и свод «перекрытие здания» и т. п.



          С другой стороны, звуковые и семантические изменения могут вести и к образованию новых тождеств. Этот процесс, спорадический, скорее, чем регулярный, также протекает в плане выражения независимо от плана содержания и соответственно – наоборот. В языке создается омонимия и омосемия. Ср. исп. real «царский» (от лат. regalis) и real «действительный» (от лат. realis), vago «свободный» (от лат. vacuus) и vago «бродячий» (от лат. vagus). Примером, иллюстрирующим одновременно оба явления, могут послужить парадигмы испанских глаголов ser «быть» и ir «идти», которые совершенно совпадают в одной части (формы претерита fui,<186> uiste, fue, fuimos, fuisteis, fueron одинаковы для обоих глаголов), давая пример омонимии. В то же время в парадигме каждого из названных глаголов присутствует супплетивизм (ср. ser – soy, eres, fue; ir – voy, fui, iba), представляя образец омосемии (или гетерофонии).

          Развитие языка создает весьма запутанные отношения между единицами плана выражения и единицами плана содержания. Нередки случаи возникновения частичного тождества, функционального совпадения разных единиц в определенных условиях (позиция взаимоисключения). Например, испанское сослагательное наклонение замещает будущие времена во временных предложениях. Ср. Yo lo harй cuando tъ vengas «Я это сделаю, когда ты придешь», но ?Cuаndo vendrбs? «Когда ты придешь?» и Dudo que tъ vengas «Сомневаюсь, что ты придешь». Одна и та же форма (vengas) соотносится с разными значениями: буд. вр. изъявит. накл. и непрошед. вр. сосл. накл. В то же время одно и то же значение (буд. вр.) выражено двумя формами (vengas и vendrбs), которые в данном случае совершенно совпадают по функции, входя в одну и ту же систему временных противопоставлений.

          В языке постоянно происходит подстановка одних форм вместо других в определенных позициях, в которых формальные различия между элементами становятся несущественными для понимания их значения. Описанное явление чрезвычайно характерно для элементов, выражающих синтаксические отношения. Так, морфема род. п. в предложении Нет работы становится функциональным эквивалентом морфемы им. п. в предложении Есть работа.


          Не менее, чем в синтаксисе перекрещивание функций распространено в словообразовании. Хорошо известно, что одно деривационное значение почти всегда обслуживается целой серией элементов. В испанском языке для образования имен со значением носителя признака используются элементы –udo и –уn Ср. narigudo, narigуn «носатый». В то же время один и тот же суффикс почти всегда функционирует в разных семантических разрядах. Элемент-on в сочетании с основой существительного создает увеличительные имена (mujerona «крупная женщина», «calderуn» «большой котел») и имена, указывающие на носителя признака (orejуn означает не «большое ухо», а «длинноухий»). Более того, есть случаи, когда производные с этим суффиксом получают значение отсутствия признака. Ср. rabуn означает уже не «большой хвост» и не «хвостатый», а «бесхвостый». К этому можно еще прибавить, что в сочетании с основой глагола элемент –on образует существительные со значением однократного действия (ср. estrechуn «пожатие руки») и деятеля (ср. tragуn «обжора»).<187>

          * * *

          Попытаемся теперь суммировать основные типы отношений между функциональными единицами содержания и выражения в их парадигматическом аспекте:

          1. Одной единице содержания соответствует одна единица выражения – отношения 1 : 1. Ср. научные термины типа натрий, азот, а также некоторые обиходные знаки: такси, паркет, пальто (имеются в виду корневые морфемы этих слов).

          2. Одной единице содержания соответствуют две или более единицы выражения. Этот тип связи, крайняя форма которой создает супплетивизм (иначе гетерофонию, или омосемию), может быть разбит на ряд подтипов:

          А. Единицы выражения находятся между собой в дополнительном распределении относительно единиц содержания:

          а) Различия между единицами выражения зависят от их фонологического окружения. Например, англ. table-s [z], part-s [s], coach-es [iz], фр. Grand Opera [gra:t] и grand peintre [gra:].

          6) Различия между единицами выражения обусловлены контактами знакового уровня (в частности – классом доминирующего элемента, например, типом основы). Ср. испанский суффикс имперфекта глаголов 1 и 2-3 спряжений habla-b-а и com-м-a. Ср. также англ. look-ed и take-n, boy-s u ox-en или русск. двер-и, окн-а; дет-ей, яблок-Ш, дурак-ов.

          Б. Единицы выражения находятся между собой в отношении свободного варьирования. Ср. испанские дублетные формы имперфекта сосл. накл. habla-se и habla-ra, comie-se и comie-ra.

          3. Двум (или более) единицам содержания соответствует одна единица выражения – отношения 2 (или более) : 1. Примером могут послужить испанские глагольные формы на –rнa – habla-rнa, come-rнa, которые одновременно входят в три ряда значимых противопоставлений, передавая значения усл. накл., буд. в прош. и предположит. накл.

          4. функциональный элемент коррелирует с одной отдельной морфемой и с морфемой общей у него с другим значением. Этот тип отношений предполагает наличие в синтагматическом плане совместной манифестации. Ср. англ. take – took, eat – ate, see – saw, come – came, run – ran.

          5. Комбинированные отношения. Перечисленные типы отношений могут выступать в чистом виде, либо сочетаться между собой. Наиболее часто встречается комбинация второго и третьего типов, ведущая к созданию в языке цепочек частичных тождеств, типичных для языков флективно-фузионного типа.

          Уже говорилось, что в испанском языке значение буд. вр. и наст. вр. сосл. накл. могут быть, в зависимости от синтаксических условий, выражены одной формой (venga). Между тем буд. вр. изъявит. накл. имеет и свою «собственную» форму (vendrб), кото<188>рая способна передавать еще и значение предположительности, отнесенной к наст. вр. К этому можно добавить, что значение буд. вр. в некоторых синтаксических позициях выражается формой наст. вр. изъявит. накл. (viene). Описанную сеть отношений можно обобщить в следующей схеме.

          Недостаточность знаковой сигнализации. Включение смыслового и ситуативного контекста в дистинктивныйаппарат языкаВ ходе предшествующего изложения было показано, что употребление форм постоянно выходит за пределы одной функции, а выражение одного значения не ограничивается одной формой. Хорошо известно, сколь распространена, особенно в языках флективных, омонимия парадигматических форм и перекрещивание функций единиц выражения. В естественных языках всегда широко представлена омофония и гетерофония (алломорфия), или иначе – омосемия и гетеросемия. В них присутствуют незначимые различия формы и в то же время остаются невыраженными многие различия, существующие в плане содержания. Недостаточность средств прямой сигнализации компенсируется вовлечением в механизм дифференциации побочных, сопутствующих знаков, набора переменных речевых сигналов – экспрессивной интонации, мимики, жеста, информации о классе соседних единиц и т. п. В дистинктивный механизм языка включается также языковое значение. Смыслы нередко разграничиваются через речевой или ситуативный контекст. Мы различаем то значение слова стол, которое реализуется в каждом случае, опираясь либо на ту ситуацию, в которой оно было употреблено, либо на значение сопутствующего ему имени или глагола: ср. 1) деревянный стол, сесть за стол; 2) справочный стол, паспортный стол, стол находок, обратиться к начальнику стола; 3) диетический стол, стол для больных язвой, соблюдать стол.

          Равновероятность выбора, не снятость полисемии знака содержанием контекста либо нарушает коммуникацию, либо создает шутку, каламбур, игру слов.

          Так, следующий отрывок из пьесы Маяковского «Баня» построен на том, что между собеседниками постоянно происходит<189> нарушение взаимопонимания, вследствие невключенности дополнительного аппарата дифференциации:

          Оптимистенко: В чем дело, гражданин?

          Проситель. Я вас прошу, товарищ секретарь, увяжите, пожалуйста, увяжите.

          Оптимистенко. Это можно. Увязать и согласовать – это можно. Каждый вопрос можно увязать и согласовать. У вас есть отношение?

          Проситель. Есть отношение... такое отношение, что прямо проходу не дает.

          Оптимистенко. Это как же, вопрос вам проходу не дает?

          Проситель. Да не вопрос, а Пашка Тигролапов.

          Оптимистенко. Виноват, гражданин, как же можно Пашку увязать?

          Проситель. Это верно, одному никак не можно увязать. Но вдвоем, втроем, ежели вы прикажете, так его и свяжут и увяжут. Я вас прошу, товарищ, увяжите вы этого хулигана. Вся квартира от его стонет...

          Оптимистенко. Тьфу! Чего же вы с такими мелочами в крупное государственное учреждение лезете? Обратитесь в милицию... Вам чего гражданочка?

          Просительница. Согласовать, батюшка, согласовать.

          Оптимистенко. Это можно – и согласовать можно, и увязать. Каждый вопрос можно и увязать и согласовать. У вас есть заключение?

          Просительница. Нет, батюшка, нельзя ему заключение давать. В милиции сказали, можно, говорят, его на неделю заключить, а я чего, батюшка, кушать буду? Он ведь из заключения выйдет, он ведь опять меня побьет.

          Оптимистенко. Виноват, гражданочка, вы же заявили, что вам согласовать треба. А чего же вы мне мужем голову морочите.

          Просительница. Меня с мужем-то и надо, батюшка, согласовать, несогласно мы живем, нет, пьет он очень вдумчиво. А тронуть его боимся, как он партейный.

          Оптимистенко. Тьфу! Да я же вам говорю, не суйтесь с мелочами в крупное государственное учреждение.

          Особенно велика роль семантического окружения в механизме смыслоразличения знаков, указывающих на отношения между словами. Так, например, знак твор. п. указывает на разные типы отношений внутри следующих сочетаний: писать карандашом, командовать отрядом, закончить строительством, идти дорогой, идти шагом, облить водой, говорить намеками и т. д. Знак отношения может интерпретироваться по-разному в зависимости от того, какие семантические типы единиц он связывает. Ср. русск. чтение книги и чтение ученика; англ. the shooting of the lions и the shooting of the hunters. В этом случае принято считать, что семантический класс единиц приобретает синтаксическую релевантность.

          Таким образом, в функционировании языка участвует, наряду с собственно семиотическим механизмом, еще и переменный, скользящий аппарат дифференциации, создаваемый смысловым и ситуативным контекстом. Этот аппарат компенсирует, выправляет сдвиги в отношениях между языковыми планами, порождающие недостаточность знаковой сигнализации (омофонию).<190>

          Излишняя сигнализация. Отсутствие прямой связи междуединицами языковых плановПрисутствие в языке незначимых, нефункциональных различий формы и невыраженных различий содержания побуждает предположить, что языковые планы не связаны (или не всегда связаны) между собой непосредственно. Можно думать, что связь между звучанием и значением осуществляется в языке ступенчато. На каждой ступени происходит изменение критерия релевантности, или иначе – принципов отождествления единиц языка, в сторону их постепенного расширения, постепенного отрешения от различий в форме, не несущих в тех или других условиях дистинктивной функции. Так, различия между русскими фонемами [г] и [ж], существенные с точки зрения современной фонологической системы, не влияют на значение таких корневых морфем, как луг и луж-ок, пирог и пирож-ок, берег-у и береж-ешь. Изменение релевантности фонологических критериев на морфологическом уровне, частичное снятие фонологических оппозиций в составе конкретных морфем исследуется в морфонологии, изучающей связи между фонологическим и морфемным уровнями языка. Но и морфемные различия оказываются не всегда существенными для понимания следующей по величине единицы – словоформы. Так, в приводимом ниже ряду одно и то же грамматическое значение представлено разными морфемами (т. е. совершенно разными единицами выражения): сестр-ой, брат-ом, ча-ем. Различия в морфемном строении не мешают нам отождествлять такие слова, как иду – шел, англ. go – wen-t. Подобные формы называются супплетивными, так как они дополняют друг друга в парадигме, или, как теперь говорят, находятся в отношении дополнительного распределения. Наконец, различия в синтаксической организации не всегда существенны для понимания смысловой структуры словосочетаний и предложений. Присутствие разных падежных форм – винительного и творительного – в сочетаниях вести бригаду, возглавлять трест – с одной стороны, и руководить бригадой, управлять трестом – с другой, не отражается на смысловой структуре приведенных словосочетаний, в которых выражено действие, направленное на некоторый объект.

          Можно привести сходную серию примеров из английского языка. Фонематические различия между [f] и [v] снимаются в морфемах half и halv-es. Морфематическое различие в good и bett-er, boy-s и ox-en оказывается безразличным для понимания этих образований. Разница в словесной структуре can и to be able «мочь» может быть сброшена со счетов, когда последнее стоит в форме будущего времени, общей для простого глагола и глагольного сочетания42.<191>

          Таким образом, на пути от плана выражения к плану содержания, от фонемного яруса к семемному выделяется ряд уровней, знаменуемых изменением критерия тождественности: то, что представляется разным на более низком уровне, может оказаться функционально одним и тем же на более высоком уровне. Многие дистинктивные черты постепенно нивелируются, «выходят из игры», перестают выполнять смыслоразличительную роль внутри конкретных единиц следующего по высоте уровня. Тождество означаемого морфемы не обязательно предполагает полное тождество фонематического состава означающего. Идентичность значения слов не обязательно требует тождества входящих в него морфем (если считать супплетивные элементы разными морфемами). Тождество смысловой структуры некоторых словосочетаний и предложений может быть установлено без отождествления их синтаксического строения.

          Применение на разных уровнях неодинаковых критериев идентификации и ведет, как уже отмечалось выше, к выделению в языке пар единиц, соответствующих одному сегменту текста. Ср. фонема и морфонема, морфема и сема (или морфа и морфема), слово и лексема, словосочетание и синтаксема (или словосочетание и конфигурация). Эти единицы, тождественные на одном уровне и нетождественные на другом, покрывают асимметрию в строении языковых планов, позволяя показать в описании языков нефункциональность некоторых различий в форме.

          Необходимость раздвоения всех значимых единиц языка продиктована тем, что асимметрия в строении языковых планов, которая была раскрыта выше на примере минимальной значимой единицы (см. стр. 184-189), действительна не только по отношению к простому знаку, но и применительно ко всем последующим, более сложным, образованиям. Несовпадение формы и функции пронизывает всю структуру языка, все его ярусы, все знаковые образования. Устранение незначимых (и в этом смысле излишних, «пустых») различий в форме оказывается возможным благодаря тому, что формально различающиеся единицы встречаются, как правило, во взаимоисключающих позициях, или иначе – находятся в отношении дополнительного распределения. Таким образом, обилие вариантов в языке нивелируется позицией, за которой закреплен каждый из них. Понятия варьирования и позиции тесно между собою связаны.<192>

          Тенденция групп знаков к идиоматизации.Многоплановость означаемыхСдвиги между единицами содержания и выражения, особенно явственно заметные внутри слова, выправляются в случае гетерофонии тем, что каждый вариант соотнесен со строго определенным набором позиций. При омофонии смещения в строении языковых планов выравниваются путем привлечения дополнительного аппарата дифференциации. Немалую роль в уточнении знаковой сигнализации языка играет то свойство слова (и больших чем слово единиц), которое принято называть идиоматичностью. Под идиоматичностью подразумевается произвольность связи означаемого и означающего, конвенциональная закрепленность данного смысла за данной формой. Абсолютно идиоматичной (немотивированной) единицей языка может быть только простой знак. Но это свойство присуще, хотя и в разной степени, также и составным образованиям – слову, словосочетанию, предложению. Стремление к единой знаковой функции характеризует в первую очередь слово как свободную единицу языка, нивелируя в процессе его семантической эволюции отдельные значения входящих в него морфем.

          Вернемся к приводившемуся уже ранее примеру (см. стр. 187). Наиболее широко распространенным значением испанского уффикса –уn является значение увеличительности (ср. hombrуn «очень крупный мужчина», cucharуn «большая ложка»). Можно было бы подумать, что pelуn (от существительного pelo «волосы») означает «длинные или густые волосы, шевелюра». Но никому из говорящих по-испански никогда не придет в голову связать это значение со словом pelon. Когда суффикс –уn присоединяется к названиям частей тела, значение увеличительности в нем обычно осложняется значением принадлежности: суффикс –уn указывает не на сам предмет, а на его владельца, обладателя. Ср. barrigуn «пузатый», cabezуn «головастый». Согласно этой словообразовательной модели слово pelуn должно было бы означать «волосатый», «косматый», «длинноволосый». Но и на этот раз мы попали пальцем в небо. Pelуn указывает не на наличие признака, а как раз наоборот – на его отсутствие. Это слово значит «лысый, безволосый». Тот, кто захочет понимать смысл сообщения, не отступая от смысла знаковых сигналов, окажется в этом случае жестоко обманутым. Но говорящие по-испански никогда не вводят друг друга в заблуждение, употребляя слово pelon, так как они знают, что его значение, как и значение огромного множества других слов и сочетаний слов, идиоматично, т. е. в определенной степени независимо от значений образующих его частей.

          Рождение (или лучше сказать вызревание) в языке нового знака осуществляется путем постепенного уменьшения мотивированности отношений между означаемым и означающим, ведущего к установлению между ними прямой связи.<193>

          Новые знаки в языке, как известно, не создаются искусственно путем произвольного комбинирования фонем в поисках еще не использованных сочетаний, а образуются из уже существующих знаков в ходе их постепенной эволюции в сторону опрущения, подавления первоначальных значений и создания прямой знаковой связи между новым означаемыми старым, уже ранее бытовавшим в языке, означающим. Например, употребляя сейчас слово соответствовать, говорящие уже не думают о совместном ответе, произнося слово благодаря, не имеют в виду чувства благодарности, которое, в свою очередь, не ассоциируется более с дарением блага. Глагол сердиться не вызывает уже представлений о сердце, а сердце – о середине. Значения образующих слово единиц выражения оказались в положении «вне игры», ибо слово (или, точнее, его основа) становится единым, семантически нечленимым знаком.

          Процессы опрощения развертываются очень медленно. В каждом состоянии языка присутствует много промежуточных образований, означающие которых еще не вполне утратили связь с более ранними значениями. Многим языковым знакам поэтому свойственна двуплановость означаемого, в котором, наряду с прямым значением, присутствует то, что принято называть «внутренней формой» данной единицы. Аналогичное свойство, в целом чуждое искусственным системам передачи информации, можно отчасти наблюдать в тех кодах, которые пользуются иконическим или пиктографическим принципом. Так, например, изображение бегущих детей в знаках ОРУДа означает «Осторожно! Рядом школа».

          Многоплановость означаемого, внутренняя форма которого отражает иногда несколько ступеней семантического развития, будучи непременным свойством всех естественных языков, ярко проявляется в художественной литературе, участвуя в создании эстетической функции, отсутствующей у искусственных, стабильных систем сигнализации. Один из основных принципов создания художественного образа как раз и состоит в употреблении слова со сдвигом в значении, в результате чего в нем одновременно присутствуют два (или более) семантических слоя. Ср.:

          Улыбнулись сонные березки,

          Растрепали шелковые косы.

          Шелестят зеленые сережки

          И горят серебряные росы

          (С. Есенин. С добрым утром!)

          В этом четверостишии две трети слов употреблены в непрямом значении, семантически двуплановы. Такое использование словесных знаков, искусственное расслоение их означаемых, ведет к созданию определенного художественного эффекта: сквозь об<194>раз березки начинает просвечивать образ молодой девушки. Так косвенным путем осуществляется сравнение.

          Итак, одной из специфических черт языка как естественной знаковой системы является тяготение его единиц к идиоматизации, постепенному опрощению, в процессе которого возникает семантическая многоплановость знака.

          Асимметрия знака, сдвиги в отношениях между формой и функцией, подчас препятствующие достижению коммуникации, имеют прямое отношение к формированию эстетической функции языка. Неточность сигнализации, способность одного знака соотноситься с разными денотатами широко используется для создания художественного образа.

          * * *

          Резюмируем сказанное в настоящем разделе. Способность языка самопроизвольно развиваться, характер этого развития, его закономерности (такие, как постепенность языковой эволюции, известная автономность и разный темп развития языковых планов, тенденция к опрощению, идиоматизации составных единиц или групп знаков, несовпадение «единиц развития» и «единиц функционирования» и др.) формируют некоторые свойства языка как знаковой системы, неизбежные у естественных языков, но непредполагаемые с необходимостью их семиотической природой. Эти свойства, наряду с той спецификой, которая вызвана особыми семиотическими задачами и условиями функционирования языка в человеческом обществе, обеспечивают естественным языкам уникальное место среди прочих семиотических систем. К числу этих черт языка относятся прежде всего следующие его характеристики: 1) наличие переходных промежуточных образований, 2) необязательность соответствия формальной и функциональной структуры единицы языка, 3) отсутствие однозначной соотнесенности между типом означающего и типом означаемого, 4) неоднородность выражения в языке одинаковых системных функций, 5) несоответствие в иерархической организации единиц плана выражения и единиц плана содержания, 6) асимметрия в строении языковых планов, порождающая излишество и недостаточность языковой сигнализации, 7) несовпадение понятия лингвистического знака и функциональной единицы языковой системы, 8) наличие промежуточных уровней, опосредующих связь между языковыми планами, 9) существование, наряду с постоянным, переменного механизма дифференциации, создаваемого смысловым и ситуативным контекстом, 10) частичная мотивированность многих языковых знаков, обусловливающая многоплановость означаемого, наличие у него так называемой «внутренней формы».

          Некоторые из названных черт спорадически обнаруживаются и в искусственных системах сигнализации, создавая неудобство в их применении и понимании. Например, в бое часов один удар<195> обычно означает половину любого часа, а также один час пополудни и пополуночи. Следовательно, два раза в сутки часы бьют три раза подряд по одному удару. Для того чтобы правильно приписать каждому из этих ударов означаемое, необходимо знать его «дистрибуцию», окружение, либо находящуюся вне знаковой системы ситуацию. Таким образом, и в других знаковых системах можно встретиться с явлением омонимии, недостаточности сигнала для его понимания. Однако если перечисленные явления составляют спорадические и редкие черты искусственных кодов, то они представляют собой постоянные и неизбежные свойства естественных языков. Присутствие в языке черт, не диктуемых его семиотической функцией, требует применения в лингвистическом анализе особых методов, излишних в изучении и описании искусственных систем сигнализации. Эти методы, не будучи общими у лингвистики с теорией прочих знаковых систем, тем не менее могут быть охарактеризованы как структурные, базирующиеся на функциональном (то есть собственно семиотическом, знаковом) подходе к языку.

          Библиография1. Н. Д. Арутюнова. О значимых единицах языка. – В кн.: «Исследования по общей теории грамматики». М., 1968.

          2. Н. Д. Арутюнова. Стратификационная модель языка. «Филол. науки», 1968, ?1.

          3. С. Карцевский. Об асимметричном дуализме лингвистического знака. – В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

          4. О. Лешка. Иерархия ярусов строя языка и их перекрывание. – В кн.: «Единицы разных уровней грамматического строя языка и их взаимодействие». М., 1969.

          5. А. Мартине. Основы общей лингвистики. – В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.

          6. В. Скаличка. О грамматике венгерского языка. – В кн.: «Пражский лингвистический кружок». М., 1967.

          7. В. Скаличка. Асимметричный дуализм языковых единиц. – Там же.

          8. Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.

          9. С. Е. Aazell. On the problem of the morpheme. – RiL, v. II. Chicago, 1966.

          10. С. Е. Aazell. The sememe. – Там же.

          11. R. Dikson. Linguistic science and logic. «s-Gravenhage, 1963.

          12. R. Godel. La question des signes zero. «Cahiers F. de Saussure», 1953, ?11.

          13. I. Hallidaу. Categories of the theory of grammar. «Word», 1961, v. 17, ?3.

          14. Ch. Hockett. Problems of morphemic analysis. «Language», 1947, v. 23, ?4.

          15. A. Juilland. Outline of the theory of structural relations. s-Gravenhage, 1961.

          16. J. Euriliwicz. Le mecanisme differenciateur de la langue. «Cahiera F. de Saussure», 1963, ?22.

          17. S. Lamb. The sememic approach to structural semantics. «American Anthropologist», 1964, v. 66, ? 3.

          18. S. Lamb. Outline of the stratificational grammar. Washington, 1966.

          1 «Структурный метод в языкознании,– писал Л. Ельмслев,– имеет тесную связь с определенным научным направлением, оформившимся совершенно независимо от языкознания и до сих пор не особенно замеченным языковедами, а именно с логической теорией языка, вышедшей из математических рассуждений...» [19, 107].

          2 Однако неономиналисты, и прежде всего физикалистское направление в лице Л. Блумфилда [64], значительно сближаются с логицистами в интерпретации гносеологического вопроса о соотношении языка, материального мира и мышления (см.: А. А. Реформатский [47, 104-105]).

          3 Понятие «означаемого» (signifiй) не было четко определено ни Соссюром, ни его учениками: под этот термин одинаково подводятся «концепт», «мысль», «идея», «значение», «значимость».

          4 В. Н. Волошинов употребляет термин «идеологический» в двух значениях: 1) «идеальный» в противоположность материальному [12, 15], 2) «идеологический», принадлежащий надстройке, в противоположность базису [12,17].

          5 В отличие от «прямого» перекодирования, как это имеет место в случае с азбукой Морзе, имеются системы иного типа, как, например, устная и письменная речь (см. об этом: А. А. Реформатский [48, 208-210]).

          6 Положение о двустороннем характере знака человеческого языка продолжает оставаться наиболее дискуссионным: ср. дискуссионные статьи в «Acta Linguistica» (Copenhague), 1939-1944, v. 1-4; Ответы на вопрос «Что вы понимаете под языковым знаком?», предложенный участником международного симпозиума в г. Эрфурте («Zeichen und System der Sprache», Bd. I, II. Berlin. 1961-1962) и «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода». М., 1967.

          7 Не следует смешивать форму научной абстракции как способа расчленения целого на части для более адекватного его познания с возможностью и реальностью расторжения связей между двумя сторонами языкового знака владеющим данным языком (говорящими или слушающими).

          8 Именно языковой статус фигур содержания, постулат об отсутствии соответствия (изоморфизма) между фигурами плана содержания и фигурами плана выражения вызвали справедливую критику теории Л. Ельмслева со стороны ряда лингвистов [22; 36; 40; 55].

          9 На принципе разделения языковых элементов на «знаки» и «незнаки» покоится и лингвистическая теория, выдвинутая А, Мартине [37].

          10 В русском переводе valeur переводится также термином «ценность» (см., например, у Н. А. Слюсаревой: «Теория ценности единиц языка и проблема смысла» [50, 64]).

          11 Советская лексикологическая наука пользуется в основном понятием «значение».

          12 В этой связи представляется заслуживающим внимания утверждение о том, что прямое языковое выражение понятия – это не слово, а номинация [9, 189].

          13 Так, по мнению А. А. Ветрова, «слово вне предложения не бывает знаком. Вхождение в предложение (включая и предельный случай, когда слово образует предложение) есть необходимое условие функционирования слова в качестве знака. Но одного вхождения недостаточно. Решающим фактором является отношение к произносимым словам того человека, который их слышит (разрядка моя. – А. У.). Если он, исходя из совокупности обстоятельств, считает, что говорящий произнес их с целью сообщить ему нечто, и у него нет оснований не верить говорящему, он воспринимает слова как знаки, отсылающие к определенному предмету. Но когда слушателю с самого начала ясно, что слова, произносимые кем-то, не имеют коммуникативной цели, они являются для него лишь смысловыми единицами, а не знаками» [11, 57].

          14 А. И. Смирницкий писал в этой связи, что «материальная языковая оболочка постольку и является звуковой оболочкой, поскольку она наполнена смысловым содержанием; без него она уже не есть явление языка» [51, 87].

          15 Ср. следующее высказывание А. М. Пешковского «... мы должны различать два образа: один, возникающий в нас при произношении отдельного слова, а другой – при произношении того или иного словосочетания с этим же словом. Весьма вероятно, что первый есть лишь отвлечение от бесчисленного количества вторых. Но статически это не меняет дела. Все же этот образ есть, это «отвлечение» не есть плод наших научных размышлений, а живой психологический факт, и он может даже вопреки действительным представляться как первосущность, а конкретные образы слов и словосочетаний как модификации этой первосущности» [42, 93].

          16 С. Д. Кацнельсон называет первое «формальным понятием», второе «содержательным» [31, 18].

          17 Ср. следующее высказывание Л. Ельмслева: «Так. называемые лексические значения в некоторых знаках есть не что иное, как искусственно изолированные контекстуальные значения или их искусственный пересказ. В абсолютной изоляции ни один знак не имеет какого-либо значения» [20, 303].

          18 Ср. различные варианты этого определения в работах: [42, 33, и сл.; 52; 66, 34 и 36 и др.]

          19 Под сигналами здесь понимаются (вслед за Л. Прието и Э. Бейссансом) конкретные сущности плана выражения, являющиеся членами классов конкретных сущностей, т. е. абстрактных единиц плана выражения, называемых означающими. Сигналы соотносятся с сообщениями, представляющими собой аналогичные конкретные единицы плана содержания, которые являются членами классов сообщений, т. е. абстрактных единиц плана содержания, называемых означаемыми (определение этих понятий см. в [68]).

          20 Классификация средств коммуникации, применяемых в человеческом обществе, основанная на данном признаке, предлагается, например, в [11].

          21 Впрочем, сейчас ученые все менее и менее склонны считать, как это было принято раньше, что чувств, имеющихся у человека, всего пять [13, 8].

          22 К знакам, воспринимаемым при помощи слуха и зрения, можно отнести слуховые и зрительные сигналы, передаваемые при помощи средств телекоммуникации (телефон, радио, телеграф и т. п.), хотя на определенных стадиях передачи знаков они и не воспринимаются непосредственно человеческими чувствами.

          22

          23 Сопоставление языка и музыки с точки зрения знаковой теории проводится также в [45].

          24 Т. Себеок считает, что из всех коммуникативных систем только язык обладает данным свойством (автор называет его «a property of multiple-coding potential») [72, 49].

          25 По Милевскому, «симптомы», основное отличие которых от «сигналов» состоит в отсутствии целенаправленности, намерения общаться, являются знаками только для воспринимающего, т. е, представляют собой «односторонние знаки» [62]. Другие авторы исключают аналогичные явления из категории собственно знаков. Так, в концепции Э. Бейссанса [37] факты так называемого «естественного языка» являются не знаками, а индикаторами (indices) и не подлежат компетенции семиологии. Аналогичного мнения придерживаются А. Гардинер [39, 101], Ш. Балли (ср. его удачную формулировку: «L'indice est un moyen de соnnaоtre, le signe est un moyen do faire connaоtre» [29, 166)], А. Неринг [67], противопоставляющий «знаки» (Zeichen) «признакам» (Anzeichen) и др. (см. также раздел «Понятие языкового знака», стр. 107 и сл. и указанную там литературу).

          26 Ср. сделанное в другой связи замечание М. В. Панова: «Правило 2 x 2 = 4 не включает никаких временных показателей. Вопросы: как долго, с какого времени, скоро ли 2 x 2 = 4 – все лишены смысла» [22, 20].

          27 Интересно упомянуть в этой связи блестящую работу П. Флоренского (написанную еще в 1919 г.), убедительно доказывающую условность (т. е. принадлежность к определенному конвенциональному коду) законов перспективы в живописи [26].

          28 Конвенциональные элементы могут ошибочно приниматься за иконические. Ч. Хоккет ссылается в этой связи на любопытный эпизод из Марка Твена: когда Гек Финн выглянул из воздушного шара, в котором они путешествовали с Томом Сойером, вниз и увидел, что земля продолжает оставаться зеленой, он стал настаивать на том, что они еще летят над штатом Иллинойс – на нарте из его учебника этот штат был раскрашен зеленым цветом, а Индиана каким-то другим [47].

          29 В докладе, прочитанном на конференции, посвященной грамматическим универсалиям, Дж. Гринберг также обращает внимание на универсальный характер языковых «иконических символов», в том числе на «иконический» аспект порядка слов (ср. его замечание: «Порядок следования языковых элементов соответствует последовательности в физическом опыте или последовательность в знании» [43, 103]).

          30 Примеры см. в указанном докладе Дж. Гринберга

          31 Все примеры из этого языка взяты из кн.: Д. А. Ольдерогге. Язык хауса. Л., 1954.

          32 Ссылаясь на классификацию Пирса, автор указанной статьи обращает внимание только на «символы» и «иконы», упуская из виду третий коррелятивный тип знаков – «индексы».

          33 Ср. ?antwnumi?ai deiktikai? греков, которым соответствуют Zeigwцrter Бюлера [35, 118 и сл.], «indicaters» Коллинзона [38], «слова, указывающие», в отличие от «называющих» Карцевского (ср.: si les mots ordinaires... denomment les choses, ... les pronoms les indiquent» [51, 61]), «indicateurs» Бенвениста [32, 253 и сл.] и др.

          34 См. об этом подробнее в [3].

          35 Некоторые исследователи, считающие основной единицей семиологии именно предикативные знаки, используют для названия знаков этого типа термин «сема» [37; 68], оставляя термин «знак» лишь для компонентов предикативных знаков (другие варианты обозначений знаков двух названных типов см., напр. в [7]). В связи с тем, что данное употребление термина «сема» отличается от принятого во многих лингвистических работах (см. специально об этом [61]), а описательные обозначения соответствующей единицы (ср. «целые знаки» в [5] или «полные знаки» в [7], противопоставляемые «частичным знакам», или «знакам-полуфабрикатам») не всегда удобны в обращении, в настоящей работе, наряду с этими и подобными описательными названиями, используется в том же значении термин «семиотема».

          36 Точнее – классов сообщений, так как конкретный сигнал передаваемого сигнала может значительно изменяться в зависимости от конкретной ситуации общения – см. сноску на стр. 141.

          37 Пример заимствован из [68].

          38 Конкретное содержание второго семантического множителя, очевидно, зависит от расположения номеров на этаже. Так, если номера расположены не в один ряд, а, например, по обе стороны коридора напротив друг друга, знаки, означающие которых имеют на втором месте ноль. могут включать в свои означаемые элемент «первое место слева», а означающие, имеющие на втором месте девятку, могут соответствовать означаемым, включающим элемент «пятое место справа» и т. п.

          39 Т. е. по десять соответствий между компонентами означающего и компонентами означаемого в каждой из пяти систем соответствий: элементарные означающие /0/, /1/,... /9/ обозначают соответствующее количество единиц, означающие /0-/, /1-/,... /9-/ – соответствующее количество десятков и т. д. до последней, пятой, системы, в которой означающие /О– – – –/, /1– – – –/,... /9– – – –/ имеют в качестве означаемых соответствующее количество десятков тысяч.

          40 Вопрос о различении знаков и единиц языковой системы имеет и другой аспект, не связанный с асимметрией в строении языковых планов. Необходимость дифференциации этих понятий вызвана еще и тем, что в естественных языках значимы не только единицы, но и связывающие их отношения. Немалую роль в организации плана содержания играют означаемые тех знаков, на долю которых падает передача информации об отношениях между единицами системы, о занимаемой ими в высказывании позиции. Понятие единицы языковой системы, которому противостоит понятие отношений между единицами системы, следовательно, эже, чем понятие лингвистического знака.

          41 «Можно представить себе, что все латинские глаголы перешли в первое спряжение, – писал Р. Годель, – причем это нисколько не затронуло бы структуры языка» [12, 41]. Р. Годель употребляет термин «структура» в том значении, в котором нами используется термин «система».

          42 Этот пример заимствован нами у С. Лэма [17, 59], которому принадлежит разработка теории так называемых «вертикальных» уровней языка в рамках предложенной им стратификационной модели [17]. В книге [18] помещена библиография работ С. Лэма. Обзор работ С. Лэма см. [2].


--
«Логопед» на основе открытых источников